И я, пока этого не заметили, тут же решила пресечь. Улучив минуту, когда мы были наедине, сказала:

— Послушай-ка, Антоша. Хватит строить мне глазки.

— Лапушка моя, что с тобой? — сел он на край моего стола.

Ткнув его кулаком довольно грубо (и довольно, кажется, больно), я встала:

— Запомни: ничего не было. Был мой каприз. Если ты кому-нибудь хотя бы слово… Я тебя уволю.

Он стоял с лицом внимательным. Задумчивым. Молчал.

— Что-нибудь неясно? — поинтересовалась я.

— Ясно… Ты все-таки стерва…

— Я это знаю. Дальше?

— Дальше тишина, госпожа редакторша. Разрешите приступить к служебным обязанностям?

— Разрешаю.

— Спасибо. Если вам когда-нибудь еще понадобятся сексуальные услуги, рад буду помочь. Или порекомендую кого-нибудь. У меня есть один приятель, большой мастер этого дела.

Он хамил от злости и обиды. Я его понимала и не стала усугублять, прекратила разговор.

Но вечером этого дня, перед сном, вспоминала его слова, лицо и подумала о том, что я, пожалуй, не так уж хорошо его знаю, как мне казалось.


Параллельно я продолжала терзаться предположениями о девчушке-художнице.

Не то чтобы ревность или… Просто я люблю все знать точно!

Я могла бы напрямую спросить Сергея. Но он ведь никогда не врал. А тут, боюсь, соврет. Зачем же заставлять его это делать?

Я просто хочу знать. Если да, пусть так. Пусть я буду дважды брошенной.

Мне казалось в те дни, что я вообще хочу остаться совсем одна.

Я люблю ходить по городу пешком: быстрыми, легкими молодыми шагами. Женская походка, когда женщина идет быстро, крайне редко бывает красивой. Но у меня красивая быстрая походка. И еще: я люблю, грешна, когда на меня смотрят мужчины, но терпеть не могу уличных приставаний, которые в наше беспардонное время стали обычным делом. Мужчина, пристраивающийся к прогуливающейся женщине (или просто идущей), — это одно, а если он пустится вдогонку за мной, летящей, он будет смешон.

Так вот, случайно или нет (нет, конечно!), мой маршрут часто пролегал мимо оперного театра, по той улице, где служебный вход. Может, невероятное предчувствие, но уже на третий раз мне повезло (если это можно назвать везением): они выходили, Сергей и девчушка. Я резко свернула в сторону, за какой-то автофургон возле магазина, и из-за него стала наблюдать.

Они прошли мимо, мирно беседуя.

Юная гадина заглядывала в его лицо и была целиком — в его словах, жестах, улыбках, взглядах…

На углу — кафе-кондитерская с большими окнами-витринами. Они зашли туда. Я приблизилась, нашла новое укрытие — газетный киоск.

Они встали за круглый столик, будто напоказ мне, прямо, так сказать, по курсу наблюдения.

Что-то едят, пьют кофе и сок. Не спеша. Он говорит, она слушает. (Говорит так, как никогда со мной не говорил!) А потом Ксюша стала что-то рассказывать, смеясь, с увлечением, и я убедилась в том, что в ней действительно есть свое очарование, штучное, не ширпотреб. Он откровенно любовался ею.

Но мне мало было этого, я ждала: может, Сергей за руку ее возьмет или она его. Или он погладит ее по голове, ушко пальцами потеребит, и все будет ясно, и я успокоюсь.

Но не дождалась.

Приятно побеседовав и допив кофе, они вышли и обратным порядком проследовали в театр.

Старший товарищ угостил бедную юную сотрудницу легким десертным обедом.

Я ничего не узнала, но, поскольку без уверенности остаться не могла, решила считать факт прелюбодеяния доказанным. Надейся на лучшее, думай о худшем, говорят. Фиг с два, извините. Спокойней и надеяться на худшее, и думать о худшем.

Живи, как хочешь, мысленно пожелала я мужу. У меня свои заботы.


Примерно через неделю мы с Антоном опять остались вечером одни. У меня был срочный материал, он знал, что мне придется задержаться, и я видела, как он придумывает и себе дело: вот сел за компьютер и что-то начал настукивать, явно ждал, пока все уйдут.

Все ушли, и он тут же приступил к разговору.

— Я хочу найти себе другую работу, — сказал он.

— Зачем? Какую?

