Нора Робертс - Отныне и навсегда

— Аллина!

— Что? — она оглянулась. Во взгляде Конэла было что-то такое, от чего у нее вдруг закружилась голова. — Да? — когда Аллина обернулась, амулет качнулся, блеснув на солнце.

Казалось, выгравированная звезда светит ему прямо в глаза, словно насмехаясь над ним. Конэл медленно шагнул назад. Нет уж, он не станет говорить о любви!

— Где твои туфли?

— Мои туфли? — Конэл говорил с такой нежностью, что у Аллины на глазах выступили слезы, когда она опустила взгляд на свои босые ноги. — Наверное, я оставила их там. Очень глупо с моей стороны.

— Стало быть, ты ходила по росе босиком, прекрасная Аллина?

Слова комом встали у нее в горле. Аллина порывисто обняла Конэла, прижавшись лицом к его плечу; в ее душе бушевала буря.

— Аллина, — Конэл прижался губами к ее волосам и мысленно пожелал, для их общего блага, чтобы ему удалось разорвать ту последнюю цепь, которая все еще сковывала его сердце, — что мне с тобой делать?

«Люби меня! Просто люби меня, а со всем остальным я как-нибудь справлюсь.

— Я могу сделать тебя счастливым. Если бы ты только позволил мне, я могла бы сделать тебя счастливым.

— А ты? Нас здесь двое. Как ты можешь верить и принимать все то, о чем я тебе рассказал, как ты можешь хотеть изменить свою жизнь ради этого?! — Конэл отстранил ее и кончиком пальца коснулся амулета. — Аллина, как ты можешь так легко принять это?

— Могу, потому что он принадлежит мне, — она прерывисто выдохнула, затем вновь сделала вдох, и ее голос окреп. — До тех пор, пока он не будет принадлежать кому-то другому.

Чуть успокоившись, она взяла из шкафчика черпак и плеснула тесто на сковороду.

— Ты считаешь, что я наивна, легкомысленна и настолько нуждаюсь в опеке, что готова поверить во что угодно, если это принесет любовь?

— Я думаю, что у тебя мягкое сердце.

— И покладистое к тому же? — ее холодный взгляд и кивок стали для Конэла неожиданностью. — Может быть, ты и прав. Когда пытаешься изменить себя, чтобы люди, которых ты любишь, тоже полюбили тебя так, как ты хочешь, сердце поневоле станет покладистым. Я надеюсь покончить с этой привычкой. Но пока буду пытаться это сделать, я все же хочу иметь сердце, восприимчивое к чувствам других людей.

«Терпеливое сердце, — подумала Аллина, — но, Боже мой, лишь бы оно не оказалось трусливым!»

Она ловко перевернула блинчик.

— Что ожесточило твое сердце, Конэл?

— У тебя зоркий глаз, когда ты решаешь выпустить стрелу…

— Возможно, я просто слишком редко лезу в колчан! — но теперь все будет по-другому. Плавно и не спеша Аллина переложила блинчики на блюдо и налила на сковороду еще теста. — Почему ты никогда не говоришь о своей матери? «Попала в яблочко», — подумал Конэл, но промолчал, когда Аллина пригласила его к столу.

— Я имею право знать.

— И впрямь имеешь.

Аллина достала мед и корицу, разлила чай в чашки.

— Садись, твой завтрак остывает.

С легким смехом Конэл повиновался. Аллина была загадкой… и с чего это он вообразил, что уже разгадал ее? Он подождал, пока она выложила блины из сковородки, выключила огонь и присоединилась к нему.

— Моя мать родилась в ближнем поселке, — начал Конэл. — Ее отец был рыбаком, а мать умерла во время родов, когда мама была еще девочкой. Спасти новорожденного не удалось, так что она была самой младшей и единственной дочерью в семье, и, как она мне рассказывала, отец и братья ее баловали.

— У тебя в поселке есть дяди?

— Есть. Трое, и у них есть семьи. Хотя те, кто помоложе, переехал на большую землю или даже на материк. Мой отец был единственным ребенком в семье.

Аллина намазала медом свои блинчики и передала бутылочку Конэлу. У него есть родственники, и все же он настолько одинок.

— Значит, у тебя есть двоюродные братья и сестры?

— Да. Когда я был мальчиком, мы играли вместе. Именно от них я узнал, что мне суждено. Я думал, что это всего лишь сказка, вроде историй про русалок, домовых и эльфийские башни.

Конэл ел, потому что еда стояла на столе и потому, что Аллине пришлось потрудиться, чтобы ее приготовить.

