– Да. Черный «Вольво».

Капитан вздохнул:

– И свидетель так показал. – Не сдержавшись, полицейский с ноткой зависти добавил: – Везет дуракам! В общем, не забудьте о машине сказать.

Я кивнул и, не попрощавшись, вышел, думая о том, что замечание капитана в свете последних событий выглядит весьма спорным.

У меня кружилась голова, то ли от переизбытка эмоций и переживаний, то ли от того, что после душного помещения меня несколько опьянил свежий воздух. Забравшись в свою «Волгу», я положил руки на руль, но понял, что сразу поехать не смогу. Надо хоть чуть-чуть прийти в себя.

Все вокруг, включая даже убогую новогоднюю иллюминацию на деревьях, было знакомым и привычным, а потому мне самому уже с трудом верилось, что я только что вышел из полицейского участка. Тот кошмар будто происходил с другим, незнакомым человеком, участвующим в какой-то детективной постановке, мне же достался билет в первом ряду партера.

Я открыл окно в салоне и уставился на мокрый асфальт. Мостовая поблескивала, словно усеянная слюдяной крошкой. На серебристой пыльце лежал брошенный кем-то обрывок оберточной бумаги, алый, точно капля крови. Наконец я тронулся с места.


Дом потерпевшего находился на территории шикарного жилого комплекса «Жемчужная долина». Фасад красивого здания из светлого камня украшали удлиненные, будто вытянутые к небу, окна. Нимбы фонарей выхватывали из вечерних сумерек кованое кружево окружавшей дом чугунной ограды. От нее к подъездам вели дорожки, выложенные фигурной плиткой, красиво поблескивающей влажной пленкой. Все вокруг дышало роскошью и достатком.

Просторный холл подъезда тоже был выложен плиткой, белой и черной, меньшего размера, чем дорожки, и явно более дорогой; по периметру стояли керамические вазоны с причудливыми живыми растениями. Широкая лестница покрыта ковром, укрепленным на ступенях стальными прутьями, вдетыми у основания поручней в блестящие крупные медные кольца. Я подошел к комнате консьержа.

Раздраженный мужчина неопределенного возраста неприветливо уставился на меня из маленького окошка. Должно быть, он еще не настолько проникся величием «своего дома», что при встрече с незнакомцами позволял себе выражение «чего надо?», а не «чего изволите?». А может, все дело было в его лице: оно принадлежало к той категории гладких предпенсионно-подростковых физиономий, которые, похоже, не способны даже в момент наивысшего душевного волнения выразить нечто иное, чем раздражение.

– Вы к кому? – Голос его прозвучал одновременно неприязненно и снисходительно.

Мне было ужасно не по себе, но я постарался как можно естественнее спросить:

– Скажите, пожалуйста, на каком этаже квартира восемьдесят семь?

– Вы к ним на вечеринку?

Я подумал, что консьерж, которого никак не касаются вечеринки жильцов, слишком много на себя берет, но в данный момент это мне было на руку: я понял, что семья покойного дома, и мог не задавать больше никаких вопросов. Правда, я окончательно утратил присутствие духа. Они, стало быть, ждут гостей, а тут я со своим известием…

Постаравшись унять волнение, я сказал:

– Да, к Панкиным. Надеюсь, что не опоздал.

Консьерж, услышав фамилию хозяина квартиры восемьдесят семь, наконец перестал с подозрением меня разглядывать и объявил:

– Третий этаж, налево!

Я пересек холл и вызвал лифт. Где-то вверху невидимый певец с сильно заложенным носом выворачивался наизнанку, чтобы взять особенно высокую ноту посреди мощных оркестровых всплесков. А если он заливается у Панкиных? Я опять представил, как вдруг появляюсь в разгар веселья и бухаю жене: «Я только что сбил насмерть вашего мужа». Я почувствовал себя негодяем. Некоторые жестокие поступки требуют определенной смелости, мне ее явно недоставало. Может, объяснить все мужику в окошечке, оставить письмо, а самому убраться, пока не поздно? Поехать наконец к жене и сыну… Но голос совести все же заставил меня шагнуть в лифт, гостеприимно распахнувший передо мной свои двери.

Выйдя на третьем этаже, я сразу столкнулся с двумя женщинами. Одна из них, молодая красивая брюнетка с удлиненным аристократическим лицом, одетая в черную шубку, обошла меня, точно неживой предмет, и шагнула в лифт, который еще не успел закрыться. Вторая женщина в дутом пальто, безвольное и подобострастное выражение лица которой выдавало в ней прислугу, замешкалась передо мной, засуетилась, перегородив дорогу своим чемоданом. В ее глазах, красных, как у человека, проплакавшего несколько часов подряд, застыли мольба и укор. Аристократическая брюнетка, посчитав, видимо, ниже своего достоинства ждать прислугу, поехала вниз. Женщина в пальто проводила кабину глазами, тяжко вздохнула и, наконец справившись со своим чемоданом, покатила его к лифту, но в этот момент одно колесо чемодана, чиркнув по плиткам, отскочило к противоположной стене, чемодан накренился, крутанулся в руках женщины и рухнул на пол.

