Иосиф Гольман - Отпусти кого любишь

1

Небольшое помещение – приемный покой райбольницы – было насквозь пропитано запахом дезинфекции, казенного дома, боли и страха. Баба Мотя, вечно поддатая санитарка, ворча под нос, протирала мокрой тряпкой битый кафельный пол.

Только что сюда привезли двоих с поножовщины. Один вроде как ничего, а второму полоснули по артерии. Страх как крови налил – и в машине, и здесь. Вообще чудом довезли.

Баба Мотя с уважением посмотрела на Ивана Семеновича. Несмотря на его молодость, она даже в мыслях называла доктора только по имени-отчеству. Что-что, а мозги баба Мотя пока не пропила. Квартиру – да, а мозги – нет. И уж она-то за сорок лет в медицине всегда сумеет отличить настоящего хирурга от бесцветного обладателя диплома.

Баба Мотя, кряхтя, домыла пол – швабру не признавала. Последний раз выжала тряпку и с трудом разогнулась. Постояв минутку для восстановления равновесия, вымыла руки над плохо покрашенной жестяной раковиной.

Иван Семенович дописывал историю болезни. У них всегда так: артерию зашить быстрее, чем потом отписаться. Правда, и то и другое – важно. Там спасают больного, здесь – себя. Баба Мотя понимает в этой жизни гораздо больше, чем кому-то может показаться.

– Иван Семеныч, а с этим красавцем что делать будем? – наконец решилась санитарка прервать его занятие.

«Красавец» лежал на каталке уже больше часа, не обращая на себя никакого внимания. Его привезли в самый разгар суматохи. И отложили, поскольку помощь ему уже не требовалась. Даже лица не закрыли из-за суеты с ранеными.

Он и в самом деле был красив: высок, строен, хорошо одет. И возраст еще боевой, хоть и постарше доктора будет.

Вот разве что не дышит.

«Наверняка какой-нибудь дипломат или буржуй», – подумала про покойника баба Мотя. Буржуй – это так, для определенности. Баба Мотя не против буржуев. Ей нравится, когда кто-то живет красиво и богато. Несмотря на то что у нее самой так не получилось.

Иван Семенович оторвался от писанины. В зарубежных фильмах он видел, как врачи надиктовывают тексты прямо в компьютер. А здесь – приходится мозолить пальцы ручкой вместо скальпеля.

– А чего с ним делать, баб Моть, – рассудительно сказал он. – Бери Наташку – и в морг. Неопознанное лицо с переломом шейных позвонков. Завтра милиция им займется.

– Думаешь, убили его? – поинтересовалась санитарка.

– Не думаю, – ответил доктор. – Больше похоже на травму. – И вновь углубился в историю болезни.

Баба Мотя вздохнула, еще раз пошарила по карманам покойника. Ни бумажника, ни визиток – ничего. Бедные родственники, даже знать не будут. У нас ведь долго не церемонятся. Раз – и оприходуют в братскую могилку. Потом ищи-свищи.

– Наташка! – неожиданным басом проорала она.

Иван Семенович вздрогнул:

– Баба Моть, я ж просил при мне так не кричать.

– Извини, – смутилась санитарка. – Устала искать эту шалаву.

Эта шалава прибежала сама. Веселая, молодая, с озорными глазами и размазанной на губах помадой.

– Опять с больным дежурила? – без особой, впрочем, строгости поинтересовалась санитарка.

– Во-первых, ты мне не начальница, – тоже беззлобно, скорее даже весело, огрызнулась медсестра, – а во-вторых, раз Иван Семенович на меня внимания не обращает, значит, я свободна. Так, Иван Семенович?

Иван Семенович вдруг взял и покраснел. Ни шесть лет медвуза, ни три года в экстренной хирургии не избавили его от этой несовременной привычки. Наташка довольно расхохоталась. В отличие от санитарки она не испытывала к доктору особенного пиетета. Так, легкую симпатию, никак практически не закрепленную.

– Шалава ты, Наташка, – заступилась за доктора баба Мотя. – Бери перчатки, пошли мужичка свезем, – кивнула она на тело на каталке.

– Баба Моть, может, без меня, а? – сразу сникла девчонка. Живых больных она любила. Покойников – нет.

– Не выйдет без тебя. Некому, – отрезала санитарка.

Наташка вздохнула и поплелась за перчатками.

Через пять минут не слишком скорбная процессия двинулась в путь. Баба Мотя толкала каталку сзади. Так ничем и не накрытая, красивая голова покойного была прямо перед ее глазами.