— Может, вернусь к Боголею, если возьмет. Или… В общем, поищу.

— Ты не хочешь со мной работать?

— Именно так.

— Я тебя обидела?

— Нет. Хуже.

— Объясни.

Он подумал. И сказал:

— Давай-ка отхлебнем из твоих запасов.

— Опьянеешь.

— Сегодня я не опьянею, — сказал он с такой уверенностью, что я без колебаний достала бутылку новой водки под названием «Форвард», и мы выпили.

— Итак, в чем дело? — спросила я.

— Все очень просто. Я люблю свою жену.

— Приятно слышать.

— Я очень люблю свою жену. И сына.

— А я-то при чем?

— Ты-то очень при чем. И ты это прекрасно понимаешь. Если ты будешь рядом, я буду думать о тебе. Меня к тебе тянет.

— Мне это знакомо. Но зачем же так радикально? Я обещаю, что не буду давать тебе никаких поводов. Это увлечение. Это пройдет.

— Может быть. Но я хочу, чтобы прошло быстрее.

Он выпил еще и грустно смотрел в вечернее окно.

Да нет, даже не грустно, а как человек, с которым стряслась большая беда и который не знает, как с этой бедой справиться. Мне и жаль его стало, и тоже грустно.

— Решать тебе, — сказала я.

— Уже решил. Пока буду работать и искать место.

— Такого человека везде возьмут. Жаль, в зарплате потеряешь.

— Да уж. Ты платишь по-царски. Для семейного человека, сама понимаешь, это важно.

— Плачу не я, а наш хозяин.

— Без разницы.

И он, выпив еще (и совершенно при этом не захмелев!), поцеловав мне руку с необычайнейшей галантностью, ушел.

Глава 9

Меж тем подошла к концу предвыборная кампания, в ходе которой наша газета, естественно, почти вся была посвящена прославлению светлой личности Василия Натановича Мрелашвили.

Его программа, опубликованная нами (и для верности вдобавок висящая листовками на всех заборах), была такова, что на месте избирателей я бы за господина Мрелашвили не голосовала ни в коем случае: он обещал всем все и сразу. Это было такое явное и беспардонное вранье, что стыдно становилось.

— Кто вам текст составил? — спросила я его.

— А что? — насторожился он.

— Грубо. Коряво. Это антиреклама.

— Не беспокойтесь. Составляли люди, которые этим занимаются не первый день — и успешно. Вы разбираетесь в газетном деле, а они разбираются в политике. Они знают, как нужно говорить с народом. Впрочем, это и вам знать не помешало бы, — мимоходом кольнул меня хозяин.

И он оказался прав: его выбрали абсолютным большинством.

(Хотя, убейте меня, до сих пор не верю, что все было сделано чисто. То есть именно чисто сделали, но совсем в другом смысле. Иначе почему все, повторяю, все, кого я мимоходом спрашивала — из тех, кто голосовал по этому избирательному участку, — сказали мне, что они отдавали свои голоса за кого угодно, только не за директора ликероводочного завода со странной тройной национальностью!)

Итак, Мрелашвили стал депутатом, по этому поводу нам всем выдали премии.

А в один прекрасный день я, придя на работу, увидела, что в углу поставлен еще один стол и там сидит… кто бы вы думали? — Фофан! Фофан собственной персоной, да какой чинный! В костюме, с галстуком! Хотя даже издали было видно, что волосы у него по-прежнему сальные, и, проходя на расстоянии двух метров, можно было почувствовать, что потом от него, как всегда, воняет.

Он ехидно поздоровался со мной.

Я, не ответив, круто развернулась — и к Василию Натановичу.

Тот принял меня не сразу: совещался.

Приняв же, задал традиционный свой вопрос:

— Ну что, Людочка, ты все еще занята?

Он меня на «ты» уже звал, по-свойски.

— Василий Натанович, я не понимаю! — сказала я. — Мы же договаривались!

— В чем дело?

— Там у меня Фофан сидит!

— Кто?

— Ну, Фофанов этот!

— Евгений Павлович?

— Павлович, Павлович. Мы же договаривались!

— Не беспокойся, он не в редакции. Просто дефицит помещений. Он мой помощник.

— Вы все-таки взяли его своим помощником? — изумилась я.

— Почему бы и нет? Он обещал мне доказать свои способности. И доказал. Он хорошо помог мне. И, как выражается один мой знакомый, мне нужны люди, на непорядочность которых я могу полностью положиться!

