– А как же тогда?

– Я же вам сказал, что часть акций Ева переписала на сестру. Вероятно, Анна продала какую-то часть. Без денег такую операцию не провернуть.

– Я не понимаю, как ей вообще удалось это провернуть! Как можно абсолютно трезвого человека затолкать в клинику! Он же будет сопротивляться!

– Только хитростью, уважаемый… только обманом… И деньгами…

– Послушайте, Евгений Григорьевич, неужели вы мне не поможете выручить Еву? Неужели вам ее не жалко?

Слесаренко внимательно посмотрел мне в глаза и вместо ответа сказал:

– А позвольте вас спросить, на какой предмет вы так взволновались судьбой Евы Константиновны. Что вами движет?

Я растерялся и крепко задумался. Адвокат ждал, пока я что-нибудь скажу, продолжая сверлить меня глазами, и я начал:

– Я случайно встретился с Евой Константиновной в детском доме. Она приехала к Павлику. Он заболел, и ей не удалось его повидать. Она была этим страшно опечалена, и вообще… абсолютно несчастна… Потом Ева пропала, а тут является Анна, которую я не могу не винить в смерти своей жены, и выясняется, что ее сестра в клинике для алкашей, а я только что видел ее трезвой… Впрочем, похоже, что я начал сказку про белого бычка. Я же вам уже все рассказал…

– Значит, вы не имеете к госпоже Панкиной никакого бубнового интереса?

– Не имею. Мне ее просто жаль, особенно после ваших рассказов. Кстати, почему вы не помогли ей усыновить мальчика? Вы же сами сказали, что у вас огромные связи.

– Для этого мои связи не нужны. У Евы столько денег, что она могла бы выкупить не только Павлика, но весь детдом в целом.

– Так в чем же дело?

– Всего лишь в том, что директор этого детского дома – редкой порядочности женщина, которую на самом деле интересуют не деньги, а несчастные сироты. А Ева действительно производит впечатление совершенно не приспособленной к жизни особы. Как можно передавать в такие руки ребенка!

– Но ведь можно было бы подкупить каких-нибудь чиновников?

– Ева Константиновна хотела, чтобы все было по-честному.

– И что, у вас так и не возникло желания помочь этой женщине?

Адвокат Слесаренко по-мальчишески шмыгнул носом и сказал:

– Я попробую. – Потом оторвал листок от пачки стикеров и буркнул: – Напишите свои телефоны.

Я написал. Он прилепил стикер на стенку сейфа справа от своего кресла.


Слесаренко не захотел рассказать мне, как он вышел на нужную наркологическую клинику среди десятка учреждений подобного рода в Санкт-Петербурге. Я сам пытался обзванивать наркологии, но в каждой мне говорили, что лечение у них анонимное и потому они не имеют права никому называть фамилии своих пациентов.

– Вы нашли способы давления на Анну? – спросил я, когда Евгений Григорьевич мне позвонил и сказал, что отыскал Еву.

– Нет, – ответил адвокат. – Она не знает, что я наводил справки о Еве Константиновне. Я посчитал, что так будет лучше: Анна не забеспокоится, а потому не сделает никаких упреждающих шагов.

– Разумно, – согласился я.

– Вы сейчас готовы забрать Еву Константиновну?

– Я?

– А кто? Не я же! Вы затеяли это дело, а я вам только помог.

– Мне надо будет отвезти ее домой? – спросил я, сильно разволновавшись. Я вдруг осознал, какую опять собрался взвалить на себя ответственность.

– Послушайте, Игорь Николаевич! Этот вопрос не обсуждался! И я не стану его обсуждать сейчас даже за сумасшедшие деньги! Вы просили отыскать Еву – я вам ее нашел! Могу только подарить бесплатный совет: не стоит везти ее из клиники в «Жемчужную долину». По моим сведениям, в квартире Евы Константиновны сейчас находится Анна. А Ева Константиновна, думаю, будет пребывать не в лучшем состоянии здоровья. Ей надо будет прийти в себя.

– Понял, – ответил я. – Куда мне подъехать?

– Подъезжайте к станции метро «Звездная». Я буду ждать вас у входа.

– Разве мы поедем на метро?

– Что за глупости? Поедем двумя машинами. Просто я не знаю сейчас, где припаркуюсь.


После того как мы со Слесаренко вышли из своих машин во дворе клиники, адвокат сказал:

– Значит, так! Вы сейчас подождете в холле. Я переговорю с врачом один на один, потом представлю вас друг другу и уеду. Врач проведет вас в палату к Еве Константиновне, и вы сможете ее забрать. Вопросы есть?

– Есть, – отозвался я. – Несколько.

