Наталия Миронина - Отказать Пигмалиону

Вечер тем временем плавно покатился дальше, больше кочек и ухабов не было. Вадим, совсем как в детстве, устроился в углу на диване, а главную роль играли Тенин и Юрий. Эти двое подружились, как выяснилось, достаточно давно – Тенин хотел приобрести картину одного советского художника.

– Не подумайте, не себе! Это не мой профиль! Один знакомый просил, но не знал, как выйти на продавца. – Тенин развел руками. – А Юрий мне помог, очень помог. Он – дипломат прирожденный, у него правильный английский, что редко бывает не у носителя языка. Сделка состоялась, мы ее отметили, разговорились и поняли, что отлично поладим друг с другом. Надо признаться, что и коммерческой хваткой бог его не обидел!

– Ну, что касается коммерции, то тут первенство принадлежит моему старшему брату. – Юрий великодушно пригласил Вадима к общей беседе. Но тот невежливо промолчал, и тогда Аля решила вступить в разговор:

– А какая картина была?

– Это был Никифоров, причем семидесятые годы. Так, ничего особенного, но «воздух времени» был, ощущался! Хорошая картина была…

Аля улыбнулась:

– Боюсь, я не знаю, о чем вы говорите, я плохо разбираюсь в живописи.

– Аля, дорогая, даю вам слово, вы увидите все самое лучшее, что есть в здешних музеях! Я расскажу вам о художниках, я покажу вам редчайшие издания книг! Замки, дворцы, старинные крепости… Я стану вашим верным гидом, попутчиком, кавалером!

– Спасибо!

– Я буду только рад оказать вам эту услугу. Мне так не хватает юных, жаждущих знаний собеседников. Мне не хватает тех, кого бы я удивил!

Несмотря на то что Вадим по-прежнему угрюмо молчал, Аля с удовольствием включилась в общий легкий разговор. Ее пение приняли хорошо, даже сделали несколько почти профессиональных комплиментов, ей нравилось, как за ней ухаживают гости-мужчины. Выпив немного шампанского, она почувствовала себя совсем счастливой – общество воспитанных, остроумных и доброжелательных людей, старающихся ей польстить, господин Тенин, который явно хвастается ее талантом, и, конечно, Юрий. Аля не могла не удивиться такой несхожести родных братьев – их внешность, казалось, иллюстрировала их характеры. Вадим – темноволосый, с широкими густыми бровями. Черты его лица были немного грубоватыми. Юрий – светловолосый, яркие синие глаза, открытость лица и неожиданно чувственный для мужского лица рот. В этом лице было достаточно игры, эмоций, переживаний. Оно в отличие от напряженного лица брата было открыто собеседнику. «Какие разные! Один слишком мрачен, другой слишком ярок!» Аля посматривала на Юрия, что не укрылось от герра Тенина. На протяжении оставшегося вечера он искусно изолировал Вадима, попросив одну из дам занять его беседой о Венской опере.

Уезжали от Тенина они на следующий день, хотя хозяин настойчиво просил их остаться.

– Вы – единственные, кто меня покидает так рано. Вадим, даже ваш брат остается, хотя у него, как он сам признался, масса дел в Вене. Но пропустить мой «винный вечер» он не считает возможным.

Аля просительно посмотрела на Вадима, но тот поблагодарил Тенина и отказался:

– Нам надо ехать, у нас учеба…

– Мы обязательно еще увидимся, – с улыбкой произнес герр Тенин, а Аля могла поклясться, что и улыбка, и слова относились именно к ней.

Еще вчера для нее самым главным были занятия музыкой. Еще вчера утро начиналось безмятежно – весь день был расписан по минутам, и в этой предопределенности была своя прелесть. Аля с детства не привыкла ждать сюрпризов. Свалившееся на ее голову «вокальное» приключение она сочла судьбоносным максимумом. Да, конечно, прав учитель Утте, надо мечтать о премьере в Метрополитен-опера, но Аля всерьез к таким мечтам относиться не могла – мама ее приучила к «синице в руке». Но что же поменялось?! И как эти перемены случились в ее душе?