Фраза, конечно, гениальная, крыть было нечем. Я собиралась уйти. Но Мрелашвили знаком попросил задержаться.

— И потом, Людмила Максимовна, — сказал он. — Я не исключаю возможности, что он будет время от времени печататься в газете.

— Хорошо. Но я буду давать его материалы, не меняя ни одной буквы, ни одной запятой!

— Это не ваша обязанность, а корректоров. И они справятся. Но главное не это. Главное: если ты не идешь мне навстречу, почему я должен идти навстречу тебе? Хочешь, завтра же этот самый, как ты его?..

— Фофан!

— Хочешь, завтра же или даже сегодня духу его не будет в редакции, и вообще ты его никогда больше не увидишь? Хочешь?

Я поняла. И сказала:

— Нет уж. Потерплю.

Он помолчал. И сказал уже без тени шутки, на полном серьезе:

— А тебе нравится работа?

— Пока да.

— Ты довольна окладом?

— Да.

Я насторожилась: понимала, что неспроста он задает эти вопросы. Так и оказалось.

— Тебе было бы жаль потерять эту работу и этот оклад?

— Конечно.

— А мне будет жаль потерять такого работника, — сказал Василий Натанович. — Видишь ли, Людочка, я не понимаю, зачем обманывать? Я узнал, ты совершенно не занята. У тебя были отношения с редактором газеты, откуда ты ушла. Потом еще по мелочам. Но в основном ты не занята. Ведь так?

(Это уже Фофан, Фофан поработал!)

— Ну, допустим.

— Зачем же ты обманывала?

— Я замужем, Василий Натанович!

— Ффэ! — сказал он с видом глубочайшей презрительности.

— И еще: почему вы так убеждены, что если я не занята, то должна вас с разбегу полюбить? Может, вы сначала спросите, нравитесь ли вы мне?

— А разве нет? — поразился он.

— Увы. Вы не в моем вкусе. Я люблю толстых рыхлых блондинов, а вы тонкий брюнет.

— Ххе! — оценил мой сомнительный юмор Мрелашвили.

— И даже если в моем вкусе, главное: не нравитесь вы мне, вот и все. И зачем я вам? У вас вон секретарша сидит — и молоденькая, и ноги метровые!

— Ффэ! — сказал Василий Натанович еще презрительней, чем о моем замужестве.

— Вы что, коллекционер? У вас не было такой женщины, как я? Не верю. Я высоко себя оцениваю, но сказать, что у меня необыкновенно оригинальная внешность, не могу.

— Как ты не понимаешь? — сказал Василий Натанович. — Как ты не понимаешь, что бывают человеческие чувства? У меня чувства, ты можешь это понять, нет?!

От волнения у него даже появился акцент, которого я раньше не замечала. То ли грузинский, то ли одесский, то ли вообще рязанский. Но он тут же взял себя в руки. Такие люди всякий разговор ведут, как деловой, и с деловой интонации стараются не сбиваться.

— Ты меня поняла? — спросил он.

— Конечно. Я буду искать себе работу.

— Почему?

— Потому что я не хочу за одну и ту же зарплату быть и редактором газеты, и любовницей ее спонсора.

— Почему за одну? — удивился он. — Две, три, десять! Назови!

— Вы меня покупаете?

Синева его подбородка стала серой.

— Вы меня оскорбляете! — сказал он заносчиво, официально (и опять с акцентом).

— Да? А мне показалось, что вы меня оскорбляете!

Разговор зашел в тупик.

— Ладно, — сказал он. — Идите и спокойно работайте. Будем держаться производственных отношений. Я не подлец какой-нибудь. Я силой женщин не беру.

— Спасибо, — поблагодарила я.

И ушла с тоской, понимая, что это не последний натиск с его стороны.

Что ж, дождусь второго и тут же, как говорят, пятки насолидолю.


Прошло несколько дней.

Работа шла своим чередом.

Раздражал только хохочущий, потный и с вечным перегаром Фофанов. Но хохотал он впустую: мои умные ребятки быстро раскусили его и брезгливо сторонились. Его это не смущало. На мое замечание о том, что у нас в редакции сухой закон, он ответил:

— А я в редакции и не пью, милейшая начальница. Что ж касается моего личного времени, это мое личное дело. Не так ли? И разве вы считаете меня членом редакции? Приятно!