Ги Бретон - От великого Конде до Короля-солнце

Другое свидетельство исходит от герцога де Люина. Когда Людовик XIV ужинал с принцессами и дамами в Марли, случалось, что забавы ради он кидался хлебными шариками и позволял, чтобы ему отвечали тем же. Г-н де Лассуа, будучи очень молодым человеком, никогда не бывал прежде на подобных ужинах: он признался мне, что был поражен, увидев, как в короля кидают не только хлебными шариками, но даже яблоками и апельсинами. Утверждают, что мадемуазель де Вантуа, которой король нечаянно сделал больно, швырнула в него тарелку с салатом».

После этих шумных пиршеств господа выходили в коридор, где и орошали стены, тогда как дамы обычно присаживались под лестницей и, быстро подобрав юбки, делали свои дела…

Ни малейшего смущения никто не испытывал; единственным неудобством были дурные запахи, раздражавшие придворных. О восхитительных ароматах, царивших при дворе Людовика XIV, можно судить по фразе из мемуаров принцессы Пфальцской: «Пале-Рояль весь провонял мочой».

* * *

Из сказанного становится ясно, какие шутки могли иметь успех в Фонтенбло, когда монарх, дамы и молодые сеньоры сходились вновь после «доходившего до головокружения прославления греха». Чувства их были настолько умиротворенными, что даже самые смелые шутки казались безобидными, ибо не могли уже разжечь огонь страсти и пробудить утоленное желание.

Увы! Весьма скоро об этих ночных развлечениях стало известно Марии-Терезии, которой пришлось вернуться в Париж по причине беременности. Молоденькая королева, очень любившая Людовика XIV, не смогла сдержать горьких слез, а потом побежала жаловаться свекрови. Анна Австрийская, крайне недовольная поведением сына, стала выговаривать ему, но король — впервые в жизни — сухо оборвал ее. Королева-мать, придя в ярость, отправилась к Месье и, зная, как он ревнив, сообщила ему, что его жена «не столь чужда галантных похождений, как следовало бы».

Филипп Орлеанский, целиком поглощенный своими миньонами, ни о чем не подозревал. Взбешенный, он обрушился с бранью на Мадам и даже не удержался от упреков королю. Фонтенбло стало ареной прискорбных сцен, за которыми с жадностью следил обожавший скандалы двор. Людовик XIV, который не желал ни ссориться с братом, ни расставаться с Мадам, понял, что репутация его под угрозой. Необходимо было прибегнуть к уловке, и хитроумная Мадам нашла выход:

— Притворитесь, что любите другую женщину, — сказала она, — и слухи, что так досаждают нам, немедленно прекратятся.

«Было решено между ними, — говорит мадам де Лафайет, — что король станет оказывать знаки внимания одной из придворных дам, и они обратили взор на тех, кто подходил для подобного предприятия». Сначала их выбор пал на двух фрейлин королевы: мадемуазель де Пон и мадемуазель Шемеро. Однако первая, догадавшись о предназначенной ей роли, спаслась бегством в провинцию, а вторая, будучи особой честолюбивой, возомнила, что сможет привязать к себе короля. Кокетство сослужило ей дурную службу, ибо Людовик XIV немедленно порвал с ней и принялся искать другую жертву.

Тогда Мадам пришло в голову, что для такого дела вполне подойдет одна из ее собственных фрейлин: молоденькая наивная простушка семнадцати лет, с большими чистыми глазами.

Эту девушку звали Луиза де Лавальер…

Это была робкая и чуть пугливая блондинка. Всего несколько месяцев назад покинув свою родную Турень, она еще не успела обрести плутоватую развращенность, присущую другим придворным дамам. Кроме того, она немного прихрамывала, и Мадам, чересчур уверовав в силу своих чар, вообразила, что эта маленькая провинциалочка не представляет никакой опасности.

