Алинка вжалась во влажную простыню, стиснула зубы и, сильно сжав кулаки, прижала руки к глазам. У них с мамой был одинаковый жест отчаяния и страха.

Алинка сопротивлялась, пытаясь побороть в себе весь этот ужас, внушить себе, что это не более чем слуховые галлюцинации. Но галлюцинации были такими отчетливыми и явственными, что сил для сопротивления не осталось, и когда вдруг скрипнула дверь, тихонечко так скрипнула: уууить, Алинка не выдержала и закричала.

Шаги на мгновение замерли, а потом, громко стуча каблуками по не покрытому ковровой дорожкой полу, кинулись в ее сторону. Дверь ее комнаты распахнулась, и бледная, потная от страха Алинка широко раскрытыми безумными глазами увидела не менее перепуганного отца.

Алинка вскочила на холодный пол босыми ногами, держа в руке край одеяла и прижимая его к себе, вся дрожала голеньким худеньким тельцем.

— Миленькая, доченька… — стакан выпал из рук Николая Ивановича. Ложка, бренькнув, откатилась к плинтусу, но, не обращая на это никакого внимания, Николай Иванович бросился к дрожащему и перепуганному ребенку. — Миленькая моя, не бойся, это я… Солнышко мое, не бойся. — Он прижал ее к себе и гладил по голове жесткой и сильной ладонью.

Лицо Николая Ивановича перестало быть решительным и непроницаемым. Из его глаз покатились горячие крупные капли слез. Они скатывались на Алинкины плечи и, казалось, прожигали холодную омертвевшую кожу. Алинка, не в силах больше сопротивляться, размякла, и затаенное пламя любви и боли вырвалось наружу.

Около пяти минут они стояли так, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Их сердца бились в унисон, и вскоре Алинке показалось, что это не два сердца, принадлежащие разным, пусть и кровно родным людям, а одно большое и горячее. Это сердце, одно на двоих, мощно билось с демонической силой и заглушало своим биением все остальные звуки. Алинка слышала, как из частого и прерывистого нездорового клекота прорастал размеренный и спокойный звук четко работающего механизма.

— Все хорошо, — наконец разрушил воцарившееся молчание Николай Иванович. — Все хорошо, миленькая моя… Мы с тобой теперь должны не подвести нашу мамочку… Мы должны взять себя в руки и начать новую жизнь. Мы ведь любим ее, правда? — Он немного отстранился от дочери и посмотрел в ее успокоенные и сухие глаза.

Алинка едва заметно кивнула. Она не отвела взгляда. Сейчас отвести взгляд от отца было почти тем же, что отвести взгляд от себя самой. Они — единое целое.

— Мы любим ее и не должны причинять ей боль своей беспомощностью и неприспособленностью к жизни. — Он оглядел обои, словно ища там кого-то, и тихо добавил: — Ты думаешь, она нас не видит? Думаешь — нет? Еще как видит! Она с нами, ты ведь тоже чувствуешь это, правда?

— Правда, — согласилась Алинка. Она не врала, действительно она чувствовала это, только не могла так просто и ясно выразить, как это сделал отец. У нее внезапно закружилась голова, и она села на краешек кровати. — Чувствую, — еще раз прошептала она.

Николай Иванович присел перед ней на корточки.

— Так ничего не получится, милая моя. Мы должны взять себя в руки. Да… — он посмотрел на дочь и запнулся. — Ведь горе должно кончаться? Где-нибудь оно должно кончаться, как ты думаешь?

Алинка снова кивнула, ощущая, как от его слов в душе поселяется не то чтобы спокойствие, а какая-то уверенность, что горе действительно должно кончиться. Иначе и быть не может. Иначе незачем продолжать жить.

— Давай договоримся. — Он взглянул на нее с некоторым недоверием, и Алинку это немного обидело. — Мы сильные! Мы очень сильные! Мы с тобой неимоверно сильные, и нет такой беды на всем белом свете, которую мы с тобой не смогли бы одолеть.

Он решительно поднялся с корточек, гордо выпрямился и снова посмотрел по сторонам.

— Мы сейчас быстренько встанем, умоемся, позавтракаем и займемся делами. Так?

— Так, — согласилась Алинка. Она машинально поднялась с кровати и тут вдруг вспомнила, что на ней совершенно ничего не надето. Она быстро прикрылась одеялом, и Николай Иванович деликатно отвернулся, подойдя к окну и всматриваясь в дождливый окоем.