Мать и Вадим охраняли ее душевный покой. Оба эти человека, каждый по-разному, поддерживали в ней веру в себя, в свои силы, в талант. Мать по-прежнему была судьей строгой и непреклонной. Новый женский контакт, установившийся между ними и связанный прежде всего со взрослением Али, не исключал повышенной требовательности к дочери. Вадим же, понимая, что именно сейчас судьба этой девушки зависит от его шагов, старался обеспечить ее уверенность в будущем. «Аля, наши договоренности будут оставаться в силе, пока вы не станете всемирно известной певицей!» – полушутя говорил он. На Алю эти слова действовали успокаивающе – кто-то думал за нее о будущем. Ей же оставалось наслаждаться занятиями музыкой и душевным покоем. В какой-то момент этого душевного покоя оказалось мало, появилось чувство, что жизнь, такая полноводная прежде, обмелела и что недостаточно того, что вчера казалось избытком. Аля, не привыкшая к тревогам такого рода, чаще звонила матери, писала Вадиму, но ответы, еще такие надежные вчера, успокоения не приносили.

– Что с вами, – спрашивала фрау Вольц, по душевной доброте опекавшая бывшую ученицу, а теперь студентку Школы Искусств.

– Так не годится! Бесчувственно! – воскликнул герр Утте после одного из студенческих концертов, где пела Аля.

– Что с вами? – беспокоился Вадим, навещая ее в Зальцбурге. Он, переживавший трудности в семейной жизни, стремился как можно больше времени проводить с подопечной. Само ее присутствие придавало уверенности в правильности его собственных шагов. Вадим не уступал жене – несмотря на ее постоянные упреки, он методично двигался к своей цели.

Аля же не могла объяснить, что с ней. Единственным человеком, с которым ей было сейчас хорошо, оказался Алекс Тенин. Они встречались теперь очень часто – герр Тенин был завсегдатаем музыкальных мероприятий, букинистических аукционов и художественных выставок. Приезжая в Зальцбург, он обязательно звонил Але и на прогулках по городу ненавязчиво убеждал посетить вместе с ним очередное мероприятие.

– Послушайте, фрейлейн Корсакова, в обществе разделяют умных и талантливых людей. Умным быть обязательно! А для этого нужно жить разнообразно, интересоваться вещами не только сугубо профессиональными. Хотя, признаться, ваши знания обширны и глубоки. Вы получили отличное образование, к тому же не ленились думать! – Тенин искренне нахваливал Алю, и было видно, что общение с ней ему приятно.

«Она удивительно цельная натура – любовь к музыке сформировала характер, приучила к труду и украсила душу. Ей не хватает живости, движения, но с другой стороны, очарование безмятежности, покоя так редко в современных девушках», – отмечал Тенин.

Повинуясь сложному чувству, в котором было много возрастного превосходства, он со свойственной ему увлеченностью кинулся при помощи искусства эмоционально образовывать девушку.

– Вы любите Моцарта. Я это уже понял. А я люблю Рихарда Штрауса.

– Что неудивительно, – рассмеялась Аля, – вы – известный германофил.

– Верно, мне больше нравится доктор Аллесгут, чем доктор Айболит. Вы уловили разницу? Доктор с обнадеживающим именем «Все хорошо», а не доктор, напоминающий о боли. В австрийце Моцарте много итальянского, на мой взгляд. Что же касается Штрауса, это очень немецкий композитор.

– Вы судите по произведениям?

– Я сужу по всей его жизни. Ничего плохого, что талант дополнен практической сметкой. А Штраусу было от кого перенять деловую сметку – у его колыбели встретились музыка и пивоваренное дело. Папенька – музыкант, маменька – из «пивной семьи» Пшорр. Мы обязательно с вами посетим ее славное питейное заведение, когда наведаемся в Мюнхен. Вы знаете, я заметил, история любит шалить – в этой пивной начинался пивной путч. Который тогда удалось подавить. Впрочем, о Рихарде Штраусе. Я вам не наскучил? – спохватился вдруг Тенин.

– Да что вы! – искренне возмутилась Аля, а от перспективы подобной поездки даже захватило дух. – Мне ужасно интересно. И я очень хочу побывать в Мюнхене с вами. Так что же Штраус?

– Он был не просто практичен. Понимаете, музыка как бизнес. Как проект. Проект, который просчитывается еще до того, как приступают к партитуре. Теперешние промоутеры от зависти поумирали бы, узнав, как он подготовил публику к премьере «Кавалера роз».

– Как?

– Он сам же пустил слух, что в первом действии на сцене будет лежать дама с молодым любовником. Представляете, что случилось с неповоротливой бюргерской моралью? А его «Саломея» по Оскару Уайльду? Нет, нет, он все ходы просчитывал и все ходы записывал.

– Знаете, если музыка плоха, никакие трюки не помогут. – Аля покачала головой.