Вероятно, она была единственной, кто не удосужился взглянуть пристальнее на восхитительную Луизу, прелести которой вызывали повышенный интерес у молодых ловеласов, иначе вряд ли совершила бы такую ошибку. В самом деле, все современники говорят о мадемуазель де Лавальер с неподдельным восторгом: «Звук ее голоса проникал в сердце», — пишет мадам де Кайлюс. «…С прелестью лица соперничала красота серебристых волос», — добавляет мадам де Лафайет, а принцесса Пфальцская заключает: «Невозможно выразить очарование ее взора»…

Неудивительно, что король, увидев в первый раз это чудесное создание, остался чрезвычайно доволен выбором Мадам. Он с улыбкой поклонился и возвратился: себе в очень веселом расположении духа, не считая нужным сообщать любовнице, какие приятные мысли навестили его при взгляде на Луизу де Лавальер…

На следующий день, весьма увлеченный этой любовной комедией и собственной ролью в ней, он с непринужденным видом нанес визит фрейлине, которая, со своей стороны, явно смущалась и держалась очень скованно. Во время первой беседы Людовику XIV не удалось выяснить, какие чувства испытывает к нему Луиза. Узнал же он об этом благодаря весьма любопытному случаю. Гуляя по террасе Фонтенбло, он увидел, как четыре девушки вошли в рощицу, чтобы поболтать там вдали от чужих ушей. Он незаметно последовал за ними и, спрятавшись за деревом, стал слушать. «Молодые особы, усевшись на скамейках, обвитых плющом, — рассказывает мадам де Жанлнс, — стали беседовать о празднествах, состоявшихся накануне у Мадам, и о балете, в котором принимали участие король с многими молодыми придворными. Принялись обсуждать танцоров, дабы решить, кто из них превзошел других: одна назвала маркиза д'Аленкура (впоследствии маршала де Вильруа), вторая — господина д'Арманьяка, третья — графа де Гиша. Четвертая молчала, но от нее потребовали ответа. Тогда раздался самый нежный и самый пленительный голос, какой только можно вообразить:

— Разве можно, — сказала она, — говорить о тех, кого вы назвали, когда рядом находился король?

— Ах, вот как! Чтобы вам понравиться, надо быть королем?

— Вовсе нет. Не корона делает его неотразимым, она лишь уменьшает опасность обольщения. Если бы он не был королем, перед ним нельзя было бы устоять; но рядом с ним все остальные меркнут, и это предохраняет от увлечения».

Людовик XIV в сильном волнении покинул рощу и возвратился в замок, где провел бессонную ночь, обдумывая услышанное. На рассвете он написал Луизе письмо и робко, словно школьник, попросил у нее свидании. Отнести записочку было поручено Бенсераду, но тот вернулся с известием, что молодая особа чиста и никогда не согласится принять короля в своей комнате.

«Тем не менее, — повествует далее мадам де Жанлис, — поэт обещал, что добьется помощи у мадемуазель д'Артиньи, чья спальня была смежной с покоями мадемуазель де Лавальер. Фрейлины размещались на верхнем этаже замка, и туда можно было взобраться по водосточным трубам; однако проникнуть внутрь было возможно лишь через окна, выходившие на террасу. Было решено, что мадемуазель д'Артиньи откроет свое окно и что Людовик XIV пройдет через ее комнату к Луизе».

Этот план, весьма странный для монарха, у которого было множество других забот и на которого пристально смотрела вся Европа, был исполнен в точности. «В тот же день, около полуночи король, взволнованный и возбужденный, взобрался по водосточной трубе на террасу, оказался у открытого окна и вошел к мадемуазель д'Артиньи, которая проводила его к двери в спальню мадемуазель де Лавальер.

Та вернулась к себе всего четверть часа назад и, сидя в кресле, перечитывала письмо короля: вдруг она слышит, как открывается дверь, поворачивает голову, видит Людовика XIV, вскрикивает от неожиданности, приподнимается и тут же падает, почти лишившись чувств, в кресло. Король бросается к ней, замечает письмо, которое она не выпустила из рук, понимает, что она думала о нем, — чрезвычайно растроганный, он пытается утешить ее, уверяя, что чувства его при всей их пылкости чисты. Мадемуазель де Лавальер отвечает потоком слез; а затем обращает к королю несмелый упрек, потому что из-за этой дерзкой выходки ее ждет бесчестие. Король уверяет, что никто ничего не узнает; он клянется, что отныне все будет делаться лишь с согласия мадемуазель де Лавальер; затем спрашивает, как она относится к нему. В этом признании ему с твердостью отказывают, тогда он объявляет, что слышал разговор в роще. Мадемуазель де Лавальер, закрыв лицо руками, вновь начинает плакать. Людовик ведет себя столь деликатно и почтительно, что ему удается немного ее успокоить. Мадемуазель д'Артиньи является с напоминанием, что близится рассвет, и король тут же исчезает».

