Пётр таскал мастеров с верфи на верфь. Кэт с отцом каждый раз отправлялись за ним. Она видела богатый двор приезжающий к Петру на доклад или по делам и ревновала царя к знатности и богатству. Долго сидели-рядили себе длиннобородые, не раз ей приходилось обслуживая их застолье таская штофы с водкой, рыбу с солёностями и квас. Провожала до ветра и в кровать. Впервой краснела. Потом пообвыкла. Держала себя смело. Нельзя же выказывать из-за каждой мелочи себя. Так и жили. Пётр доверял её отцу и ценил. Под его команду и надзор было отдано строительство новых кораблей. А случись заболеть, то сам готов был лечить, лишь бы мастер поскорее вернулся на стапеля. Без его совета и участия царь не обходился. Внимательно прислушиваясь к разговорам мужчин, она с ужасом осознавала, как много Пётр задумал и с какой сумасшедшей энергией он воплощает задуманное в жизнь. Она слышала восклицания послов: «Какая колоритная фигура!» Что это такое Кэт не представляла, но была уверена, что непременно что-то мощное и великое.

Ей нравилось смотреть, как он с мужиками рыбачил. Засучив штаны, они с бреднями ходили по реке. Тащат сеть на берег, а рыба серебром блестит на солнце. Плещется то серебро, играет. Царь хохочет. Схватит лапищей рыбину и смотрит, как она играя чешуёй трепыхается. Меншиков ржёт и с рыбиной целуется. Мужики кричат: Ха! и гогочут. Вот когда начинали потрошить эту красоту, Кэт уходила. Фу!

На верфях не легко, но трудно было не только там. Начатая Петром великая Северная война забирала много сил, требуя всё больше и больше затрат. Россия воевала за древние русские земли, отнятые сто лет назад Швецией, вела баталии за выход к морю. Требовались корабли и пушки. Естественно, требовались и специалисты. У царя не было часу на раскачку, вот он и вколачивал науку дубинкой в ленивых и нерадивых. Первым стержнем и ядром стала петровская гвардия. Оттуда вышли первые матросы, артиллеристы, фейерверкеры… А из чужбины возвращались первые «волонтёры»: лекари, аптекари, художники, архитекторы, литераторы… Молодой царь, расправляя крылья и ломая патриархальные устои, толкал Россию в новую эпоху. И не просто толкал, а торопил. Жизнь — то одна и не длинная, хотелось много успеть. Это сейчас во всё сунут нос и расскажут, что он во всём действовал неправильно: и шведа зря гнал и столицу не там заложил… А у Петра не было времени на раскачку, нужно было растолкать сонное царство, заставить сдвинуться его с места. Тыкают в вину, что советников иноземных взял. Плохо. Но ведь с нашими совсем беда. Не о силе государства российского думают, а лишь, чтоб урвать из него для себя. (Что после смерти Петра и устроят Меншиков, Долгорукие с Голицыными) А Лефорт, с какого боку не смотри, думал о мощи России, естественно, и о своей выгоде и величие, но под её крылом.

Однажды под вечер Пётр приехал расстроенный. Вроде как раздавленный. Точнее пришёл в дикой ярости и разбушевался не на шутку. Ушёл в дальнюю лодку, бултыхающуюся на волнах, за собой запретил кому либо идти. Позвал только Кэт, велев взять с собой штоф водки и закуску. Она чуть было не выпалила ему: «О, я не уверена, что это удобно!» — но к счастью вовремя прикусила язык. Посасывая его, и потопала следом. Царь забрался в лодку, посадил её напротив и приказал обслуживать. Кэт, разложив на тряпице припасы, старательно наливала из штофа в кубок водку, вкладывала ему в руку нехитрую еду и смотрела в небо, где ветерок, пыжась от натуги, гнал тучки и, увлёкшись такой работой, назад уже не возвращался. Напившись, он пересел к ней обняв так, что она пыхтела у него под мышкой, принялся ругать дур баб и суку Анхен, которая не только не любила его и не испытывала никаких чувств, а только терпела его присутствие. Когда его бугристые руки притянули её к себе, попыталась выскользнуть. Царь прицыкнул: «Сидеть! Да не гоношись, не гоношись, пожалей рёбра». В первый момент она основательно растерялась, не зная, что предпринять дальше, но, подумав, Кэт терпела, потому как поняла, то про что болтали все кому не лень, дошло, наконец-то, и до Петра. Это больно! Он был вне себя от злости. Неудачи то тут, то там, а теперь ещё и это предательство. Именно в этот период на его долю выпали сложные испытания. Она понимала, что у него болело, и ему нужно было на кого-то вылить эту боль. Кто-то должен был принять её. Она делала вид, что внимательно слушает. Для правильности картинки она могла только поддакивать, когда он обращался к ней. Но слушать оказалось мало и Кэт внутренне похолодев, всё же распахнула свою душу ему на встречу. Девочка не нашла в своей душе слов осуждения. Только сочувствие. И он рыдал в неё:

— Скажи, я, что, прокажённый что ли? Почему меня нельзя любить? Почему меня бабы не любят, так как я хочу, а? Меня променять… меня и на кого… Дура.