— Матушка любила рисовать и делать наброски. Она учила меня правильно видеть мир. Как передать это с помощью карандаша и мела. Мой отец… он любил море. И думал, что я пойду по его стопам. Но когда мне исполнилось восемь лет, подарила мне глину. И я…

Конэл замолчал, поднял свои руки и пристально посмотрел на них. Они были так похожи на руки его отца. Большие, грубые, сильные. Но они не были созданы для того, чтобы забрасывать в море невод.

— Лепка, поиски того, что скрыто в комке глины… Я просто обязан был узнать это! И еще дерево, резьба, чтобы показать другим, что увидел в каком-то полене. Она понимала это чувство. Оно было ей знакомо.

— Твой отец был разочарован?

— Я думаю, скорее озадачен, — Конэл повел плечами и вновь взял в руки вилку. — Как мужчина может зарабатывать на жизнь, строгая деревяшки или обтесывая куски камня? Но моей матери это нравилось, поэтому он не возражал. Не возражал ради нее и еще — об этом я узнал позже — потому, что уже знал мою судьбу. Так что стану я рыбаком или скульптором, не имело, в конечном счете, никакого значения.

Конэл замолчал и вновь посмотрел на амулет, Аллина спрятала его под свитер и, чувствуя его тепло, ждала, когда любимый продолжит свой рассказ.

После моего рождения родители пытались еще обзавестись детьми. Дважды у моей матери был выкидыш; во второй раз он был довольно поздним и… повредил ее здоровью. Я был еще мальчишкой, но помню, как она подолгу оставалась в постели, какой бледной была, даже если ей удавалось встать. Мой отец смастерил для нее кресло, и она могла сидеть на свежем воздухе и смотреть на море. Мать так и не оправилась после выкидыша, но я не знал об этом.

— Ты был всего лишь ребенком, — когда Аллина коснулась его руки, Конэл опустил глаза и слегка улыбнулся.

— У тебя мягкое сердце, Аллина… — он сжал ее ладонь. — Все лето, когда мне исполнилось двенадцать, она болела. Весной отец трижды возил ее куда-то на пароме, и я оставался со своими двоюродными братьями и сестрами. Моя мать умирала, и никому не удавалось найти способ ее спасти. В глубине души я понимал это, но гнал плохие мысли прочь. Каждый раз, когда она возвращалась, я был уверен, что с ней все в порядке.

— Бедный мальчик! — прошептала Аллина.

— Этот мальчик был не так хорош, как ты думаешь. В то последнее лето она пошла к морю вместе со мной. Ей следовало бы оставаться в постели, но она не сделала этого. Она рассказала мне о танце камней, о звезде и моей роли в этой истории. Мать показала мне амулет, который сейчас висит у тебя на шее, хотя я часто видел его раньше. Она вложила амулет мне в руку, сжала мою ладонь своей, и я почувствовал, что он дышит… Это меня так разозлило! Я ничем не отличался от других ребят, с которыми был знаком, от своих двоюродных братьев и товарищей по играм. Почему она твердит мне это? Мать сказала, что я еще слишком молод, что нельзя передать мне ' амулет, но они с отцом все решили. Отец согласился на то, чтобы она отдала его мне, когда сочтет нужным. Она спешила передать амулет, прежде чем покинет нас.

— А ты этого не хотел.

— Боже, конечно, нет! Я хотел, чтобы она была с нами. Чтобы все оставалось как прежде, когда она была здорова, а я был обычным мальчиком, который носился по холмам. Я хотел, чтобы она снова пела на кухне, как делала это, когда была здорова.

Душа Аллины разрывалась от сострадания, но когда она потянулась к нему, Конэл остановил ее жестом:

— Я закричал на свою мать и убежал прочь. Она звала меня и пыталась догнать, но я был здоровым и сильным, а она — нет. И даже когда услышал, что она плачет, не возвратился обратно. Я побежал и спрятался в сарае, где мой дядя хранил свою лодку. Отец отыскал меня только на следующее утро.

Он не отстегал меня ремнем, как можно было бы ожидать, и не поволок меня домой за ухо, как я того заслуживал. Он просто сел рядом и сказал, что этой ночью моя мать умерла.

Когда Конэл встретился взглядом с Аллиной, его глаза были необычайно яркими. Она удивилась тому, что пылавший в них огонь не в силах высушить слезы, которые застилали ее собственные глаза.

— Я любил свою мать. Но последними моими словами, обращенными к ней, были горькие упреки обиженного ребенка.

— Ты считаешь… О, Конэл, неужели ты и впрямь веришь, что в свои последние минуты она вспоминала эти твои слова?

— Я бросил ее одну.

— И ты по-прежнему винишь в этом испуганного и ошеломленного двенадцатилетнего мальчика? Тебе должно быть стыдно за то, что ты не испытываешь никакого сострадания!

