Король в очередной раз глубоко опечалился…

* * *

Разумеется, над излишней суровостью мадам де Ментенон, — которую мадам де Севинье прозвала «вечно простуженной», — вскоре стали смеяться.

Старожилы двора жалели Людовика XIV, ибо его пылкий темперамент был им хорошо известен, а некоторые стали втихомолку поговаривать, что он «допустил в свою постель толстую и холодную гадюку»…

Но тут протестанты во всеуслышание заявили, что мадам де Ментенон гадюка не такая уж холодная, как полагают, а если говорить всю правду, то попросту похотливая…

Люди шушукались, что она взяла в любовники одного из своих камердинеров, и рассказывали по этому поводу забавные, но не слишком пристойные история. Послушаем Бюсси-Рабютена, который повествует о них с явным удовольствием:

«Однажды лакей, служивший ей для любовных упражнений, отпросился у нее на два дня в деревню, но то ли он встретился с кем-то из знакомых, то ли хотел набраться побольше сил, он задержался там дольше, чем было условлено. Его не было целую неделю, и мадам де Ментеноп, которая не привыкла к столь долгому воздержанию, написала ему послание и отправила, с ним доверенную девицу».

Однако к этой девице, продолжает Бюсси-Рабютеи, уже давно пристраивался другой воздыхатель прекрасной Франсуазы. Этим воздыхателем был не кто иной, как преподобный отец де Лашез, исповедник Людовика XIV…

Ему удалось выпросить у девицы послание, отрывок из которого мы приводим:

«Возвращайся и не оставляй меня в одиночестве при короле: я люблю тебя в десять раз больше, чем его. II если не. хочешь, чтобы я заболела или умерла, приходи в полночь прямо в мою спальню, я распоряжусь чтобы дверь не закрывали, и ты сможешь войти…»

Прочитав записочку, священник тут же придумал план, как ему занять место лакея. Если верить Бюсси, он тут же написал молодому человеку, сообщая, что отец его тяжело заболел, а сам назначил свидание в полночь фрейлине мадам де Ментенон.

Придя в назначенное время, он обнаружил поджидавшую его сообщницу. Дальнейшее пусть расскажет Бюсси своими собственными словами: «Он разделся, надел ночную рубашку и колпак, которыми пользовался лакей, после чего вошел в спальню, приблизился к постели, осторожно проскользнул под простыню и, ни слова не говоря, пошел на штурм. Хотя она уже заснула, но, почувствовав ласку, пробудилась; полагая, что к ней подвалился знакомый бычок, она сжала его в объятиях с такой страстью, что бедный отец едва не отдал Богу душу, почти задохнувшись в мощных руках своей прелестницы. Игры их были столь сладостными, что им было не до разговоров, и, возможно, так бы прошла вся ночь, но простуженный отец де Лашез вдруг не к месту раскашлялся. Мадам де Ментенон вскрикнула и хотела броситься вон из постели; но он удержал ее, принеся свои извинения…»

«В общем, — продолжает Бюсси, — они пришли к доброму согласию и развлекались до утра, а потом и в другие дни, и так будет продолжаться, пока у них хватит сил; ибо она только для короля была мулом, а для лакея мустангом и для Лашеза кобылицей…»

Подобные истории взволновали Двор, и многие спрашивали себя, «уж не таится ли под широкими юбками мадам де Ментенон огонь более жгучий, нежели тот, что предназначался для монарха». А принцесса Пфальцская, которая не могла простить королю мезальянса и в выражениях не стеснялась, напрямик заявила, что Франсуаза д'Обинье «всем шлюхам шлюха»…

* * *

Затем пронесся слух, что мадам де Ментенон играет при Людовике XIV малопочтенную роль сводни и что школа в Сен-Сире была основана только для того, чтобы поставлять молодых любовниц стареющему монарху. Обратимся вновь к писаниям Бюсси; «Страшась подступающей старости и опасаясь, что король с его долгой молодостью отвратится от нее, как от многих других, она выказала себя достаточно ловкой и предприимчивой, чтобы учредить сообщество молодых девиц в Сен-Сире, дабы иметь возможность развлекать время от времени короля и привлекать его внимание к тем, кто мог бы ему понравиться. В похвалу мадам де Ментенон можно сказать, что она никогда не принадлежала к числу докучных любовниц и ревнивых женщин, которые жаждут удовольствия только для себя. Я знаю, что многие критики именовали это заведение сералем, но они не правы, ибо некоторые девицы вышли оттуда такими же целомудренными, какими вступили. Однако мадам де Ментенон сочла, что с помощью этого заведения всегда останется распорядительницей интрижек короля, и нашла способ навечно сохранить его расположение, ибо в любовных связях он во все времена отдавал предпочтение самым доступным. Не собираясь рассказывать в деталях, что происходит в этом прекрасном доме, куда никого не допускают без разрешения; но знаю точно и из самых надежных источников, что едва король обратит внимание на какую-нибудь юную нимфу, как мадам де Ментенон берет на себя труд уговорить ее и приготовить таким манером, чтобы она должным образом ответила на честь, оказываемую ей королем».