Повисла тишина. Но надолго спокойствия не хватило и он, всё-таки не выдержав и шарахнув кулаком по скамейке, заорал:

— Какого ей ещё рожна надо было? Если уж так искусно притворялась, чего бы дальше не притворяться… Дуры, дуры, все бабы дуры. Суки… — Осёкся. Побоялся, что напугал мальчишку. Отвёл сумрачные глаза. Буркнул:- Не бойся, тебе ничего не грозит… Мои шутки становятся несносными. — Он хотел сказать ещё что-то, с досадой отмахнулся.

Какие ж тут шутки? Кэт оторопела и едва сдержала вздох облегчения, который вытеснил шевелящийся неприятный холодок в желудке. И всё-таки как здорово, что он выбрал именно её. Благодаря этому, она сможет быть к нему поближе. Она, конечно же, чувствовала, что его что-то тревожит. Или волнует. И не могла спокойной оставаться, но сунуться к нему с расспросами — упаси Бог! А тут выложил всё сам.

Он выпил ещё, икнул, сжевал ломоть круто посолённого хлеба. Потом опять опрокинул в себя кубок с водкой. Зацепил пальцами капусту, кинул в открытый рот. Похрустел…

— Нет, — погрозил он кому-то пальцем и хмуро заявил:- я больше не собираюсь становиться вашей добычей Евины дочки. Не дождётесь от меня… Нет, ни за что! Чувств не будет больше… Измываться над собой не позволю. Все вы шлюхи и суки продажные! — Он всхлипнул и осёкся. Прикрываясь рукой отвернулся, ни хотел, чтоб кто — то видел выражение его лица. Потом долго грозил кому-то невидимому пальцем. Скорее всего, всё им же — бабам.

В своём одиночестве он выглядит таким несчастным, что у неё болезненно сжимается сердце. Кэт сначала сидела молча, с тревогой посматривая на клонящийся под ветром лес, а потом почувствовав, что он выдохся, по глупости разговорилась. Что на неё нашло, если б знать:

— Питер, они безмозглые курицы не достойные тебя. Вот, если б я был женщиной, то любил бы только тебя. Разве можно замечать других, если рядом есть ты, — шептала она, гладя его руку. Потом собралась с духом и принялась лопотать с ещё большей горячностью дальше своё:- Заметь себе: ты лучше, умнее и красивее всех. А ловчее и сильнее тебя разве сыскать. С тобой ни один мужчина не может тягаться. — Сказала и осеклась. А осеклась потому, что пугалась того, что бессильна из своего мужского образа ему объяснить, какой он потрясающий мужик и это было ужасно. К тому же она не была уверена в том, правильно ли поступает, но было уже поздно что — либо менять, поэтому она подавила в себе смутные опасения и решительно в своих благих намерениях пошла дальше. Хотела-то она одного успокоить его, помочь обрести веру в себя. И у неё нет никаких причин отказываться от оказания помощи ему. Не возможно же её за добрые намерения казнить. Вот вдобавок к словам она взяла и обняла его. Мысли в голове напугавшись сбились в кучу. «Что я творю?! Между нами никогда не может ничего начаться». Кэт, упаси Бог, никогда раньше не испытывала такой тихой ненависти к совершенно незнакомым женщинам. А тут стёрла бы ту чопорную куклу Анхен в порошок.