Эта ночь стала решающей. Король принялся настойчиво ухаживать за мадемуазель де Лавальер. Однажды вечером во время иллюминированного празднества в парке он привел Мадам, которая по-прежнему ни о чем не догадывалась, вместе со всеми фрейлинами к роще, где происходил знаменитый разговор и где Луиза раскрыла свою тайну: все деревья были украшены гирляндами из лилий и освещены множеством свечей…

Этот тонкий знак внимания со стороны влюбленного короля чрезвычайно взволновал мадемуазель де Лавальер. Тем не менее она продолжала отважно «защищать свою честь».

Но силы ее были на исходе, и однажды вечером она, не выдержав, уступила…

Тогда у Мадам внезапно открылись глаза. От гнева и от досады она слегла. Вместо извинений король сказал ей, что они затеяли опасную игру, в которой всегда можно проиграть.

Разумеется, эти объяснения вряд ли удовлетворили Генриетту Английскую.

* * *

Новым увлечением короля интересовалась не только принцесса. За всеми этапами этого романа пристально следил из Во-ле-Виконт суперинтендант финансов Никола Фуке, который держал в Фонтенбло своих шпионов.

Человек необычно честолюбивый, умный и хитрый, Фуке сколотил значительное состояние благодаря ловким махинациям с государственной казной. Он имел титул вице-короля обеих Америк, обладал флотом, способным потопить все королевские корабли, и мечтал стать новым Ришелье.

Однако король начал догадываться о лихоимстве суперинтенданта; тот узнал об этом из донесений своей агентуры и почувствовал, что над ним нависает угроза…

В конце июля 1661 года, удостоверившись, что мадемуазель де Лавальер приобрела полную власть над сердцем короля, он решил превратить ее в свою союзницу. Не допуская и мысли, что фаворитка может любить короля бескорыстно, суперинтендант совершил роковую ошибку, поручив старой своднице, мадам дю Плесси-Бельевр, предложить Луизе двадцать пять тысяч пистолей. Оскорбленная в лучших чувствах девушка сухо ответила, что не свернет на дурной путь ради двухсот пятидесяти тысяч ливров. Этот факт засвидетельствован в письме, где сводня извещает Фуке о полной своей неудаче:

«Я выхожу из себя и теряю голову, если кто-либо осмеливается идти вам наперекор. Я не могу прийти в себя от гнева, когда думаю об этой маленькой Лавальер, которая именно так и поступила. Чтобы польстить ей, я стала восхищаться ее красотой, хотя она и не так уж велика, а затем сообщила ей, что вы желаете ей добра и сделаете так, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась. Когда же я хотела передать ей двадцать пять тысяч пистолей, она ополчилась на меня. говоря, что не свернет на дурной путь ради двухсот пятидесяти тысяч ливров; она повторила это несколько раз с величайшей надменностью, и, хотя я всячески старалась смягчить ее, прежде чем расстаться с ней, боюсь, как бы она не рассказала обо всем королю. Полагаю, надо опередить ее. Может быть, вам следовало бы первому сказать, что она просила у вас денег, а вы ей отказали».

Фуке не последовал этому коварному совету. Он решил, что будет честнее — а возможно, и умнее — поговорить с фавориткой наедине, превознести достоинства короля и ее собственные, дабы та сменила гнев на милость.

Из этой беседы мадемуазель де Лавальер не поняла ни слова и решила, что суперинтендант, не выказывая явно своих намерений, пытается ухаживать за ней. О своих подозрениях она рассказала Людовику XIV. Тот, зная о многочисленных победах Фуке, ощутил укол «жгучей ревности».

«Король, — сообщают нам Савин и Бурнан, — увидел в Фуке не только суперинтенданта, берущего деньги из казны, чтобы завоевать расположение королевской любовницы, но и донжуана, возомнившего себя соперником монарха. Когда подобное случалось с временными любовницами, принимавшими подношения, он винил в этом их самих и платил им в отместку величественным равнодушием. На сей раз ему показалось, что у него оспаривают женщину, дорогую его сердцу. Это было покушение на любовь, которой не коснулась еще никакая грязь, — подобное чистое чувство не могло быть предметом грязного торга. Такое злодеяние можно было искупить только смертью».

Судьба Фуке была решена.

Между тем суперинтендант, желая уверить всех, и прежде всего самого себя, в прочности своего положения, вскоре пригласил короля в Во-ле-Виконт. Увидев роскошный дворец, который впоследствии станет образцом при строительстве Версаля, Людовик XIV почувствовал, как в сердце его растут ревность и злоба. Кольбер, ненавидевший Фуке, склонился к уху монарха.