– Послушай, скажи мне честно, такой поворот, такое изменение планов – это все из-за этой девушки? Из-за нее? – Галя плохо спала по ночам и терзала Вадима вопросами.

– Совсем нет, вернее, да… Скорее, и да, и нет… Понимаешь, если бы я не услышал тогда, как она поет, если бы я не почувствовал тогда эту музыку, ее голос, я бы, наверное, никогда бы это и не придумал. Помню, я тогда стоял, слушал, а там на улице такая грязюка была, такой бардак, ветер бумагу гоняет, бананы тухлые в коробках торговцами брошены. Ветер весенний, приятный, бумага грязная, бананы вонючие и музыка… Музыка такая, как будто из души только что вынули и по миру пустили… Чтобы все почувствовали красоту… Ты понимаешь меня?

Галя не очень понимала – Вадим никогда так не разговаривал, никогда так не чувствовал. Во всяком случае, ей казалось. Вадим был математиком, любившим строгость линейных уравнений и замкнутость аксиом. А тут – на тебе – бананы, ветер, музыка. Нет, думала Галя, все дело в этом юном даровании. Она тайком – эти тайные поездки есть в жизни каждой жены – съездила, посмотрела на Алю. «Господи, да ее просто не кормят!» – это была первая мысль. «Но поставь ее на каблуки, распеленай из этого старого шерстяного платка и причеши – и получишь богиню!» – это была вторая мысль, которая ранила Галину душу.


«Она тебе понравилась? Да? И ты решил изменить все наши планы?! Да?» – эти вопросы вертелись на языке Гали, и она себя не сдерживала. Она устраивала небольшие скандалы с неизменными криками и слезами, во время которых Вадим только хлопал глазами и пытался найти в доме валерьянку. Он терялся от ее криков и только чувствовал себя виноватым, но характер и упрямство не позволяли отступить. Тем более что идея ему нравилась все больше и больше. Несмотря на незаслуженные, несправедливые обвинения, Вадим никогда не отвечал Гале злостью. Он больше молчал, но всем видом показывал, что у него никаких сомнений в выбранном пути нет. Как ни странно, это возымело действие, и скандалы в доме прекратились. Галя все-таки взяла себя в руки и стала на сторону мужа. Но сделала она это неискренне. Галя не прочувствовала его настроение, не смогла понять побуждения, не верила в сердечность помыслов. Она встала на его сторону, чтобы сохранить семью и хоть как-то контролировать своего, как оказалось, непредсказуемого тихоню мужа. Вадим же обрадовался, что вдруг так все быстро успокоилось, обрадовался, что нет криков, выматывающих ночных бесед с подтекстами и ловушками, обрадовался, что по вечерам не «рассматривают под лупой» каждое его слово. Он вздохнул с облегчением и с удвоенным пылом стал посвящать жену в свои планы. Когда же он объявил, что надо собираться в Австрию, что они летят на встречу с преподавателем одной из лучших вокальных школ Европы, Галя заплакала. Добиться вразумительного объяснения Вадим не смог и впервые за все время их семейной жизни пожалел, что не холост. Наличие преград и отсутствие единомышленников его раздражали.

У горы Капуцинерберг

«…Нет, больше всего на свете он не любил так рано вставать. Они с сестрой и отцом выходили из дома на Гайдегерштрассе затемно. Воздух над улицами еще не успел стать голубым, а просто висел зимней черной кисеей. Город просыпался – в окнах был свет, и пахло печным дымом. Отец, высокий, закутанный в темный плащ, широко шагал впереди, дробный отзвук его башмаков разлетался по улице. Прижимая толстую нотную папку и изредка кланяясь, он почти бегом пересек площадь и на минуту замешкался на перекрестке. «Ну вот, он пойдет к Киршу», – упало сердце у Вольфганга. Он любил Кирша, старого переписчика нот и друга отца, он не любил ту дорогу, по который они потом шли к дворцу архиепископа. Так и есть. Отец оглянулся, окинул строгим взглядом брата и сестру: «Поспешим, мы не можем опаздывать к его сиятельству, сегодня последняя репетиция».

Леопольд Моцарт, вице-капельмейстер и композитор князя-архиепископа Зальцбургского, делал все возможное, чтобы устроить судьбу детей, используя свои придворные связи. Особенно пристальное внимание он уделял сыну.

Наннерль со временем превратится в молодую милую даму, выйдет замуж и вряд ли будет серьезно заниматься музыкой – так между собой давно решили супруги Моцарт. А вот Вольфганг удивлял их. И к этому удивлению примешивались и гордость, и страх.

