Они сходили в кино и вернулись домой словно бы другими людьми. Их ровная близость куда-то исчезла, хотя они по-прежнему спали на одной кровати. Однажды он даже и взял ее утром. Почти как обычно. Она не открыла глаз и ни разу не поцеловала его, а он так волновался, что даже не понял, насколько отозвалось ее тело на его страсть, да и отозвалось ли оно хоть сколько-нибудь.

Он так ее сильно любил! Ее эти ямочки, кожу, движенья, и скрип ее пышных волос под ладонью, и то, как твердели соски в его пальцах, и запах, похожий на запах клубники, внизу живота, где особенно нежно курчавилась словно бы летняя травка, горячая, влажно согретая солнцем.

После этого он решил не трогать ее хотя бы какое-то время, не навязываться ей и не приставать. Пускай поскучает. То, что приближались государственные экзамены в консерватории и она проводила там много времени, было даже на руку им обоим. Он к чертовой матери выгнал прежнюю домработницу, которая не нравилась ей, и попросил, чтобы прислали другую. Прислали здоровую деревенскую девку, которая попала в их ведомство по большому блату, яблочно-румяную, круглую, как матрешка, при уборке она громко пела популярные эстрадные песни и делала все быстро, ловко, хотя с большим шумом, а часто и с грохотом.

Незадолго до Нового года к нему в кабинет ввалился Мишка Иванов, который, как думал Краснопевцев, давно уже отбыл обратно в Японию. Про Мишку Иванова старались не говорить вслух, и никто из тех людей, с которыми работал Краснопевцев, не верил ни одному его слову. То, что Мишка был на особом счету и подпрыгнул в своей карьере так высоко, что им никому и не снилось, было, пожалуй, единственным фактом, который ни от кого не скрывался. Впрочем, было и еще одно обстоятельство, которое в свое время открыто и горячо обсуждали в коллективе: пару лет назад стало известно, что Михаил Иванов и Герман Сергеев были посланы товарищем Сталиным в пораженные американскими бомбами Хиросиму и Нагасаки, где им было приказано взять пробы грунта с места атомного взрыва. Иванов и Сергеев прибыли в Хиросиму на три недели раньше американцев и набрали в самом центре несчастного города целый чемодан камней. Отчаянный Иванов вложил туда напоследок чью-то оторванную руку, после чего страшная эта посылка была дипломатической почтой отправлена в Москву. Туда же, вослед за камнями, вылетели и Иванов с Сергеевым. Спустя несколько недель оба героя были срочно госпитализированы: у них началась лучевая болезнь. Смирнов очень быстро скончался и, как сплетничали в министерстве, все бредил какой-то большой хризантемой. Сказались японские сказки и песни, которые смелые наши курсанты учили еще в Академии Фрунзе, готовясь работать в далекой Японии.

А Мишка Иванов не только выжил, но еще и показал остальным пример, как справиться с проклятой лучевой болезнью. И не в том дело, что ему перелили в Кремлевке восемь литров чьей-то молодой и здоровой крови, а в том, что в организме героического Иванова было обнаружено огромное количество алкоголя, который он – по собственному его сдержанному признанию – пил ежедневно, находясь в Японии. Японское виски высокого качества марки «Сантори» сослужило Иванову хорошую службу: по мнению кремлевских врачей, оно помогло вывести из его богатырского организма избыток империалистической радиации. И тут же на новых атомных субмаринах начали в обязательном порядке выдавать всем находящимся на них людям определенные порции алкоголя, который и стал называться в народе «стакан Иванова».

Никто из тех, кого знал Краснопевцев, не был уверен, сколько во всем этом правды, а сколько специально распущенных баек. Еще говорили, что у Михаила Иваныча случилась страстная любовь с женою премьер-министра Турции, уже пристаревшей, немного носатой, но с гибким, весьма замечательным телом и плоским худым животом, про который сам Мишка сказал удивленно, что это – совсем не простой, плотный бабий живот, набитый различной съедобною дрянью, а ствол молодого и свежего дерева, – настолько он свеж, чист и тверд при объятиях. Самоотверженно полюбившая иностранного разведчика турчанка помогла выкрасть из рабочего портфеля своего мужа секретные документы, содержащие планы готовящегося свержения сирийского правительства. А может быть, что и не только сирийского. Короче, завладев документами и чмокнув напоследок твердый и свежий, как ствол молодого и свежего дерева, живот бедной женщины, Иванов опять-таки вылетел тут же в Москву, а что было после с женою министра, да, честно сказать, и с беднягой министром, об этом никто не подумал.