В наше время уже не найти охотников повторять подобные клеветнические измышления; но тогда они наделали много шума и едва не поколебали репутацию мадам де Ментенон.

Именно тогда супруга короля, уязвленная до глубины души, пожелала, чтобы о браке было объявлено публично. Она стала умолять Людовика XIV сделать ее королевой Франции, дабы пресечь порочащие слухи. Монарх заколебался. Возможно, он и уступил бы, но тут вдело вмешался Лувуа, восставший против этого намерения с необыкновенной резкостью. Сен-Симон рассказывает: «У этого министра повсюду были свои шпионы; он узнал, что у короля в минуту слабости вырвали обещание раскрыть тайну и что это должно вот-вот совершиться. Он идет к королю и просит его удалить лакеев.

Рассказывали также, что она позировала обнаженной в те времена, когда была подругой Никои де Ланкло. И это не было ложью. Подобный портрет существует, и его по ею пору можно увидеть в замке Вп.чарсо.

Те, конечно, выходят, но оставляют двери открытыми, так что могут все слышать и наблюдать за свиданием в зеркала. Лувуа объясняет монарху причину своего прихода, напоминает, что тот обещал ему самому ни под каким предлогом не раскрывать тайну своего брака. Он с горячностью уверяет, что это навлечет великий позор и приведет к самым неприятным осложнениям. Людовик XIV не смеет ему возразить и пытается прибегнуть к хитрости: начинает расхаживать по комнате, чтобы, улучив момент, выскочить за дверь и избавиться от докучливого министра. Лувуа преграждает ему путь, падает на колени и, протянув маленькую шпагу, которую всегда носил на боку, эфесом вперед, произносит:

— Убейте меня, чтобы я не был свидетелем гнусности, которая обесчестит вас в глазах всей Европы.

Монарх, трепеща от нетерпения, хочет выйти, но министр наседает на него все сильнее.

— Ах, сир! — восклицает он. — Едва вы поддадитесь этой слабости, как умрете, не вы неся позора и отчаяния.

И он добился второго обещания никогда не объявлять публично о браке с мадам де Ментенон».

Униженная и опечаленная, Франсуаза закрылась в своей комнате с прялкой, к великой радости мадам де Монтеспан, которая с вполне понятным злорадством подсчитывала небольшие поражения соперницы.

В самом деле, маркиза и не думала покидать двор после женитьбы короля. Она занимала все же апартаменты в Версале. Именно ей по-прежнему принадлежала основная роль в организации праздников, балов и прочих увеселений. А король, не умевший менять привычек, продолжал навещать ее дважды в день, как в прежние времена. Нужно признать, что мадам де Ментенон обладала столь унылым характером, что Людовик XIV, почти забыв о деле отравительниц, находил отдохновение в обществе остроумной и веселой мадам де Монтеспан.

Изучив распорядок дня Его величества, можно даже задаться вопросом, которая из двоих была истинной супругой. Вот что сообщает Данжо:

«С девяти до половины первого король запирался и работал со своими министрами. После мессы, которая заканчивалась в два часа, он шел к мадам де Монтеспан и оставался у нее до обеда, затем входил на минутку к Мадам Дофине, работал один или же выходил гулять. Вечером, в семь или в восемь часов, он шел к мадам де Ментенон, выходил от нее в десять, чтобы поужинать, возвращался к мадам де Монтеспан и оставался там до полуночи, играл со своими собаками, давая им пирожные, и ложился обычно в промежутке от полуночи до часа ночи».