Показался дом Кирша, маленький, как все на этой улице Зальцбурга. К этому времени Вольфганг успел целых два раза поссориться с сестрой. Она пыталась подгонять брата, запугивая всякими страшными персонажами, ею самой же и выдуманными. Кирш занимал маленькую квартирку на втором этаже. В его комнате с клавесином, горой писчей бумаги, всюду лежащими остро отточенными перьями было очень тепло и уютно. Близилось Рождество. Остролист висел над дверью, на бело-голубом фаянсовом блюде горкой лежали маленькие пряники. Леопольд сердечно поздоровался с Киршем. Их связывала давняя дружба, которая особенно поддержала Леопольда Моцарта в те дни, когда он, один из лучших учеников Аугсбургской гимназии, а впоследствии блестящий выпускник Зальцбургского университета по курсу философии и права, да к тому же профессиональный скрипач и органист, вынужден был пойти простым камердинером к графу Турнье. Леопольд Моцарт, конечно же, не подавал виду, как тяжело дался ему этот шаг. Но делать было нечего, деньги в семье закончились, заказов на музыкальные пьесы не поступало. Вот тогда-то Кирш и посоветовал Леопольду писать музыку для себя. Несколько пьес случайно услышал граф Турнье, нашел их похожими на произведения Скарлатти и рекомендовал своего камердинера на должность скрипача в Капеллу архиепископа. С того дня Леопольд Моцарт сделал весьма неплохую карьеру – сегодня он уже был вице-капельмейстером. У него были ученики, дети богатых родителей, он писал на заказ музыкальные пьесы, получал недурное жалованье у архиепископа. Денег, правда, все равно не хватало, к тому же, по здравом размышлении, Леопольд отказался от занятий с некоторыми из детей и уделял все больше внимания своему сыну… И сейчас, глядя, как маленький Вольфганг с позволения хозяина комнаты рассовывает по карманам пряники, отец совершенно отчетливо понял, что так мучило его последние месяцы. Именно ему, Леопольду Моцарту, предстояло принять решение – будет ли его сын, потеряв от детского счастья голову, носиться с другими мальчишками по берегу Зальцаха, в выходные пропадать в горах и иногда, к умилению родных, «играть музыку» на домашнем клавесине. Или… Или он, Вольфганг, своим талантом, как ключом, откроет ту самую дверь, которая за ним уже захлопнется навсегда. И за этой дверью будут каторжный труд, обиды, интриги, жестокие поражения, все то, к чему не всегда готовы взрослые, не говоря уж о детях. Быть может, будет Слава. Но Детства уже не будет никогда. Детством и Талантом – этими двумя золотыми монетами он должен будет оплатить Славу.

Леопольд в глубине души понимал, что уже все предрешено, что его отцовские амбиции давно взяли верх (что больше всего терзало) и что поднятый сегодня затемно со слезами Вольфганг, хлюпающий сейчас «оттаявшим» носом и моргающий сонными глазами, уже сделал свои первые шаги не как его сын, а как музыкант. Мудрый Кирш легонько подтолкнул их к выходу. Никто из этой семьи уже не имел права на сомнения. Их ждал не архиепископ, их ждали Музыка и Будущее.

Вольфганга действительно сморило от тепла, пряники в кармане очень утешали. Он вот уже неделю каждое утро ходил репетировать с отцом. На репетиции вокруг него были незнакомые взрослые. Они приняли его очень ласково. И не потому, что он был сыном вице-капельмейстера, а потому, что маленький мальчик, сидящий на стуле с двумя толстыми книгами и играющий свои первые пьесы, уже вызывал восхищение и еще не вызывал зависть. Настолько невероятно виртуозно бегали его пальцы, такими опьяняющими были его мелодии, что казалось – это просто удивительно удачное сочетание нот, каким-то абсолютно случайным образом имеющее отношение к этому мальчику. И завидовать казалось не нужным – повторить или написать лучше ему не удастся.

Вольфганг слезал со стула перед клавесином, непременно роняя оба пухлых тома, прятался в угол зала и наблюдал, как отец репетирует с остальными музыкантами. Отец иногда сердился, стучал по пюпитру, воздевал руки к небу и некстати вспоминал философов. Мальчик начинал переживать, ему очень не хотелось, чтобы отец и эти взрослые обижались друг на друга, и очень хотелось помочь первой скрипке, которая вечно спешила, или отстававшему на полтакта альту.

Он любил Гармонию.

Такое чудесное состояние души, когда окружающая тебя жизнь, самые простые ее предметы – кучерявые кочаны капусты у зеленщика на прилавке, ослик на привязи у фонтана, гомон уличных мальчишек – складываются в звуки, а потом в мелодии! Даже улицы его родного города звучали по-разному. Рядом с домом звучал альт. Улица, где жил Кирш, – там были виолончели, и мелодии были такие надежные и уверенные. Резиденция архиепископа – клавесин с его куртуазностью щипкового инструмента.

