Через пятнадцать минут Вадим и Илья Исаакович шагали по плотной ледяной корке филевских аллей, причем старик норовил Вадима обогнать. Так дети бегут впереди родителей за мороженым.

– Вы не там все ищете, надо искать у Володи. У Володи можно найти все! И заметим, почти за копеечку.

И действительно, у Володи было все, что угодно. Правда, вытащил свои богатства Володя, только когда Илья Исаакович сказал, что это он для себя берет.

– Вас тут знают. – Вадим уважительно глянул на спутника.

– А кто не знает старика Бару.

Илья Исаакович Бару был легендарным директором Москонцерта. Его кабинет, почти министерский, отделанный дубом, с мягкими коврами и кожаной мебелью, отличался гостеприимностью. Сюда можно было попасть запросто, но вот решить свой вопрос практически невозможно. Впрочем, на отказ в помощи проситель не обижался, более того, покидал он кабинет директора в самом отличном расположении духа, напоенный отличным армянским коньяком и будучи уверенным, что самое главное, за чем он сюда пришел, это беседа с самим Бару! Собственные просьбы казались мелкими, незначительными по сравнению с фактом такого знаменательного знакомства. Любое ведомство пропаганды любого государства сочло бы за честь иметь в своих рядах такого сотрудника – Илья Исаакович был не только отличным психологом, но и обладал недюжинными ораторскими способностями. Увлечь идеей, нарисовать горизонты, внушить и убедить – все это у него получалось с виртуозной легкостью. Поговаривали, что с начальством из Министерства культуры он держался так же уверенно. Дальнейший рост карьеры ему не пророчили – куда уж выше, куда уж дальше?! Минкульт? Полноте! Министром не сделают, а быть чиновником – увольте. Илья Исаакович Бару был царем в своей епархии. Кто только не переступал порог его кабинета! Мировые звезды и знаменитости с удивлением обнаруживали перед собой словоохотливого человека, который английский и немецкий знал так же хорошо, как русский и иврит. С ним было приятно провести время, и этот город за окном, огромный и не самый уютный, становился похожим на десятки других гастрольных столиц. Только угощали здесь обильно, платили щедро, а набитые до отказа залы поражали своим тихим, сосредоточенным вниманием.

Понимая, что расстояние от возможного до невозможного совсем небольшое, Вадим никогда не спрашивал, что привело Илью Исааковича в цирюльню. Все их разговоры сводились к музыке – вернее, к тому, как на ней зарабатывают деньги.

– Времена, безусловно, поменялись, но вряд ли поменялись люди, – глубокомысленно начинал Бару. – Про любовь будут петь всегда, а следовательно, продавать это легче всего. Но, Вадим, не опускайтесь до пошлостей – фразу «поющие трусы» придумали не сегодня. Раньше она звучала «поющие «бабетты». Знаете, такие прически раньше были? Вот собирали такой квартет «бабетт», быстренько песенки им писали, а они по городам и селам гастролировали.

– Да что вы?! – изумлялся Вадим, заставший еще советские порядки. – А репертуарная комиссия, цензура, финорганы?

– Вадим, я кричу! Что вы такое говорите про репертуарную комиссию? Нет, она была, ее никто не отменит, но она в Москве, а «бабетты» в тихом селе Жухари. Такие деньги были, такие деньги…

– А гастроли зарубежных артистов?

– Вы занялись серьезным делом, вам нельзя быть невежей! Я вам расскажу…

Истории, которыми сыпал Илья Исаакович, были интересны своими невообразимыми подробностями – привычки звезд, казусы, нелепости, уловки. Чего только не предпринималось, чтобы тот или иной артист смог пересечь границу и дать концерт. Вадим слушал и учился – он понимал, что опыт у этого человека огромный, что никто и никогда не научит его всем премудростям этого дела. Да и старик, несмотря на свой взрывной характер, был человеком понимающим. Он с ходу улавливал настроение собеседника и тактично выбирал манеру своего повествования.

Сейчас Вадим шел к Илье Исааковичу в надежде, что тот со свойственной ему проницательностью поможет вернуть спокойствие духа. «Рассказывать я ему ничего не стану, так, поболтаем. Может, легче станет, или мысль в голову придет какая…» – думал Вадим и позвонил в дверь. В двухэтажном старом доме, как выяснилось, было всего две жилые квартиры.

Дверь открыла сильно постаревшая Ида Рубинштейн с портрета Серова. Только не голая, а одетая в малиновый халат.

– Простите, а Илья Исаакович… – Вадим вежливо кивнул.