Старухе стало не по себе.

– Ты уж это, не обижайся там, – пробормотала она. – Всех жалко, и тебя тоже. Да ничего не поделаешь.

– Бабка, ты совсем с ума спятила, что ли? – обернулась Наташка. – Уже с покойником разговариваешь!

– Иди, иди. Крути задом! – отбрехалась санитарка.

– Завидуешь? – засмеялась сестра. – Небось сама-то успела покрутить?

В морге уже никого не было. Санитарка большим ключом открыла двустворчатую железную дверь. Они вкатили каталку в помещение и из солнечного дня сразу попали в сумеречный полумрак. В еле горевшей лампочке даже нить была видна.

Все места на лежаках были заняты. День был урожайным. Здесь и бабушка-хроник из планового отделения, и утренний сбитый, и сердечник из кардиологии. Плюс вчерашние. Все, как положено, с номерами. Подбородки подвязаны.

– Куда ж тебя положить-то, прости, господи… – задумалась старуха.

В этот момент хрюкнула, заработав, холодильная машина. Вобрала в себя весь ток, и лампочка, и без того еле тлевшая, вовсе погасла.

– Баб Моть! – заверещала Наташка.

– Здесь я, не ори, шалава! – своеобразно успокоила опытная санитарка.

Лампочка, мигнув, снова вспыхнула.

– Придется на пол ложить, – наконец приняла решение старуха.

– Он смотрит!!! – теперь уже по-настоящему заорала Наташка.

– Кто смотрит? – не поняла баба Мотя и посмотрела на покойника.

А он смотрел на нее.

2

Ожившего покойника положили в блатную палату. Маленькая, всего на две койки, рядом с ординаторской, чтобы успеть прибежать по первому зову. На стенках над койками – работающие кнопки вызова, давно срезанные в палатах общих. Чтоб не беспокоили. Все равно младшего персонала не хватает. Ну и чего названивать?

Здесь лежали родственники врачей, местное начальство. В последнее время – так называемые коммерческие больные. Сейчас вторую койку занимал Леонид, журналист, нервный, но веселый. В общем-то, неплохой мужичок лет за сорок. Не родственник и не коммерческий. Скорее свой.

Его здесь знали и любили, он не раз писал о самоотверженной работе хирургов экстренного отделения. Язык у него был хороший. И под пером Леонида обычные больничные будни становились чем-то похожими на знаменитый американский сериал.

Лечился он от болей в животе. Точнее, не столько от болей, сколько от страхов. Болезнь третьего курса. Все болезни, о которых писал, находил у себя. А поскольку совсем здоровых людей не бывает, то, накручивая на реальные болячки еще и мнимые, раз или два в год ложился на пару недель подлечиться. Ему спокойнее, а персоналу веселее: Леонид знал не одну сотню анекдотов и умел найти подход к сердцам медсестер.

А на второй койке, соответственно, лежал едва не списанный мужчина. Снова без сознания, но состояние, по словам врачей, было стабильным. Травмированный по-прежнему был безымянным, несмотря на то что пошли вторые сутки после его поступления. Приходили оперы, щелкнули «Полароидом», но сказали, что пока его никто не ищет. На том и расстались.

Иван Семенович в который раз разглядывал рентгенограммы. Он их и в кабинете смотрел, на просмотровом столе. И с рентгенологом долго беседовал. Теперь вот – в палате, рядом с койкой пострадавшего.

Иван Семенович чувствовал себя неуютно. Это не он вчера осматривал больного и подписывал заключение о смерти. Но он дал команду везти живого человека в морг. И это накладывало на него некие обязательства, правда, самому ему пока неясные. Их просто как-то невидимо связало. Вот и ходит сюда по десять раз на дню. И наблюдает одну и ту же совершенно безрадостную картину.

Жизненные показатели в норме, состояние стабильное. Сознания нет. И неизвестно, будет ли. Зато известно, что ходить – да что там ходить – шевелиться даже! – этот больной не будет никогда.

Иван Семенович осуждающе глянул на еле видную полосочку, змеившуюся через шейный позвонок на одном из рентгеновских снимков. Именно эта сволочная полоска сделала еще молодого и сильного человека полнейшим инвалидом. А второй снимок – затылочной части черепа – заставил рентгенолога предположить, что дальнейшая жизнь этого человека, вполне возможно, будет чисто растительной. Впрочем, на этот счет у Ивана Семеновича было свое, более оптимистичное, мнение.