И только одно место не звучало. Вот как раз выйдя из дома Кирша, они с сестрой и отцом подошли к нему – монастырская каменная стена внезапно обрывалась, ее сменяла редкая чугунная ограда, за которой в тени соборной колокольни находилось старое кладбище. Вольфганг отбросил руку сестры, ускорил шаг и вцепился в плащ отца. Он очень не любил этот отрезок пути, но миновать его было невозможно – от дома Кирша до резиденции архиепископа, куда они спешили, это был самый короткий путь. Оказавшись под защитой отца, Вольфганг скосил взгляд – ему очень хотелось рассмотреть это страшное место. Там были цветы и еловые ветки в каменных низких вазах, аккуратные маленькие стелы из красивого камня, а припорошенные утренним снегом красно-зеленые листья дикого винограда смотрелись по-рождественски нарядно. Да нет, нет здесь ничего ужасного! Мальчик осторожно выпутался из отцовского плаща, и в это время его взгляд упал на человека – человека в черной короткой накидке и в черной шляпе. Из-за полей не было видно глаз и вообще лица. Он был не один, рядом с ним две или три точно так же одетые фигуры что-то делали около ограды. Вот что здесь было ужасным – эти молчаливые черные силуэты, двигающиеся в непонятном танце при полном отсутствии музыки. Забыв обо всем на свете, Вольфганг с громким ревом бросился прочь. Запутавшись, он сдернул с отца плащ, почти сбил с ног Наннерль, уткнулся на бегу в чью-то коричневую рясу, помчался дальше, провожаемый охами утренних горожан и визгливым лаем мелких собак… Отец его догнал у подъема на Фестунберг. Мальчик рыдал, его маленький паричок сбился набок. И тогда, впервые за все время своей службы у архиепископа, Леопольд Моцарт отменил репетицию. Они все втроем поднялись к крепости Хоэнзальцбург, отец разломал большой хлеб, купленный внизу у торговки, и раздал детям.

Они сидели на горе, жевали хлеб и молчали. Даже болтушка Наннерль перестала подшучивать над братом. Вольфганг встал, подошел к краю площадки. Внизу лежал город. Солнце уже уничтожило все следы снега и даже высушило дороги. Осенняя трава стала вдруг ярко-зеленой, отчего еще сильней покраснели на стенах плющ и виноград. Зеленые купола монастырей и соборов выделялись на фоне желтой листвы платанов. Высокое голубое небо и темные горы окрест. Было очень красиво. Но главное – здесь наверху, на Хоэнзальцбурге, была абсолютно музыкальная тишина – только шуршал по камням Зальцах своей известково-бирюзовой водой, и где-то далеко гулко звенел альпийский коровий колокольчик.

И впервые все мелодии, бродившие до этого по отдельности по улицам Зальцбурга, слились в одну многоголосую музыку, где скрипки рассказывали о рано уходящем детстве, виолончели наставляли и ободряли, клавесин манил чем-то загадочно красивым. И в этом многоголосии Вольфганг услышал музыку органа – тихую и неясную, но абсолютно неизбежную, как и тот человек в черном у монастырской стены…»


Аля эту книжку взяла в школьной библиотеке еще в пятом классе. Но, прочитав, не вернула – принесла другую взамен якобы утерянной. Впоследствии читать она ее могла с любого места, в любое время суток, в любом настроении – ей нравилось в ней все – старинные города, куртуазные манеры, реальные исторические персонажи, но больше всего нравился главный герой – гениальный музыкант, его страсть к музыке и полная удивительных совпадений жизнь и смерть. Мать, обнаружив подмену книги, долго пеняла ей: «Во-первых, это нечестно, а во-вторых, что можно читать столько раз! Добро была бы русская классическая литература! Объясни, что тебе в ней так нравится?» Аля отмалчивалась – вряд ли мама, человек суровый и нечувствительный, поймет ее. И уж точно Аля не решится объяснить, что на месте Амадея она представляла себя. Ну и что из того, что в книге главный герой, а не героиня? И совершенно не важно, что он сочиняет музыку и играет на клавесине, а Аля, сколько себя помнила, пела. Эти несоответствия казались пустяками, не заслуживающими внимания. Главное, что свою жизнь двенадцатилетняя Аля не представляла без музыки. В точности как герой книги. Музыка не только скрашивала домашнюю строгость, она давала волю воображению, надеждам и помогала преодолеть инерцию серых будней. Музыка потихоньку становилась ее миром, куда никто чужой попасть пока не мог. «Мама все сама поймет!» – думала Аля и пока с матерью не спорила, не перечила ей, не старалась отстоять свою точку зрения. Уже в пятом классе она жалела мать. Жалела, поскольку знала, что жизнь ее не сложилась и отчасти в этом ее, Алина, вина.