– Ну что за день такой… – простонала женщина, подняла чемодан, однако тот не желал ни стоять, ни катиться.

Мне стало жаль незадачливую хозяйку чемодана. Я поднял колесо и сказал:

– Может, внизу у консьержа есть отвертка?

– Даже если есть, он удавится, но ни за что не даст.

– Не может быть, – самым бодрым голосом сказал я, поднял колесо, вызвал лифт и, взяв на себя тяжелую ношу огорченной женщины, поехал вместе с ней вниз.

Консьержу действительно не хотелось давать мне отвертку, хотя я по глазам видел, что она у него есть. Пришлось сказать, что поведение обслуживающего персонала дома может не понравиться господину Панкину. Женщина в пальто при этом бросила на меня странный взгляд, однако ничего не сказала, а консьерж тут же не только нашел отвертку, но даже услужливо распахнул перед нами дверь своей служебной комнаты, где я и прикрутил колесо к чемодану. Я несколько раз ловил себя на том, что работаю неоправданно медленно. Похоже, я неосознанно пытался оттянуть момент, когда мне все-таки придется позвонить в квартиру восемьдесят семь. Кому хочется выглядеть черным вестником в канун Нового года? Никому! Я уже десять раз пожалел, что сам на это напросился в полицейском участке.

Починив чемодан, я тщательно помыл руки в крошечном санузле, оборудованном в этом же помещении за тонкой пластиковой перегородкой, тщательно вытер руки маленьким махровым полотенцем и поплелся к лифту.

К моему удивлению, дверь квартиры восемьдесят семь, где проживал Герман Михайлович Панкин, мой черный человек, призрак, который ворвался в мою жизнь, перевернул ее и, неузнанный, исчез навеки, была чуть приоткрыта. Никаких звуков праздника слышно не было, что меня несколько приободрило.

В открытую дверь всегда неловко стучаться, но мне все-таки пришлось это сделать. Никто на мой стук не ответил. Я вынужден был без приглашения войти в ярко освещенный, богато обставленный холл, пол которого был устлан синим ковром. На стене в холле висела полутораметровая картина Клиффа Оллингтона – популярного в семидесятые годы английского художника, писавшего в стиле Пикассо. Изображенные на ней фигуры, разделенные на геометрические плоскости, вступали в диссонанс с мягким колоритом картины, зато своей надломленностью точно соответствовали моему душевному состоянию и всей ситуации в целом.

Кем же, интересно, был этот господин Панкин? В его жилище витал тонкий аромат духов. Аромат утонченных женщин, одновременно бесстыдный и горький, но всегда притягательный. Такая квартирка и такие женщины стоят уйму денег!

Все двери, выходившие в коридор, были распахнуты настежь. За дверью слева, очевидно, находился кабинет хозяина. Из холла был хорошо виден угол массивного стола, монитор компьютера и какая-то штука, похожая на факс. Напротив входной двери явно была гостиная.

– Здра-а-авствуйте! – крикнул я в глубь квартиры, растягивая «а», будто это могло помочь хозяевам расслышать меня получше. Поскольку никто не отозвался, мне пришлось крикнуть еще раз: – Есть здесь кто-нибудь?!

Полная тишина. Я вошел в гостиную – полукруглую комнату, обставленную диванами и мягкими креслами. За стеклами шкафов разместилась целая коллекция маленьких флакончиков чеканной работы с серебряными крышечками, возможно, для ароматических солей или духов. В свете огромной причудливой люстры испускали разноцветные искры хрустальные флаконы, переливались маленькие золотые амфоры, инкрустированные драгоценными камнями… Ничего подобного раньше мне не приходилось видеть. Изысканно и необычайно прелестно. Искрящееся, как шампанское, прошлое, оттененное кружевами…

На столиках и старинных тумбочках тонкой работы стояли великолепные хрупкие украшения: статуэтки из алебастра и порфира, саксонский фарфор, часики эпохи Людовика XV – настоящий музей!

Мне было крайне неловко находиться одному в такой квартире, набитой ценностями и антиквариатом, у незнакомых людей, к которым я явился, чтобы сообщить о случившемся несчастье. Я подошел к высокому окну, выходившему на набережную. Сквозь ветви деревьев мерцали далекие огни парка, окруженные маревом тумана. «Сегодня ночь Оберона, – подумал я. – Все здесь заколдовано: и этот яркий свет, и эти синие тени, и сама жизнь, которая кажется и реальной, и призрачной одновременно. Время остановилось. В такую ночь словно бы и нельзя умереть».