Он удивлённо приподнимал брови. Тут же горячо одобрив все её рассуждения, назвал Кэт очень рассудительным мужиком. Пьяно тараща на неё глаза, икал и принимался хохотать. — Пожалуй, ты прав, — примирительно соглашался царь с ней. — Молодец! За ушко всех гадюк и на солнышко. Сушить змей, как рыбу… Кэт смущалась и не в силах выскользнуть из медвежьих объятий, забиралась поглубже к нему под бок. Никогда не болтала, а тут рот не закрывается самая пора остановиться. Он, совсем уж разомлев, прижав её к себе, впился поцелуем в губы. Вот это да! В мозгу пронеслось — только не это. Кэт перестала дышать, прикидывая, что то безумие пора остановить. Уже в висках стучать начинает и грудь распирает. Она чувствует не отпустит он рот, не вздохнёт она воздуху — помрёт. Ну и пусть. Разве не благо умереть в его объятиях. А он, оторвавшись от неё, уронил голову к себе на грудь и тяжко вздохнул. Скорее всего, он просто не соображал что делает, успокаивала себя она. Теперь побывав в его объятиях и отведав такого сладкого поцелуя невозможно было не только отказаться от него, но даже и думать об этом. Над водой стлался туман. Дурманя медовыми запахами разнотравья висела звёздная ночь. Он вцепился себе в голову, замотав, дико застонал: «Бабы хорошего не понимают. Самое правильное использовать их прямым предназначением». Что он имел ввиду Кэт не задумывалась. Бормочет себе под нос и пусть бормочет… Чем больше она обо всём думала, тем меньше ей нравилась Монсиха. Она взяла его голову в свои руки, поглаживая приложила к груди. Он затих и уснул. Кэт, ещё долго поглаживая его по голове, сидела не шевелясь. Старалась сидеть как можно тише, чтобы не побеспокоить его. В голову лезли разные глупые мысли. Она не знала — хотелось ли ей, чтобы он раскрыл её тайну или нет. Ей было жаль себя и так и эдак, но его больше. Вздыхала: бедный он бедный… Сидела и прислушивалась к каждому его шороху, вздоху. Женщина так устроена может быть, что заботу и беду себе найдёт. Она смотрела на него, смотрела и задремала. Они так и уснули вдвоём на одной лавке ботика. Всё вокруг тоже спало. Продрыхли так-то до утра. Рано утром, когда ещё солнце не добралось до росы, Пётр, усилием воли перебарывая сонную тяжёлую дурь, поднялся. Старался тихо, но Кэт проснулась. Его брови слегка приподнялись: «Это я знатно потряс Бахуса!» Тряханул для просветления головой — раз, другой… Всё враз выяснилось и встало на место. Лодку качнуло раз, потом ещё разочек… Кэт рывком поднялась с лавки. Окунув раскалывающуюся голову в воду, он пофыркал и больно впив пальцы в её плечо, объявил:

— Забудь всё, что я тебе вчера плёл. Понял? — он многозначительно подул на кулак. — Чепуха это… С опытом каждый мужик приобретает мудрость. Он уже не поддаётся просто так обольщению прелестницы и уж, конечно, не раскрывается перед ней… А вообще-то, с этими Евиными дочками ни в чём нельзя быть уверенным…

Он сам налил кружку клюквенного квасу. Жадно выпил.

Кэт видя, как у него ходит кадык, сглотнула, застрявший в горле ком.

— Да… — согласилась она и закивала головой, подтверждая положительный ответ и скрывая под маской невозмутимости свою дрожь. Она каким-то скрытым женским чутьём поняла, что несчастье с женщинами лежит в нём самом. Он с ними стеснителен и неловок. Боится равных себе или выше. Сердце его закрыто. Именно поэтому, его утехой становятся простолюдинки. Там он может быть самим собой, хозяином положения.

Пётр крепко сжимал её плечо: кривя губы, морщил высокое чело, отводил глаза.

«Чепуха?» Кэт кивнула. Премиленькое дельце. Уже забыла. Поймав в его взгляде грусть и переглянувшись со своим отражением в воде, она быстро договорилась сама с собой и принялась следить за солнечным зайчиком. Он метался, отскакивая от мощного креста на груди Петра, по его лицу и слепя, по Кэт. Хотя это хорошо, что не надо сейчас смотреть ему в глаза. Глаза в глаза много не соврёшь, а она не хотела, чтоб он прочёл все её тайны. Тем временем Пётр поддал жару.

— Но… — продолжил он строго, — если до моих ушей долетит… Тебе не отделаться поркой. Я применю к тебе чего-нибудь этакое. — Он задумался и поднял палец вверх:- Вот… возьму и залью уши смолой, а язык отрежу, сжарю и съем.

Закончив устрашение, он откашлялся. Кэт поморщилась. Она чувствовала себя курицей, попавшей под колесо кареты. Ей в голову не пришло, что он надул её. Съеденной быть, пусть даже самим царём, не хотелось бы. Она прикрыла рот ладошкой. При всём при этом, он пучил глаза и тряс её точно грушу. Кэт готова была расплакаться: «Вот зачем так гневаться. Разве она раскроет рот… Разве она доставит ему неудовольствие… А вот думать о нём она будет везде и всегда и он ничего с ней не сделает, потому как не узнает».

Топот копыт на дороге ведущей к реке оборвал её мысли. На берег вылетел в сопровождении нескольких драгун взмыленный всадник, осадил коня, оглядевшись угадав царя, спрыгнул и прямо к Петру. «Опять с каким-то известием», — подумала Кэт и подала ему сапоги. На берег сошёл босой, устроившись на поваленном дереве чертыхаясь обулся. Взял пергаментный свиток, скрепленный печатью князя-кесаря, пробежал глазами. И к вестовому: «Что на словах передать велено? Быстро!» Тот покосился на мальчишку, подошёл ближе, в полголоса вкратце доложил. Пётр кивнул. Достал из кармана трубку, выколотил её о камни, набил табаком. Раскурил. Зажмурившись от удовольствия, посидел. Поманил Кэт пальцем. Пс-пс!