Краснопевцев остро помнил то время, когда он ненавидел Иванова и завидовал ему: оба они были самыми блестящими выпускниками Академии имени Фрунзе и во время учебы соперничали друг с другом, но в самом конце Иванова пропустили туда, куда Краснопевцеву не было ходу. После этого об Иванове и его сокрушительной карьере Краснопевцев старался не думать. До встречи с Анной это удавалось ему большим напряжением воли и злости, но после того, как в жизни появилась она, Иванов, его успехи и близость его к товарищу Сталину перестали интересовать Краснопевцева совершенно, и поэтому сейчас, когда, слегка постучавшись, пополневший, коротко стриженный, в какой-то немыслимой, ярко-сиреневой рубашке и таком же, только слегка потемнее, галстуке, румяный и бодрый Михаил Иванов зашел к нему в кабинет и бесцеремонно уселся на краешек его заваленного важными бумагами стола, Краснопевцев дружески столкнул его и улыбнулся своею обычной спокойной улыбкой.

– Проститься пришел? Отбываешь?

– Не только за этим. – Иванов стал серьезным и испытующими, всегда недобрыми, но красивыми, в густых ресницах глазами посмотрел на Краснопевцева. – Хочу предложить тебе тоже работку. Не пыльную и интересную. Японский-то помнишь?

– А як же не помнить? Стихами могу:

Тиринуро во

Вага е тарэ дзо

Цунэ нараму

Уи но оку яма

Ке: коэтэ

Асаки юмэ мидзи

Эи мо сэдзу.

Иванов радостно расхохотался:

— Гигант ты, Сергей Краснопевцев! А я и перевод знаю:

Цветы еще благоухают,

Но уже облетели,

Кто в нашем мире, увы,

Живет вечно?

Суеты огромные горы

Сегодня же преодолев,

Не зри пустые мечты

И не пьяней от них.

Он вдруг перестал смеяться:


– Серега! Мне нужна твоя помощь в далекой Стране восходящего солнца. На парочку месяцев, может, и меньше. Если ты согласен, мы сразу же перейдем к делу. А если ты вдруг почему-то не хочешь, забудь, что я был здесь. Ну, как?

У Краснопевцева перехватило дыхание. Тот угол его сознания, в который много лет назад вросло быстрое и верное принятие решений, касающихся его работы и его безопасности, вдруг вспыхнул в мозгу, словно на него направили прожектор, но тут же – одновременно с этим прожектором – внутри его все взбунтовалось: он должен оставить ее, и надолго (он знал сроки этих «коротких» командировок!), а жить нужно так, как учила премудрость: «Суеты огромные горы сегодня же преодолев, не зри пустые мечты и не пьяней от них».

– Согласен? – спросил Иванов.

– Согласен, – ответил Сергей Краснопевцев.

И когда Иванов достал из портфеля бутылку «Сантори» и нарочито озабоченно оглянулся на дверь, та же самая простоволосая, ободранная женщина, которую Краснопевцев уже увидел однажды внутри самого себя, опять закопала в солому младенца и с криком и смехом пустилась бежать к извилистой серой реке, с которой сошел уже лед, но она пузырилась, поскольку шел дождь и вообще было пасмурно.


Вечером он сообщил жене о своем новом назначении. Она побледнела и посмотрела на него умоляюще. Он знал этот взгляд. Взгляд этот означал, что ей многое хотелось бы сказать ему, но она боится, что слова все равно ничего не изменят. В выражении ее серых глаз был и упрек, что он принял столь жесткое решение, не посоветовавшись, была печаль, наступавшая в ней всякий раз, когда им нужно было расстаться хотя бы ненадолго и она словно боялась испытания разлукой, был, наконец, ее вечный и не понятный ему страх перед чьим-то отъездом или даже уходом вообще, из-за которого она всякий раз, даже прощаясь с родителями, держала сложенные крестом пальцы.

– Надолго? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он коротко.

– Ты будешь писать?

– Каждый день. А ты – отвечать?

– Каждый день, – сказала она.

– Прости меня, Аня, – сказал Краснопевцев и весь потемнел.

– Не будем об этом! Забудь. Мы забыли.

– Но ты все равно: постарайся простить. Я знаю себя: я мужик, я урод, но ты уж прими меня так, как я есть...

