Гроб опустили в яму, по крышке застучали комья рыжей глины. Алинка стояла у самого края неглубокой свежевырытой могилки и следила за тем, как горочка глины в самом центре черной крышки все увеличивается, увеличивается, вот уже осталась на поверхности лишь креповая лента, самый краешек ее. Вот кто-то сыпанул на ленту малую толику земли, но и этого было достаточно, чтобы желтый фон слился воедино, поглотив в глубинные недра ее маму. Сердце кольнуло, Алинка покачнулась, и кто-то ухватил ее под руку. Алинка оглянулась и в растерянности увидела чужое заплаканное лицо.

— Алинка, — одними губами произнесло это лицо, — нет больше с нами мамочки.

— Боже, — прошептала Алинка, непроизвольно отшатываясь. Голос был голосом отца. Это показалось ей самым невероятным, самым глупым фокусом, какой можно было вообразить.

Ночью Алинка старательно гнала от себя воспоминания о процедуре похорон. Но едва лишь она закрывала глаза, как все с особой четкостью и предельной ясностью вставало в ее мозгу. Промаявшись так до утра, она наконец уснула. И там, уже во сне, когда подсознанием она понимала, что это лишь спасительная игра воображения, после которой организм сам найдет способы справиться с болью и вернуться к нормальному функционированию, Алинка дала себе волю. Ей вдруг захотелось с мельчайшими подробностями оживить память. Вот мама смеется, вот она готовит обед, вот она приходит с работы усталая и немного нервная…

Между днем похорон и днем, когда болезнь заронила в ее тело черное всеразрушающее зернышко подкрадывающейся исподволь смерти, прошло долгих два с половиной года подтачивающих организм изнутри страданий.

А началось все довольно прозаично. Обычный день, самый что ни на есть обычный день весенних каникул.

Алинке почти двенадцать. Она думает о Витьке и, конечно же, не мыслит для себя никаких ударов судьбы. Самое страшное в ее жизни потрясение — безответная тайная тихая любовь. Она пытается справиться с этим потрясением, и ей почти удается заглушить неясную тоску музыкальным экспромтом. Почему-то ей становится весело и беззаботно.

Хлопает входная дверь. Это мама, она только что вернулась из магазина.

— Мам, что у нас есть покушать? — громко спрашивает Алина, мама отчего-то раздражается и, повысив голос, отвечает:

— А что сготовила, то и есть. Пора бы уж и самой на кухню заглядывать не только для того, чтобы желудок заполнить.

— Мам, ты чего? — Алинка удивляется. Еще бы! Сколько она себя помнит, мама всегда говорила тихо, вполголоса, и всегда ее доброе лицо украшала улыбка, но сейчас…

— Неужели ты себе в тринадцать лет бутерброд не в состоянии сделать? — продолжает сердиться мама, и Алинка, сглатывая соленый ком в горле, обиженно надувает губы.

— Могу, — кивает Алинка и достает из хлебницы батон, затем открывает холодильник и долго ищет глазами колбасу. Колбаса лежит прямо перед ее лицом на верхней полке холодильника, но разобиженная Алина не видит ее.

— Да куда ты смотришь, бестолочь! — взрывается мама и отталкивает Алину от раскрытого холодильника.

Это уже переходит всяческие границы. Алинка ударяется локтем, тем самым чувствительным местом на сгибе, после ушиба которого долго болит вся рука, о край стола и в слезах уходит из кухни.

— Иди ешь! — зовет мама. В голосе ее уже слышны нотки раскаяния, но Алинке есть больше не хочется. Она садится к пианино и пытается проиграть гамму. Алинка давно заметила, что, когда ей плохо, лучше всякого лекарства помогает музыка.

— Извини меня, — мама смотрит на нее печальными и очень усталыми глазами. — Я не знаю, что со мной происходит. В голове все смешалось. В школе ремонт, и мы целый день драили панели. Я так устала, дочунюшка…

На маминых щеках горит нездоровый румянец, руки дрожат, а лоб покрыт мелкой россыпью испарины.

— Ты не заболела? — обида прошла, а нездоровый вид матери обеспокоил Алинку. Она встала из-за инструмента и приблизилась к маме. Мама стояла, опершись о дверной косяк, и когда Алинка оказалась совсем близко, наклонилась к дочери и поцеловала ее в лоб.