Алинка влезла в накинутые на стул джинсы, натянула сверху вязаный мамин свитер и пригладила рукой разметавшиеся волосы. Она совсем успокоилась. Ей нечего бояться. Они вдвоем с отцом должны жить и добиваться успеха ради маминой памяти.

— Я сейчас должен буду отойти.

Алинка на миг замерла, но тут же пришла в себя. Надо, так надо. Чего ей бояться?

— Приду к двенадцати, — Николай Иванович повернулся к ней и как бы испытывающе посмотрел в лицо. — Сейчас, — он мельком взглянул на часы, — без четверти девять. За три часа ты должна будешь приготовить что-нибудь в дорогу. Можешь пожарить курочку, нарежь хлеб, огурчиков помой, ну, — он подошел к ней и по-отечески поцеловал в лобик, — ты уже взрослая и вполне самостоятельная барышня. Разберешься?

Алинка поправила на плечах свитер и грустно улыбнулась.

— А ты?

— А я… — сказал Николай Иванович, снова отходя к окну и думая, что ему непременно необходимо зайти на кладбище и взять с могилки жены хоть маленький камешек, а потом… — Я тоже не останусь без дела. Мне надо забежать к Ворониным, они обещали выплатить сегодня оставшуюся сумму.

Воронины купили у них дачу. Задарма почти, но времени торговаться не было.

— А еще я забегу в часть, там выписали мне машину. Потом подъедут ребята и загрузят багаж, — он кивнул в сторону стоящих горой тюков. — Проследишь?

— Прослежу, — согласилась Алинка. Ей нравилось, что можно будет заниматься делом, что дел так много и, значит, некогда будет страдать и мучиться. А еще ей нравилось, что отец ей доверяет, совершенно как взрослой. Пока болела мама, Алина хоть и вела хозяйство, но все равно была младшей и подчиненной. А теперь — на равных.

— Я буду ждать машину на вокзале в половине десятого. Там ребята помогут мне все это поставить в контейнер, и на этой же машине я вернусь домой. На все про все, я подсчитал, у меня уйдет три часа… Алинушка, — Николай Иванович шагнул в ее сторону, и Алинка поддалась силе его притяжения. Он снова обнял ее крепко-крепко и, накинув брезентовую плащ-палатку, вышел из квартиры.


Дождь, дождь, дождь… Куда ни кинь взором — кругом сплошной стеной ливневые потоки. Они то становятся тише, то тугими струями бьют по вагонному окну. То практически прекращаются, и тогда в небе образовывается желтенькая узкая бойница, сквозь которую одним глазочком проглядывает солнышко. Но обложные тучи снова затягиваются, и не успевает стихнуть звук от последней капельки, как с новой силой небо шлет на землю косые потоки воды.

Леса облетают, становятся голыми и нищенски серыми. Когда поезд проезжает мимо деревенек, Алинка с удивлением обнаруживает, что даже в такую погоду, в клеенчатых голубых и красных плащиках — почему-то именно голубых и красных, может, другие цвета: серый, например, или коричневый, сливаются с цветом намокшей земли, и их не видно — на своих огородиках копошатся крестьяне.

Когда состав, громыхая, прокатывается мимо них, они устало разгибаются, неестественно выпрямляя спины, едва не прогибаясь в обратную сторону, распрямляют плечи и, прикладывая руку ко лбу наподобие козырька, внимательно всматриваются в залитые дождем окошки вагонов.

Неизвестно, о чем они думают, но Алинка думает о том, что вот ведь, куда ни посмотри, везде живут люди. У всех свои беды, но все находят волю к жизни. Они трудятся и обретают в своем труде смысл и веру.

Отец спит на верхней полке. А может, не спит. Может, просто лежит и смотрит в потолок. Думает о том же, ведь они — одно целое. Алинка встала в проходе, поднялась на край своей полки и, подтянувшись на руках, посмотрела в лицо отцу. Тот действительно не спал, а смотрел в потолок. Он повернул голову навстречу Алинкиному взгляду и пожал ее маленькую ладошку своей большой рукой. Держись, мол, я с тобой. Алинка благодарно кивнула ему и, ничего не сказав, опустилась на свое место.

Не спит… Колеса мерно стучат и убаюкивают.

— Вы, Ирина, ничего не знаете в этой жизни, — дверь со стоном отворилась, и в купе вошли двое. Высокий молодой человек, пропуская вперед свою спутницу, чему-то задумчиво улыбался.

Сначала Алинка подумала, что это муж и жена, но тут же сообразила, что муж не стал бы называть свою жену на «вы».