Она подошла и спрятала лицо у него на груди. В этом ее движении было что-то новое: обычно она подходила, прижималась к нему и поднимала голову, чтобы видеть его глаза совсем близко, а сейчас она зарылась, крепко обхватив его обеими руками, и замерла. И тут же новое подозрение кольнуло его: почему она не смотрит на него, что она прячет?

– Анюта, – сказал он. – Ты только не ври.

Она замотала головой.

– Я, когда маленьким был, врал очень часто, – пробормотал Краснопевцев, дыша ее волосами. – Мне мать говорила: «Ты только не ври. Я тебя все равно прощу, а Бог ведь и наказать может».

Анна подняла голову:

– Мне иногда хочется тебя назвать так, как она тебя звала. Как она тебя звала? Андрюхой? Андрюшкой?

Но он промолчал, ничего не ответил.

Утром в среду за ним прислали машину. Анна спустилась на улицу, в шубе, наброшенной прямо на халат, с распущенными волосами. Хотя они не ложились в эту ночь, выглядела она так, словно ее только что сорвали с постели и она не до конца понимает, что происходит, щурится от яркого света.

– К доктору сходи, – прошептал он, целуя ее. – Ты про сердце-то забыла, что ли?

– Оно не болит, так я и забыла, – коротко ответила она.

– Кимоно тебе привезу, – пробормотал он. – Будешь летом на даче в кимоно разгуливать, с зонтиком...

Она засмеялась сквозь слезы. Он бросил в машину чемодан и обеими руками притиснул ее к себе. Они постояли так меньше минуты.

– Ну, все, я пошел, – прошептал Краснопевцев.

– Иди, – прошептала она.


Письма приходили часто, но были короткими, хотя и заботливыми. Он спрашивал ее о том, как проходят экзамены, как ее здоровье, похвалил, что она нашла время и выбралась на каток, передавал приветы родителям. При этом во всех письмах его самого почти не было. О работе он не писал, и, когда она прямо попросила его ответить на вопрос, сильно ли он устает, муж ответил, что дело не в усталости, а в том, чтобы удалось завершить в срок все то, что он сейчас делает.

Однажды она написала ему, что устала от своего одиночества и ждет, чтобы он поскорее вернулся. Ночью она вспомнила об отправленном письме и вдруг поняла, что написала неправду. С тех пор, как он уехал, она чувствовала себя спокойнее, и прежнее беспричинно радостное настроение, которое так часто бывало у нее до замужества, опять стало возвращаться и подолгу не покидало ее.

«Но ведь это хорошо, что я написала ему о том, что скучаю и мне плохо без него, – сверкнуло у нее в голове. – Нельзя вываливать на него все мои настроения!»


Через полторы недели пришел ответ.

«Смотри, какие интересные притчи встречаются у японцев. Одна мне так понравилась, что я решил ее даже переписать для тебя. Вот она:

Великий мастер меча Тадзима прогуливался однажды по своему весеннему саду и любовался расцветающими сливами. За ним шел мальчик-оруженосец и нес его меч. «Сейчас, – подумал мальчик, – было бы очень легко атаковать моего господина, раз он так поглощен созерцанием этих деревьев и не думает ни о чем другом». Тадзима вдруг резко оглянулся, словно бы высматривая кого-то. Никого не увидев, он вернулся во дворец и некоторое время стоял неподвижно, облокотившись о стол. У него было такое странное лицо, как будто он сходит с ума. Наконец слуга его не выдержал и спросил, как себя чувствует его господин. Тадзима ответил, что с ним все в порядке, но он не может избавиться от одного странного ощущения.

– Какого ощущения, мой господин?

– Когда я был в саду, – ответил Тадзима – я вдруг ощутил запах смерти. Но я оглянулся вокруг, и никого, кроме мальчика-оруженосца, рядом не было. Не понимаю, откуда же взялся этот запах. Меня огорчает, что с годами я становлюсь таким подозрительным и рассеянным.

Слуга немедленно позвал в комнату мальчика-оруженосца, и тот испуганно признался в мысли, пришедшей ему в голову, когда он сопровождал Тадзиму в прогулке по цветущему саду.

Тадзима радостно засмеялся:

– Ну, значит, со мной все в порядке!»

Шел снег на бульварах. И птицы на снежных деревьях блестели, когда розоватое солнце внезапно касалось голов их и крыльев.