Порой он поднимался, чтобы навестить супругу. И несчастной приходилось четверть часа выносить его присутствие. Это было так тяжело, что однажды она сказала сенсирским барышням, опровергнув своими словами все клеветнические измышления: «Невозможно представить, до какой степени простирается власть мужей. Мы вынуждены покоряться им вплоть до почти немыслимых вещей…» Бедняжка!

РОЛЬ МАДАМ ДЕ МЕНТЕНОН В ОТМЕНЕ НАНТСКОГО ЭДИКТА

Причиной всех этих великих деяний является женщина.

Ламартин

В одно мартовское воскресенье 1685 года король, пребывая в игривом настроении после завтрака, зашел в комнату мадам де Меитенон и стал жестами показывать, что хотел бы почтить ее своим вниманием.

Она улыбнулась и отступила на шаг назад, а затем подошла поцеловать его.

— Я знаю, что вы хотите, — сказала она. — Пойдемте, это принесет пользу нам обоим. И повела его на мессу.

Король был несколько удивлен.

Однако он без возражений последовал за женой в церковь, где вежливо проскучал все то время, что Франсуаза, со времен гугенотского детства сохранившая любовь к церковным гимнам, провела за пением псалмов….

Через неделю, в присутствии изумленного двора, она увлекла его к вечерне, которую он некогда именовал «литургией для старых дев». Затем это вошло в привычку…

Каждое воскресенье они посещали службу, после чего Людовик XIV в парике, пропахшем елеем, отправлялся в покои мадам де Ментенон: здесь оба долго беседовали о спасении души.

Франсуаза убеждала супруга, что прошлая его жизнь была бесчестной и позорной и что теперь он должен «искупить перед небом свои скандальные любовные связи».

Будучи женщиной умной и ловкой, она умела облечь увещевания в убедительную форму:

— В течение многих лет, — говорила она, вы умножали блудный грех своими изменами. Святой же Фома говорит, что вторжение или посягновение на чужое брачное ложе есть злокозненное деяние. Следовательно, вы оскорбили Господа. Сверх того, вы подали пагубный пример своему народу. Вы должны исправить ущерб…

* * *

В конце концов эти речи лишили покоя Людовика XIV, который все больше и больше терзался, ища способ вернуть себе милость небес. Под влиянием мадам де Ментенон, которую нельзя было испугать ни трудностями, ни насмешками, он издал указ, поставивший адюльтер вне закона во всем французском королевстве.

Даже рогоносцы встретили громовым хохотом это потрясающее распоряжение. Послушаем мадам де Монморанси:

«В один из таких моментов религиозного рвения фаворитке пришла в голову мысль, что король должен предписать непостоянным мужьям и неверным женам: одним жить в согласии с женами, а другим — в согласии с мужьями. Не смейтесь, прошу вас, и не думайте, что это выдумка, которой я хочу вас позабавить; клянусь вам, это истинная правда, и мадам де Ментенон в самом деле вообразила, что подобными указами можно заставить жен и мужей не изменять друг другу».

Добрая женщина добавляет не без коварства: «Это решение короля доказывает, что все совершается пожеланию мадам де Ментенон, которая, видимо, еще не забыла время, когда подобное распоряжение могло и к ней самой относиться…»

Надо ли говорить, что этот призыв к добродетели не произвел никакого впечатления на бравых подданных французского короля, которые продолжали с прежний усердием награждать «высокими и красивыми рогами» ближних своих. Людовик XIV был крайне раздражен этим обстоятельством.

Убедившись, что искоренить разврат в собственном народе невозможно, он стал искать другие пути примирения с небом и обратил взор на протестантов.

Кальвинисты, главным образом в южных провинциях и в Секеннах, уже давно волновались и, судя по полицейским донесениям, желали найти союзников за рубежами государства, дабы вступить в борьбу с королем. Как писал Мишле: «Франция, чьим успехам положила предел Голландия, чувствовала в чреве своем еще одну Голландию, которая радовалась успехам первой». Людовик XIV решил, что, принудив их отречься от своей веры и возвратиться в лоно католической церкви, он одним ударом поразит две цели: восстановит религиозное единство, без которого не может быть единой страны, и обретет прощение за прошлые грехи…

Тогда началось широкое движение по обращению гугенотов. Самые знатные дамы Версаля сочли своим долгом принять в этом участие, и стало очень модным иметь собственных «обращенных». Легко догадаться, что мадам де Ментенон не была в числе последних из тех, кто побуждал протестантов вернуться к мессе.