— Нет, донюшка. Устала просто, ты не обижайся на меня. Понимаешь, у нас в школе протекла крыша, залило класс, а директор, вместо того, чтобы кровельщиков вызвать и поменять черепицу, заставляет нас белить наново потолки. В который уже раз! — в сердцах она ударила ладошкой по двери. — Он, видите ли, фанеру положил на чердак и тазик подсунул. Говорит, что больше протекать не будет. Ха-ха, за дурачков держит! А дети сидят на уроке, и на них вода каплет. Какой там каплет — льет как из ведра… — она невесело улыбнулась. — Да ну его, ерунда все это. Вот мне бы отдохнуть немножко. А? — она подняла веки и посмотрела Алинке прямо в глаза.

— Конечно, мамочка, ложись, отдохни. Ты это… не беспокойся, я могу блинов на ужин напечь. Ты полежи, я сама… — Алинка расстелила кровать и бережно уложила маму.

У мамы поднялась температура. На следующее утро врач поставил диагноз — грипп. Выписал лекарства и, отрывая рецепт, сказал:

— Грипп, Мария Ильинична, штука коварная. Главное — постельный режим. Тепло, чай с малинкой или липой. У вас что есть?

— И малина есть, и липовый цвет. Не беспокойтесь, гриппом я уже не раз болела, справлюсь.

— Уверяю вас, грипп — это не так уж и безопасно, — врач встал, положил на стул рецепты, незаполненный больничный лист и термометр, который все это время вертел в руках, заставляя Алинку беспокоиться, как бы тот не выскользнул из его сухих маленьких пальчиков.

— Ну, будьте здоровы. — Доктор вышел.

Алинка закрыла за ним дверь и тревожно прислушалась к маминому дыханию. Все в порядке, решила она и повернулась, чтобы пройти в другую комнату. Раздался скрип постели, дверь в спальню открылась, и из комнаты вышла мама. Вид у нее, конечно же, был не ахти, но все же немного лучше, чем накануне вечером.

— Алинушка, мне надо пойти на работу.

— На какую работу, мама! Ты что, маленькая? Тебе же постельный режим прописали!

— Ну что ты, донюшка, я столько раз болела гриппом, что даже сосчитать сложно. Если позволять себе валяться в постели, то проболеть можно всю жизнь. Стоит только расслабиться, и все, ты сам себе не хозяин. — Мама натягивала колготки и с уверенностью в своей правоте не давала даже вставить словечко пытавшейся хоть что-нибудь возразить дочери. — А потом, директор наш, конечно же, свинья порядочная, но дети тут ни при чем. Каникулы всего-то неделю, и если мы не успеем навести порядок, то они так и придут в облезлый класс. Ну кому это приятно? Правильно я говорю?

— Нет, неправильно, — запротестовала Алинка. Она уже понимала, что мама все равно поступит по-своему. Несмотря на внешнюю мягкость и покладистость, мама умела быть несговорчивой и упрямой.

— Да ладно тебе, — мама смешно проскакала на одной ножке, все еще пытаясь второй попасть в капроновый чулок. Колготы путались, не хотели выворачиваться, и мама по-детски смешно строила гримаски, то и дело вскидывая на дочь умоляющий и немного виноватый взгляд. — Ну, ты посмотри, что творится, а?

— Мам, ну не надо, мам. Пусть он мастеров вызовет, пусть к нему шефы придут. Ты же не маляр-штукатур, у тебя пальцы музыкальные. Да и вообще! При чем тут пальцы! Тебе врач велел дома лежать. Чай пить, лекарств кучу выписал… Мам!!! — Алинка рявкнула так, что мама от удивления отпустила колготки, перестала скакать, как цирковая лошадка, по комнате и замерла, глядя в жесткие глаза дочери. Она обессиленно опустилась на детский стульчик, стоящий в прихожей, брови ее горестно сомкнулись над переносицей, и она тихонечко, как-то по кошачьи всхлипнула, дернув носиком и подтерев его кулачком.

— Ну, мам, мамулечка. — Алина подошла к матери, уткнулась лицом в ее душистые, пахнущие спелой дыней шелковистые и мягкие волосы. — Мамочка, ну, что тебе эта дурацкая школа?

Мама всхлипывала, не отвечая, плечи ее вздрагивали, и Алинке действительно было очень жаль ее. А может, это ревность? Может, Алинка просто ревновала маму к ее работе, к тому, что где-то там есть дети, о которых мама думает, заботится, переживает. Потому что на самом деле работа для мамы — это главное. Это стержень, выпрямивший ее жизнь, это мотор, двигатель, наполнивший ее существование каким-то особым смыслом. Алинке вдруг показалось, что, исчезни сейчас из маминой жизни ее работа, исчезнет и сама мама. В лучшем случае останется серая, бессловесная, безжизненная ее тень.