Ее слова задели Конэла. Он встал, как и Аллина.

— Много лет спустя, когда я уже был взрослым мужчиной, я точно так же поступил со своим отцом.

— Это неправда, тебе просто хочется убедить себя в этом! — Аллина поспешно собирала со стола тарелки и складывала их в раковину. Ему было нужно вовсе не сочувствие, поняла она, а горькая и ничем не приукрашенная правда. — Ты сам сказал мне, что не знал о том, что твой отец был болен. Он не говорил тебе об этом.

Она нагрела воду, добавила в нее моющее средство и хмуро смотрела на поднимающуюся пену. — Ты проклинаешь саму мысль о том, что в твоих жилах течет эльфийская кровь, как ты ее называешь, но тебе, черт побери, весьма приятна мысль о том, чтобы сыграть роль вершителя судеб!

Если бы Аллина швырнула сковородку ему в голову, Конэл был бы меньше потрясен.

— Тебе легко говорить, ведь завтра ты можешь спокойно убраться прочь от всего этого.

— Верно, могу! — она закрыла кран и повернулась к нему. — Я, в конце концов, могу сделать то, что хочу. Я могу поблагодарить тебя, ведь ты помог мне увидеть, что я позволяла делать с собой, ты показал мне, что я обладаю чем-то ценным для других. Но я хочу отдать то сокровище, которое заключено во мне. Я хочу иметь дом и семью, хочу жить для того, кто будет ценить, понимать и любить меня. И на меньшее я не соглашусь! А вот ты готов согласиться. Ты по-прежнему прячешься в лодочном сарае, только теперь ты называешь его своей студией!

Злые и полные ненависти слова вертелись у Конэла на языке. Но как настоящий мужчина он предпочел яростному крику ледяной тон:

— Я рассказал тебе то, что ты хотела узнать. Я понимаю, чего ты хочешь, а вот ты не понимаешь, что нужно мне!

Он вышел, захлопнув за собой дверь.

— Ты ошибаешься, — сказала Аллина спокойно, — я понимаю.

Все утро Аллина находила себе одно занятие за другим. Если ей и впрямь придется уехать отсюда завтра, то она намерена оставить о себе хорошую память. Она не даст Конэлу позабыть о ней.

Аллина развесила заштопанные занавески и с удовольствием любовалась тем, как солнце просвечивает сквозь них, образуя узоры на полу. В комнате, где стояла стиральная машина, она нашла инструменты, кисти и все, что ей было нужно. Демонстративно вынесла все это во двор. Она собиралась ободрать и покрасить эти чертовы ставни.

Работа успокоила ее, но ее покладистое, как она говорила, сердце, ныло. То и дело она смотрела в сторону студии. Она знала, что Конэл находится там. Где еще ему быть? Какая-то частица ее души хотела сдаться, пойти к нему. Но Аллина понимала, что нужно Конэлу.

Ему нужно было время.

— А времени почти не осталось, — прошептала она. Отступив назад, Аллина осматривала результаты своих усилий. Ставни блестели свежей синей краской, а за окнами ветер трепал вышитые занавески.

Теперь, когда она все сделала и больше нечем было заняться, Аллине показалось, что она вот-вот упадет от усталости. Утомленная, Аллина медленно зашла в дом. Она приляжет и поспит, чтобы восполнить силы. Всего час, сказала она себе и, растянувшись на кровати, быстро погрузилась в глубокий сон.

Конэл отошел от своей работы. Его руки были перепачканы глиной, а взгляд предельно сосредоточен.

«Аллина, королева фей». Высокая и стройная, она стояла, лукаво склонив голову, прищурив глаза; в изгибе ее губ читалась тайна. Ее нельзя было назвать красавицей, но она и должна была быть такой. Разве смог бы хоть один мужчина отвернуться от нее?

А сам он мог бы отвернуться?

Ее крылья были расправлены, словно она готова была взлететь в любой момент. Или же сложить свои крылья и остаться, если ее об этом попросят.

Он не станет просить ее об этом. Не сейчас, когда она связана неведомыми, неподвластными им обоим чарами.

Боже, как она его взбесила! Конэл направился к раковине и принялся отмывать свои руки. Дразня, ехидничая над ним, сообщая ему, что он чувствует и что думает. У него своя голова на плечах, и он уже принял решение. Он всего лишь рассказал ей правду, правду обо всем, с самого начала.

Ему нужны были лишь тишина, покой и его работа. И его гордость, подумал он, отряхивая воду с пальцев. Гордость, которая не позволяла ему признать, что его путь уже предопределен. Неужели в конце концов ему останется согласиться с этим?