– Я вас слушаю.

– Первый. Как быть с оплатой ваших услуг по этому делу? Я предупреждал, что у меня не особо много денег, по крайней мере, на данный момент.

– Помню. Я подожду, пока вы разбогатеете.

– А если со мной этого так и не случится?

Слесаренко скупо улыбнулся и ответил:

– Тогда буду считать, что я… как там сейчас говорят… А-а-а! Вот! Буду считать, что я… лоханулся!

– А если серьезно?

– А если серьезно, то считайте, что я отработал свой просчет с Анной Полозовой и те деньги, что переплатила мне Ева Константиновна.

– То есть вы не станете… – начал я, но адвокат меня перебил:

– Совершенно верно! Я не стану помогать вам засовывать ее обратно в следственный изолятор и далее даже несмотря на то, что налицо новое преступление. Мне моя репутация дороже! Я сделал все, чтобы Полозову освободили, и негоже мне идти на попятный. Далее вам придется справляться самому. Это понятно?

– Вполне.

– Вы сказали, что у вас несколько вопросов ко мне. Слушаю следующий.

– Вы уже ответили на тот вопрос, который я хотел задать.

– Тогда идем в клинику?

– Конечно.


Седовласый, но очень энергичный врач в голубом халате провел меня по коридору. Мы миновали несколько дверей, запертых на кодовые замки. Я подумал, что заведение похоже на тюрьму, но, разумеется, ничего не сказал. Главное, чтобы нас с Евой выпустили отсюда.

Палата Евы находилась в самом тупике длинного коридора и была последней. На ее дверях тоже имелся кодовый замок. Врач долго нажимал кнопки, очевидно, код был сложным. Когда дверь отворилась, моему взору предстало небольшое помещение, очень чистое, с задернутыми плотными шторами и освещенное неярким ночником в виде шара, такого же голубого цвета, как врачебный халат. На высокой кровати с закрытыми глазами лежала Ева. Ее лицо было чрезвычайно бледным, и она живо напомнила мне сказочную мертвую царевну.

– Она спит? – испуганно спросил я, уже прикидывая, как понесу ее к машине длиннющим коридором. Это только в сказках всяческие царевны ничего не весят. Хотя… В клинике наверняка есть каталки.

– Нет, дремлет, – ответил врач, тронул Еву за руку и позвал по имени.

Веки женщины дрогнули и открылись, но глаза смотрели на врача абсолютно бессмысленно.

– Она сможет идти? – опять спросил я.

– Сможет, но вам придется ее поддерживать. Она несколько заторможена из-за медицинских препаратов.

– И как долго она будет находиться в таком заторможенном состоянии?

– Дня два точно. К концу второго дня она должна прийти в себя.

Я огляделся в поисках какой-нибудь сумки и спросил:

– А где ее вещи? Я же должен их забрать.

– Она поступила к нам без вещей. В тумбочке предметы личной гигиены и… кажется, фрукты. Можете все забрать.

Врач повернулся ко мне спиной, собираясь уходить, и мне пришлось задержать его за рукав.

– Подождите! Ева Константиновна ведь в ночной рубашке. Она же была во что-то одета.

– Да-да! Конечно! Я сейчас пришлю вам медсестру, она поможет пациентке одеться. Думаю, она может помочь вам довести даму до машины. Вы ведь на машине?

Я кивнул и сел на краешек стула в отдалении от кровати. Мне почему-то стало страшно.

Через несколько минут в палату зашла медсестра, молодая, длинноногая и грудастая, в таком коротком халатике, будто собиралась не пациентку одевать, а заниматься со мной эротическими ролевыми играми.

– Я подожду в коридоре? – предложил я, старательно отводя глаза от вздымающейся груди медсестры.

– У нас это не положено, – ответила она. – Вы можете пока просто отвернуться.

Когда Ева была готова, мы вместе с медсестрой повели ее тем же длинным коридором к выходу. Госпожа Панкина передвигалась с трудом. Она все время заваливалась на медсестру, халат которой задирался еще выше. Я подумал, что на месте главврача запретил бы подобную спецодежду, сам устыдился своих мыслей и дальше уже вел Еву совершенно бездумно, весь отдавшись процессу.

В машине Ева Константиновна заснула. Мне стоило большого труда разбудить ее. Конечно, я сумел бы поднять ее на руки и донести до квартиры, но, во-первых, тогда некому было бы закрыть машину, а во-вторых, мне не хотелось, чтобы глазеющие в окна старушки потом о нас сплетничали. Хотя… пусть бы сплетничали… Но Ева проснулась, и мы без особых приключений добрались до квартиры. Я радовался тому, что сегодня вечер пятницы и впереди два дня для того, чтобы Ева пришла в полное сознание и мы смогли бы с ней обсудить создавшееся положение.