– Верно. Мало того, многие композиторы писали такую музыку, которая с годами как бы усыхала. То, что когда-то было сочно, выразительно и убедительно, через годы оставалось столь же красивым, но превращалось в некую старомодность, вроде гербария. Кажется, цветок с лепестками и листиками, но выцветший и без аромата. С Рихардом Штраусом этого не случилось по одной лишь причине – запас, задел был такой мощный, что его хватило до наших дней. Его музыка не превратилась в драгоценный пергамент. Кстати, Стэнли Кубрик темы Штрауса использовал в своей «Космической Одиссее», вы представляете?! Фантастика и… Рихард Штраус!

– А Моцарт?

– В музыке Моцарта ген долголетия, который называется «вера в светлое будущее».

– Как это?

– Всю свою музыку этот мальчик, юноша, молодой человек пишет с неистребимой верой, что жизнь, мир станет таким же прекрасным, как звуки, которые исторгает его клавесин. А окружающий мир грязен, как непромытые и напудренные волосы версальских дам. Его музыка легка и изящна, но Моцарт фигура трагическая – он слишком несчастлив, чтобы писать музыкальные драмы.

– А Реквием?

– «Laсrimosa» – это настоящий Моцарт. Рано уставший молодой человек, надеющийся на встречу с прекрасным там… В ином мире. Иногда мне кажется, что его не отравили, а умер он от усталости. Нечеловеческой усталости, которая наступает, если пытаешься безудержно веселить и развлекать мир. А мир угрюм, неповоротлив, несговорчив.

– Я Моцарта воспринимала по-другому. Как вам объяснить – вот если бы я инсценировала сказки, то обязательно бы использовала музыку Моцарта. Понимаете, для меня это музыка сказок.

– Да-да, распространенное явление. Прекрасный Зальцбург – уютный город, очаг, камзолы, парики, семейная идиллия. Счастливый Вольфганг, партитуры, исписанные стремительной талантливой рукой. Бонбоньерка.

– Вы думаете, он был несчастлив? Он же не мог жить без музыки…

– Даже самый талантливый ребенок не может быть музыкальным автоматом. Потому что в возрасте пяти лет музыку в ремесло превращать нельзя. Потому что душа должна отдыхать от обязательств. И потому что окружавшая жизнь никак не соответствовала мелодиям, звучащим в этой душе… И неутоленная страсть к гармонии. Жизненной гармонии.

– И Сальери не виноват?

– Еще как виноват! Впрочем, у меня на это совершенно не европейский, а очень русский взгляд, взгляд человека, выросшего на стихах Пушкина. Сальери был не беден и в смысле карьеры неплохо устроен. Кроме того, в старости он получал бы неплохую пенсию от императора. С точки зрения буржуа, что может быть лучше и надежней неплохой гарантированной пенсии? С точки зрения не буржуа – лучше может быть то, что не измерить гульденами, лучше может быть божий дар. Но он достается не каждому. Впрочем, Сальери имел прескверный характер записного интригана – он вредил Бетховену, а Шуберт из-за козней Сальери чуть не лишился места обыкновенного учителя. Сальери не любил братьев по цеху. В каждом он видел врага. Так что думаю, Сальери виноват в смерти Моцарта. Господин первый капельмейстер императорского двора не мог перенести гениального творческого легкомыслия соперника. Это как нож в сердце – слышать светлую музыку, когда самого терзают зависть и злость.

– Кажется, живешь легко и творчество радостное и легкое…

– О нет, не всегда. Имре Кальман писал свои лучшие оперетты в минуты траура, тяжелейшей болезни или душевной тоски. Загадки гения – они кроются в нечто подобном. Кстати, как по-вашему, Моцарта можно было считать успешным композитором? Он был удачлив?

– Нет, платили мало, при австрийском дворе положение было шаткое…

– И похоронили в общей могиле… Мне кажется, весь фокус в том, что Моцарту на роду было написано быть гениальным и… бедным. Он не смог быть успешным – миры – душевный и реальный – приходили в вечное столкновение. Тонкая натура, оттого его легкость так трагична.

– Рихард Штраус вам ближе?

– Я, наверное, сейчас скажу глупость, и вы ее никогда нигде не повторяйте. Мне кажется, что Моцарт – очень русский композитор. Столько чувства, столько эмоций, столько душевной открытости. Штраус – совсем другое дело. Музыкальное наитие – не его стиль. Вдохновение у него подчинялось логике. Я долго не мог понять, как это может сочетаться, а потом внезапно понял на собственном примере – не могу я писать картину, если не придумаю, где ее выставлю для показа, не решу, кому предложу купить.