– Господи, у меня случится мишигас! Еще нет и двенадцати, а тебя, Иля, спрашивает молодой человек! – прокричала она в глубину квартиры. Вадим заметил, что квартира была залита уютным электрическим светом.

– Никакой мишигас с тобой не приключится, не кричи. – Илья Исаакович неожиданно вынырнул откуда-то из-под локтя женщины. – Господи, Вадим! Приглашая вас, я надеялся, что вы не запомните мой адрес!

При этих словах «Ида Рубинштейн» всплеснула руками и, покидая позиции, громко проговорила:

– И все же мишигас в этой семье случился! Мой муж чокнутый!

Илья Исаакович улыбнулся растерявшемуся Вадиму и почти втащил его в прихожую.

– Я шучу, а моя жена никогда этого не понимает! Впрочем, остальные тоже…

Квартира четы Бару была огромной. Вадиму показалось, что она занимала весь первый этаж – из квадрата прихожей открывалась перспектива светлых комнат, каких-то переходов и уровней. Под ногами были ковры, на стенах – офорты, картины, афиши, мелкие безделушки, расставленные там и сям, отвлекали внимание.

– Потом оглядитесь, а сначала присядьте к столу, будем пить чай с молоком. Эта женщина испекла земелах, но корицы пожалела. Что, учитывая ее место рождения, неудивительно. В Житомире жили всегда очень экономные люди.

– Перестань говорить неприличные глупости. Молодой человек подумает совсем плохо. – «Ида Рубинштейн» уже вовсю хозяйничала у красиво накрытого стола. Поставив перед Вадимом чашку с блюдцем, она подчеркнуто любезно пододвинула к нему вазочку с вишневым вареньем.

– Иле сладкое вредно, – мстительно сообщила она.

– Как, вероятно, и корица, – не остался в долгу муж.

Женщина еще раз оглядела стол и направилась к выходу.

– Сейчас будет чай, – торжественно произнесла она уже у дверей.

– Земелах вкусный. – Илья Исаакович взял в руки прочный квадратик, усыпанный корицей. – Это я так, чтобы успеть первым.

– Как вы поживаете? – улыбнулся Вадим.

– Рутинно.

– То есть?

– Каждому делу – своя минута. Каждой минуте – свое место в часе. Я приучил себя к порядку и очень боюсь теперь его нарушить.

– Почему же?

– Сначала расскажите, почему вы у меня в гостях?

Вадим замялся. Он совсем забыл об этой привычке старика называть вещи своими именами.

– Захотелось повидаться. Поговорить.

– Понятно. И большие проблемы?

– Что за дурацкие слова?! Ты спроси, сколько требуется! Если за вопрос можно заплатить, то это не вопрос, а всего лишь расходы. – Голос «Иды Рубинштейн» раздался где-то совсем близко, хотя из комнаты она точно выходила.

– Перестань слушать издалека, это неприлично! – Илья Исаакович нахмурился.

– Мне так удобнее, я здесь твои старые носки перебираю.

– Вадим, простите. Если хотите, пойдем куда-нибудь поговорить… А то советы сейчас полезут, как зубная паста из тюбика…

Вадиму уходить не хотелось. Дом Ильи Исааковича был уютным, ярким, гостеприимным. Глаз радовали дорогие вещи, а множество фотографий с автографами будили любопытство. И хозяева-старики вели себя по-доброму смешно.

– Нет, не беспокойтесь. У вас очень уютно и интересно. – Вадим обвел взглядом стены.

– Прошлое всегда интересно для посторонних. Мне уже не хочется на это все смотреть. Для сожалений нет сил, для умиления я слишком мудр. – Бару аппетитно размачивал печенье в чае.

– Моя первая воспитанница выступает в Большом, – произнес Вадим.

– Знаю. Не все сплетники еще померли.

– Это та, с глазами? – вступила опять жена, но уже откуда-то издалека.

– Нет, эта та, что с голосом. С глазами в Третьяковку ходят, «Трех богатырей» смотреть, – ответил Илья Исаакович.

– Умник, – донеслось в ответ, и раздались четкие решительные шаги.

– Ушла. Поняла, что будет не очень интересно. Рассказывайте, Вадим. – Илья Исаакович допил чай и приготовился слушать.

К своему удивлению, Вадим изложил свою историю, как излагают задачу, коротко, почти без эмоций, почти объективно. И вопрос, мучивший его все это время, он сформулировал четко:

– Что делать? Бросить все и всех и посвятить ей жизнь, делая из нее звезду? Расстаться, не мстить никому, не обижаясь ни на кого?