Эти два дня были очень непросты. Есть Ева отказывалась категорически, только пила. Хорошо еще, что до туалета с моей помощью добраться могла. В эти минуты наших медленных маленьких путешествий по квартире она напряженно вглядывалась в меня, похоже, пытаясь вспомнить, кто я такой, но память не желала повиноваться и подсказывать. Поздним вечером в воскресенье она вдруг посмотрела на меня наконец осмысленно и сказала:

– Опять вы? Почему? Где я?

Я начал рассказывать, стараясь щадить ее самолюбие, но получалось плохо.

Когда я закончил, Ева глухо произнесла:

– Я отдам ей все… – и уткнулась лицом в подушку.

Я ждал, что плечи ее начнут вздрагивать и она впадет в истерику, но ничего такого не произошло. Она просто лежала ничком, как тогда. Господи, когда ж я перестану это вспоминать?

Неожиданно Ева Константиновна развернулась ко мне с совершенно сухими глазами, села на постели и сказала:

– Только прошу вас, помогите мне найти жилье. Может, комнату снять… Я совсем в этом ничего не понимаю… где, что… как надо действовать…

– О чем вы? У вас все есть! Надо просто выкурить из квартиры эту стерву!

– Судя по всему, Аня все равно не даст мне покоя. Ей нужно оставить меня ни с чем. Наверно, только тогда ее душа успокоится. Понимаете, она не виновата, что…

– Бросьте! – прервал ее я. – Мне ваш адвокат Слесаренко рассказал трогательную историю несчастной жизни Анны Полозовой. Она вовсе не была выброшена в какое-то гетто! Возможно, она и получила от отца чуть меньше, чем вы, но она не побиралась по помойкам, не стояла с протянутой рукой на паперти. Она просто ненавидит вас из зависти.

– Вы упрощаете!

– А вы усложняете! Похоже, вам нравится роль жертвы!

Ева уронила лицо в ладони. Я опять ждал рыданий, но она с собой снова справилась.

– Не то чтобы нравится… – задумчиво начала она. – Видите ли, я многое переосмыслила с тех пор… как Германа не стало… Анна права в том, что я вообще ни о ком, кроме себя, не думала до тех пор, пока вдруг не поняла, что мой муж мне изменяет. Понимаете, важно было даже не то, с кем изменяет, а то, что он – мой муж, изменяет мне! Мне! Я не могла в это поверить! До того, как это произошло, мне казалось, что земля вертится вокруг меня. У меня все получалось так, как я хочу, я имела все, все, что хочу. Те люди, которые были рядом со мной, делали то, что я хочу. Это, знаете ли, развращает…

– Отец так сильно любил вас?

– Нет… Пожалуй, не любил, но я это только сейчас поняла со всей очевидностью. Когда он был жив, я считала его отношение ко мне любовью. Я не знала, как можно любить по-другому. Была убеждена, что во всем этом и заключается любовь: в обеспечении своих близких материальными благами. Как же иначе? Меня все любили только так… Мать тоже заваливала шмотками, драгоценностями. И Герман не отставал. У меня целая шкатулка бриллиантов от мужа…

– А вы? Вы как любили?

Ева покачала головой и еле слышно произнесла:

– Не знаю… Наверно, я не любила… Нет, не так… Я любила людей в той же степени, что свои драгоценности. Я ничего никому не отдавала в ответ. Я даже не догадывалась, что тоже должна… – Она вскинула на меня совершенно больные глаза и с горечью воскликнула: – Богатство убивает душу! Можете ли вы это понять?! Когда все можно купить, человек теряет способность к проявлению чувств. Зачем кому-то сострадать, кого-то жалеть, когда можно дать денег? Зачем чего-то добиваться, к чему-то стремиться, когда можно заплатить и получить? И любовь… Как мне было узнать, что она собой представляет, когда каждый понравившийся мальчик, юноша, мужчина сразу были готовы на все, лишь бы мне угодить? Я не знала отказа! Мне не приходилось мучиться безответной любовью, ревностью. Я даже думала, что это все книжные фантазии… И вдруг понимаю, что Герман уже не со мной… не только со мной…

– Я не сочувствую Герману, – сухо сказал я и, спохватившись, начал оправдываться: – Я не о смерти, конечно! Он слишком рано погиб! Еще жить бы да жить… Я о том, что ему, видимо, тоже было мало того, что получил в результате женитьбы на вас. Он был так же завистлив и ненасытен, как ваша сестра! Два сапога – пара!