Я взглянул вниз на лежавший подо мной бульвар. По нему, глухо ворча, проехал переполненный автобус. Я проводил его завистливым взглядом: его пассажиры, скорее всего, едут домой или в гости, в приподнятом настроении, рассчитывая окунуться в предпраздничную суматоху. Я опять подумал о Лизе. Как там она? Как Игнашка? Они наверняка сходят с ума от беспокойства. Я собрался с силами, чтобы позвонить жене, но вздрогнул от телефонного звонка, раздавшегося в квартире. От звука, показавшегося мне слишком пронзительным и злым, нервы напряглись еще больше. Поискав телефон глазами, я обнаружил его на маленьком низком столике с изогнутыми ножками.

Звонок раздался еще раз, потом еще и еще… Мне хотелось закричать, чтобы заглушить его, но телефон наконец смолк. Тишина показалась еще оглушительней. Меня не так-то легко напугать, но тревожное состояние продолжало нарастать. Квартира с гостеприимно распахнутыми дверями казалась мышеловкой. На меня со всех сторон наступало несчастье. Сейчас я осознавал смерть Германа Панкина острее, чем тогда, на улице. Чем дальше, тем сильнее она ужасала меня. Если бы прежде чем броситься под мою машину, он не взглянул мне в лицо, то, наверное, остался бы для меня безымянным мертвецом. Это может показаться невероятным, но за какую-то долю секунды я словно принял от него некое послание, которое до сих пор никак не могу расшифровать. Может быть, поэтому я и нахожусь в его квартире, среди его коллекции маленьких флакончиков, чтобы хоть как-то понять причину его поступка…

Телефон зазвонил вновь. Почему-то я был уверен, что звонит тот же человек, что и прежде, и точно знал, что теперь он долго не будет класть трубку. От столика с телефоном сквозь ряд растворенных дверей была видна пустая лестничная клетка. Как бы мне хотелось, чтобы кто-нибудь пришел, все разъяснил, взял на себя те обязательства, которые я зачем-то взвалил на свои плечи. Но сегодня был такой вечер, в котором моему хотению не было места.

Телефонный звонок с каждым разом, казалось, становился все громче. Он был настойчивым, отвратительным, сводил с ума, я тонул в нем, как изнуренный человек в бушующем море. В конце концов не выдержав, я резким движением сорвал трубку. От рывка аппарат с жалобным звуком, как будто кто-то чихнул, упал на ковер. Я поднял его. Связь не прервалась.

– Слушаю.

Мужской голос тотчас спросил:

– Господин Панкин?

– Нет.

В голос на том конце провода вкралось явственно различимое разочарование, даже, скорее, досада:

– Вы его друг?

Какая ирония! Час назад я и не подозревал о существовании этого господина. Я убил его, и теперь меня спрашивают, друг ли я ему!

– В общем… то есть… видите ли… – мямлил я, обливаясь потом.

Но мой собеседник не стал дожидаться подробной информации по поводу наших взаимоотношениях с господином Панкиным.

– Послушайте! Это говорит Боб, бармен из «Оскара». Я звоню по поводу жены Германа Михайловича. Она в ужасном состоянии, нужно немедленно приехать за ней!

Поскольку я не отвечал, он с напором продолжил:

– Вы знаете наш ресторан?

– Нет, – отозвался я.

– Поворот на Морской проспект от «Жемчужной долины», где светофор, знаете?

– Представляю. Я только что проезжал мимо.

– Ресторан прямо напротив светофора. Увидите наши огни! Только поторопитесь! – И назвавшийся Бобом поспешно отключился.

Я застыл с телефонной трубкой в руке. Что все это значило? Жена Панкина в ужасном состоянии… Получается, она знает о несчастье, приключившемся с ее мужем?.. Но тогда почему она в каком-то «Оскаре»? Что она делает в ресторане?

Все эти странности сводили с ума. Надо срочно брать себя в руки. Больше нет сил корить себя за то, что влип в историю, которая спровоцировала ту череду происшествий, которые никак не входили в программу моих персональных действий на сегодняшний вечер. Впрочем, любые наши планы в точности никогда не осуществляются. Мы обречены спотыкаться на каждом шагу, скользить на каждой банановой корке. Последствия любых наших попыток непредсказуемы, но плоды этой непредсказуемости мы пожинаем в полной мере. Единственное событие, из которого мы никогда не сможем извлечь опыта, – это смерть. Древние ассирийцы верили в бессмертие и в то, что душа умершего человека стережет его близких и оберегает его жилище. Здесь, в совершенно пустой квартире, я явственно ощущал чье-то присутствие – словно мертвый хозяин следил за мной, побуждал идти дальше, не отступать. Я чувствовал, я был почти уверен: помимо несчастного случая на перекрестке произошло еще что-то необычное, само по себе исключительное, а потому все же решился отыскать ресторан, рассказать все вдове, как бы ни было это мучительно, и… И все же отступить.