Бару слушал так, как слушают заключение врача о собственном здоровье, – не пропуская ни единого слова. Потом, помолчав, произнес:

– Вы рассказали мне мою жизнь. Кто бы мог подумать! Видите ли, эта женщина, которая сейчас перебирает мои старые носки, была тоже с голосом. Она и сейчас его имеет, но только не такой приятный, как раньше. Это из-за нее я оказался в парикмахерской. Если, конечно, подходить к вопросу с точки зрения «эффекта бабочки»: «Изменишь одно – изменится все!»

Илья Исаакович удобно устроился на стуле и продолжил:

– Когда-то я так высоко взлетел, что казался себе богом. Бессмертия, правда, мне не полагалось. И душу разумно было оставить внизу – душа мешала божественному времяпрепровождению. Но однажды я встретил эту женщину и забыл, что я – бог. Я был не так молод, как вы, но сил на безумство хватило. Я оставил семью, детей, Москонцерт и любимое Министерство культуры. Впоследствии мне все простили этот шаг, кроме Министерства. Я дал клятву, что моя любимая девушка, это создание, которое природа наделила удивительным даром, станет мировой звездой. Слово «мировая» я произносил почти шепотом, я сознавал, что Большой и Кировский театры – это даже больше, чем мир. Ну, вы меня понимаете. Я ее встретил в областной филармонии – так, пшик, самая маленькая концертная ставка, никакого репертуара, папа – богатый закройщик, который хотел, чтобы дочь вдевала ему нитки в иголки. А она хотела петь. И правильно хотела – голос был, какой голос! Окончила музыкальную школу, потом училище, потом пошла на сцену. Дома, сами понимаете, гранд-скандал с отлучением от портняжного стола. Она даже головы не повернула, ушла. Когда мы встретились, она весила сорок восемь килограмм и была выше меня на десять сантиметров. С тех пор она и пополнела, и, мне кажется, сильно подросла.

Илья Исаакович задумчиво посмотрел на вазочку с земелахом.

– Я потерял голову. Нет, не от голоса, от глаз, от лица. Вы не представляете, что за народ эти певицы? Громоздкие, толстые, капризные и все время едят. Диафрагма должна «лежать»! На чем, спрашивается, лежать? На сале? На сале лежит картошка, в крайнем случае яичница. А диафрагма должна просто быть, как должна быть талия. Рядом с этими тетками моя Дина была Улановой. Я сомлел и забыл про Москонцерт. Это было так странно – смотреть на мир и не видеть больше никого. Не слышать ничей голос, не интересоваться ничьей судьбой. Было удивительно, но я к этому привык – я любил эту женщину.

– И она стала известной певицей?

– Стала. Даже очень известной.

– Дина… Дина Гнедина! Мне лицо показалось знакомым, но я подумал, что она похожа на известный портрет…

– Вадим, вы придуряетесь! Неужели мы так постарели, что даже не похожи на наши пожелтевшие газетные портреты?

Вадим смутился. Они постарели и были похожи только на самих себя в старости, это была правда. Но признаваться в этом старику не хотелось.

– Вы постарели, но не настолько. А женская красота, сродни той, которой наделена ваша жена, она остается.

Илья Исаакович довольно улыбнулся:

– Мне приятно это слышать. Так вот, через год мы получили бумагу с «казенными буквами»…

– С чем?

– С казенными буквами. Вы не знаете, что это такое? Это официальная бумага, напечатанная на бланке. Машинкой или в типографии. В казенном учреждении… Написанная не от руки.

– Интересное выражение.

– Вадим, я отлично знаю четыре языка, а московский говор – мой родной. Я «акаю», и в письме моем обнаруживается потрясающая грамотность, «Войну и мир» я могу цитировать наизусть. Но с возрастом я все больше вспоминаю язык моих родителей. Так вот, мы поженились.

– И что?

– Ничего. Она пела. Я устраивал гастроли, занимался ее делами, гардеробом, здоровьем, сберкнижкой.

– Что же дальше?

– А ничего. Ничего. Дальше ничего не было. Гастроли, выступления, гостиницы, контракты, деньги. Много денег. Много гостиниц. Много выступлений. И опять деньги. Известность. Два раза ругали в «Труде» и один раз похвалили в «Советской культуре». Мы жили табором – тут тебе и семья, тут тебе и песни с плясками. Только вот… Это как, жену каждый день видеть в старой ночной рубашке. Вы понимаете?