— Здравствуйте, — первой произнесла Алинка. Когда на своей станции они с отцом вошли в это купе, оно пустовало. Что в нем уже есть пассажиры, сомнений не было. Их вещи, аккуратно разложенные, сообщали о наличии хозяев. В вагон-ресторан, наверное, ходили, решила Алинка, глядя на полустертую губную помаду вошедшей.

— Здравствуйте, — легким кивком головы поприветствовала Алину попутчица. — Ирина, — она протянула руку.

— Аля, — Алинка тоже протянула руку и улыбнулась, хоть ей совсем не хотелось улыбаться, но долг вежливости обязывал ее.

— Вольдемар, — Ирина опять же кивком головы указала на входящего следом молодого человека.

— Именно Вольдемар, — подтвердил тот и тоже протянул руку. Они одновременно посмотрели на верхнюю полку, и, видимо, Николай Иванович уже прикрыл глаза, сбавили тон.

— Ну и вот, — почти шепотом продолжил Вольдемар. — Я хочу сказать, что вы не правы. Только любовь правит миром, и только любовью мы можем творить чудеса.

Ирина окатила его презрительным, полным недоверия и даже какого-то сочувствия взглядом.

— Ну кто же с этим спорит? — слегка разочарованно произнесла она. — Мы с вами, дорогой Вольдемар, — его имя она произнесла с едва различимой иронией, и Алинка бросила на Ирину быстрый пытливый взгляд, — разговариваем на разных языках. Не с вами конкретно, а с ВАМИ — вообще. С вами, мужиками. Я должна сказать вам напрямик, что не отношу себя к феминисткам, но никогда не поверю ни одному мужчине. А вам, милый Вольдемар, особенно.

— Это почему же? — оскорбился тот, скорее за весь мужской род, чем за себя.

— Да потому… Потому что у вас глаза…

— Ну-ну, — Вольдемар заинтересованно приблизился к собеседнице и осторожно повел взглядом в сторону Алинки. Алинка смотрела в окно, всем своим видом показывая, что ее совершенно не интересует их беседа.

— Да ну вас, не вынуждайте меня говорить гадости. Давайте лучше пить чай.

— Отчего же, — попытался было не согласиться Вольдемар, но Ирина оборвала его таким взглядом, которым можно было бы кромсать арматуру. — Ну чай, так чай, пожалуйста.

Вольдемар выскочил из купе, а Ирина победно подмигнула молчащей и погруженной в свои недетские думы девчонке.

— Ты чего, Аль? — Ирина отозвалась на состояние попутчицы, и взгляд ее стал серьезным. — Чай будем пить?

Ирина понравилась Алинке сразу. Чем-то умела расположить к себе эта полноватая и, видимо, достаточно умная женщина. Была в ней какая-то уверенность в себе, собранность и внутренняя целеустремленность.

Алинке захотелось попить с нею чая. Попить и посмотреть в ее глаза. А еще ей хотелось послушать, отчего это Ирина никогда не поверит ни одному мужчине. И видно же, что не из кокетства и не из желания понравиться этому Вольдемару она себя так вела. Имя-то какое дурацкое — Вольдемар. Напыщенное, выпендрежное. Владимир — было бы гораздо лучше. Нет, такому мужчине Алинка бы тоже никогда не поверила.

Вольдемар вернулся в купе с двумя подстаканниками, в которых весело постукивали стаканы с идущим кверху густым и приятно пахнущим паром.

— Еще стаканчик, если вас, конечно, не затруднит, — попросила Ирина, и Вольдемар с готовностью откланялся.

— Для таких хорошеньких дам я готов бегать из конца в конец вагона до самой Москвы. Вы до Москвы? — обратился он к Алинке, и Алинка от неожиданности растерялась. Она пожала плечами, и только когда Вольдемар вышел из купе за очередной порцией чая, произнесла:

— Да, мы до Москвы. Я никогда еще не была в Москве, — зачем-то доверительно добавила она.

— Вы — это ты и твой папа?

— Папа, — согласила Алинка. Она уже дула на чай, распаковывая дорожный рафинад. Кусочек сахара медленно пошел ко дну, и Алинка, стараясь не греметь ложкой, стала размешивать его в густо-коричневом напитке.

— А в Южной Америке пьют чай со льдом, — сказала Ирина.

— Правда? — Алинка несказанно удивилась этому. Она сама не любила горячий чай, и когда ей говорили, что нет смысла гонять холодную воду, никак не могла взять в толк, почему это люди не понимают — холодный чай, особенно из холодильника в жаркий день — это же такая прелесть.