— Тебе это так необходимо? — упавшим, тихим голосом спросила Алинка и отступила на шаг от матери.

Мама подняла глаза на дочь и ничего не ответила. Все было в глазах. Все-все, ненужными оказались слова. Алинка ушла в комнату и тихо прикрыла за собой дверь. Пусть решает, что ей важней — собственное здоровье, семья, дочь, в конце-то концов, или школа. Втайне Алинка надеялась, что мама сейчас снимет колготки, намотает на шею теплый мохеровый шарф, выпьет таблеточку и, нырнув под теплое одеяло, попросит горячего молока.

Дверь приоткрылась, Алинка посмотрела в сторону мамы и с сожалением тяжело вздохнула.

— Идешь все-таки?

— Пойду, ладно?

— Я так и знала…

— Не обижайся, — попросила мама. — Не обижаешься?

— Мне-то чего? — Алинка безучастно пожала плечами и отвернулась, глядя в верхний левый угол окна, где медленно проплывала огромная туча. — Лошадь… — тихо произнесла Алинка. — И жеребенок… — Она рассмотрела следующую тучку. И впрямь — они были похожи на лошадь с жеребенком. Лошадь стала трансформироваться, изменяться, перетекать из одной формы в другую, и Алинка безотрывно глядела на эти превращения, пытаясь предугадать, во что превратится эта беспечная кобылка. А жеребенок так и плыл следом за искаженными формами своей исчезающей мамы. И будто пытался ухватиться зубами за расползающийся хвост, задержать его, не дать ему пропасть в сереющем бесконечном просторе неба.

— Чудик-чудилка. Дурилка-молотилка. — Мама подошла к Алинке, поцеловала ее в лоб, и Алинка с болью ощутила, какие у мамы сухие и горячие губы. — Я побежала?

9

— У тебя удивительные глаза, — сказала Нонна, и приторное тепло искусственного янтаря разлилось в ее зрачках. — И губы… Тебе кто-нибудь говорил, что твои губы похожи…

— Возможно-возможно, — перебил ее Витька, все так же тихо барабаня пальцами по столу. Нонна подняла удивленный взгляд, Витька понял, произошло что-то не то, и перестал барабанить по пластиковой клетчатой салфетке.

— Ты не слышишь меня? — тихо поинтересовалась девушка.

Витька мельком, словно взгляд прошел мимо нее, заметил, как ее прямой, классический нос дернулся, а на глаза наползла влага. Он перевел взгляд на витражное стекло. Набухающие капли осеннего дождя собирались у верхней части оконной рамы и стремительно сползали вниз.

— Я? — словно очнулся Витька и, оторвав взгляд от маленькой лужицы на подоконнике, поднял глаза на Нонну.

Аккуратное овальное лицо Нонны было красиво оформлено короткой стрижкой каре, что придавало ей вид наивной мечтательницы, обидчивой, но быстро отходчивой вечной инженю. «Видная девица», — подумал с удовлетворением Витька. Еще недавно Нонна ходила по городу с низко опущенными плечами, сутулой спиной и бесцветным, пустым взглядом. Интересно, что так преображает женщин, когда они влюбляются? — стал размышлять Витька, но не успел додумать. Нонна резко встала из-за стола и кошачьей походкой стремительно приблизилась к нему, положила руку на его плечо и, извернувшись всем телом, неожиданно опустилась ему на колени.

Витька сдержанно хохотнул. Его давно перестали удивлять, а тем более шокировать подобные выходки девушек. Сколько лет прошло с того времени, как он получил свой первый сексуальный опыт? Пять? Нет, кажется, шесть… Да, почти шесть лет. Витька погрузился в вычисления. Ему почему-то стало необходимо чуть ли не с точностью до часа высчитать время, которое он прожил после того злополучного дня. И ведь жил же…

— Жил, жил, не тужил, — забормотал Витька, не убирая с лица высокомерно-холодной ухмылки.

— Что тебя так развеселило? — немного отстранившись, спросила Нонна, пытливо вглядываясь в лицо парня.

— Да так, ничего особенного, — он поморщил лоб и добавил порцию сливок в остывающий кофе. — Летели мы как-то с соревнований, я от группы отстал, прибегаю, меня встречает мужик один, у самого турникета перед летным полем… Глаза навыкате, красный от злости и кричит, беги скорей, сейчас самолет улетит. Только не перепутай, твой самолет маленький, не сядь в другой.