– Что, Иван Семеныч, не просыпается? – поинтересовалась баба Мотя, тоже заходившая в палату явно чаще, чем этого требовали ее служебные обязанности.

– Пока нет, – ответил доктор.

Леонид молча наблюдал происходящее со своей койки.

– А очнется?

– Думаю, да. Давление стабильное, кровь неплохая. У него просто железный организм.

– Слава богу, что мы вчера задержались в холодильнике. Если б быстро выложили, он бы ночью от холода помер.

– Знать бы, что лучше… – задумчиво произнес доктор. И осекся: на него пристально смотрел больной.

Своим шестым медицинским чувством Иван Семенович понял, что его слова больным были услышаны и прочувствованы. И еще: они не открыли больному Америку. Если бы он мог, он бы понимающе улыбнулся. Но он не мог даже этого.

У доктора наконец проснулись его условные рефлексы. Он наклонился к больному:

– Вы меня слышите? Если да, закройте глаза.

Больной послушно закрыл глаза.

– Вы можете говорить?

Глаза открыты.

– У вас что-нибудь болит?

Глаза открыты.

– Плохо тебе, милый? – совсем не по-медицински спросила баба Мотя и погладила лежащего по повязке.

… Глаза закрылись надолго.

3

Ольга Сергеевна шла по коридору своей знаменитой летящей походкой. Полы накрахмаленного халата развевались, высокий белый колпак делал еще строже и без того холодное, хотя и очень красивое лицо.

«На этой двери – поправить табличку, – машинально отмечала она. Услышав из процедурной чересчур громкий для больницы смех, мысленно отметила в своем «гроссбухе» и это. – Опять небось Наташка. Никак не понимает».

Она ровно относилась к местной возмутительнице спокойствия, но та ненавидела Ольгу Сергеевну всей своей искренней душой. В Ольге Сергеевне Наташка наблюдала все, что лично не любила. Например, Наташка не представляла, как можно провести в этих вонючих стенах столько лет жизни! Нет, Наташка не такая дура, как баба Мотя или Ольга Сергеевна. Не все же время среди больных ей будут попадаться только неимущие кобельки. Что, конечно, тоже неплохо. Когда-то ей попадется умный богатый старик, очарованный ее молодостью и свежестью. И она честно будет за ним ухаживать, пока он не умрет. А может, в нее влюбится и вовсе не старый человек. Ей же не только богатства хочется, а счастья. Хотя эти два понятия для малоимущих не слишком отличимы. А Наташка была откровенно малоимущим человеком и оставаться таковым не собиралась.

Ольга Сергеевна у многих вызывала двоякое чувство. Безупречно красивое лицо. Роскошные желтые волосы, правда, тщательно скрываемые под непременным колпаком. Отличная фигура, угадываемая даже под халатом.

И столько холода в глазах, что даже признанные больничные ловеласы отказывались от попыток приручения старшей медсестры. Жертвы неудачных опытов в этом направлении даже пытались распространить слух о ее нестандартной ориентации. Но этот фокус не прошел: все, кому надо, знали, что у Ольги Сергеевны имеется дочь Санька, тринадцати лет. Такая же красивая. И такая же холодная, как мама. Никаких сомнений в родстве.

Ольга Сергеевна улыбнулась. Вот бы больничные сплетники узнали, откуда она сейчас пришла!

С Сашей Лордкипанидзе Ольга Сергеевна (тогда еще просто Ольга, без отчества) появилась в больнице в один и тот же день. Строгая красавица, с отличием закончившая медучилище. И уж совсем нестрогий анестезиолог, московский в нескольких поколениях грузин, у которого от древних корней остались только горячий нрав и патетичность застольного общения. Ну и любовь к красавицам, конечно. Особенно к недоступным.

С Ольгой его ожидал полный облом: все атаки, от лобовых до самых изощренных, закончились абсолютным провалом. Потанцевать – пожалуйста. Можно даже не на пионерской дистанции. Посмеяться над острым анекдотом – не возбраняется. Но все чуть более глубокие поползновения пресекались только Ольге свойственным способом. В ходе мягкого ползучего наступления ладони Лордкипанидзе вдруг ощущали, что имеют дело с холодильником. И поскольку секс с бытовым прибором в его планы не входил, он и сам моментально остывал.

Саша злился, обижался даже. После очередной неудачи проверял свои мужские чары на какой-нибудь другой представительнице прекрасного пола. Чтоб не заработать комплекса неполноценности. На других срабатывало. Но не здесь.