– А я тебе так скажу, Серега, – пьяно и весело объяснял ему Мишка Иванов, лежащий в огромном, сверкающем, как солнце, шелковом кимоно на плетеной циновке и в большой граненый русский стакан подливающий холодную водку, которую он закусывал соленым огурцом и сырой, только что выловленной рыбой со специями, красиво уложенной на деревянной дощечке. – Я тебе так скажу: всякому мужику нужно встретить в своей жизни хотя бы одну настоящую блядь. Но слушай, какую! – И Мишка поднял указательный палец, румяный, но мертвый, как из пластилина. – Беда в том, что этого никто не понимает, отсюда и все безобразия наши. Ведь все эти шалашовки, возьми хоть с вокзала, возьми из театра, – они все одним миром мазаны. Бесстыдницы, и ничего. Пустота! А нужно найти среди них вот такую, которая вся полна соков. Ну, помнишь, как наши березы весною? Дотронься ножом, и уже вся течет. Плевать, что ее до тебя искололи! Поскольку последнее дело-то – ревность. Чего мне ее ревновать? Она в своей блядской загадке не властна, такая вот, значит, дана ей природа. А ты сделай так, чтобы эта вот баба тебя полюбила. Любовью. Ты понял?

— Такие не любят, – мрачно возразил Краснопевцев.

– Такие-то только и любят! – весь покраснев, воскликнул Иванов. – Поскольку им есть, чем любить. А с другими – хана! Ну, верность, ну, синенький скромный платочек, а там, поглядишь, год-другой: она опять замуж, поскольку без сока, сухая душонка... Ей лишь бы на кухню.


После этого разговора Краснопевцев не мог заснуть. Жена его, истекающая соками, как подмосковная береза, к которой он еще пацаном привязывал вечером жестяную кружку, а утром находил ее полной и растресканными губами, хлюпая и чавкая от жадности, выпивал этот кисловатый сок, и словно душа этой самой березы, и вся ее плоть, расцветая под солнцем, вливались в него и делились с ним силой, – жена после Мишкиных этих словечек предстала ему в новом свете. Кто мог поручиться за то, что она полюбила именно его, Краснопевцева? А может быть, он просто один из тех, которые, как сказал Мишка, надрежут ее своим ножиком, хлебнут ее сока, а там – и прощай! Поскольку ее ждет любовь, штука хитрая. А их, этих, с ножичком, много, неважно...

Он заново вспоминал все мелочи, все штрихи ее характера, который, казалось, был ему понятен, в который смотрелся он сам, словно в зеркало, а может, в прозрачную воду ручья и там отражался, но лучше и чище, чем был в остальной своей жизни, без Анны. Если бы сейчас что-то происходило с ней там, в Москве, она не стала бы писать ему этих спокойных и светлых писем. Тогда это была бы уже не она. В ней не было двойственности. Была, впрочем, скрытность, но он считал ее не скрытностью, а, скорее, сдержанностью и, будучи сам тоже сдержанным, скрытным, ценил в ней и это.

У Мишки Иванова была любовница – японка, совсем молоденькая, почти девочка, про которую он сам говорил: «первоклассная гейша». Во время их первой пьянки, когда Мишка вводил Краснопевцева в курс дела, он, нисколько не стесняясь, рассказал Краснопевцеву, знающему, что в Москве у Мишки жена и трое детей, про свою японку:

– Ты не думай, осел, что гейша – это проститутка, проститутки живут в борделях, и их можно, как наших, снять на ночь. Гейша – это женщина Плывущего Мира, слышал такое выражение? Это женщина, которая светится счастьем. Ты понял? Их, этих девчонок, с малолетства учат светиться счастьем, и в этом великая мудрость. Восток! Нам того не понять! У них дисциплина ума. Ты на нее смотришь, и она тебе отвечает сиянием, у нее все мысли – особые. Не то что у наших коров! Она потому и двигается по земле особенно. Ты видел, как гейша идет? Как очень счастливая кошка. Ей все в этом мире по сердцу. Хоть прогулка под дождиком, хоть шелковый пояс, хоть чаю попить или песенку спеть. Ты, в общем, подумай: стоит тебе тут монахом жить или ты...

Краснопевцев перебил его:

– Или я. Ну, хватит об этом!

– Не хочешь, как хочешь, – лениво кивнул Мишка. – Мое дело было предупредить и обеспечить высокое качество твоей работы. А мужик, если он все время голоден и о бабе думает, хреновый работник. Ты понял?

– Я понял, – сказал Краснопевцев.

Работы было много, но он справлялся. Мишка обещал, что «командировка» протянется не больше, чем два-три месяца, но приближался апрель – и о том, что Краснопевцева отпустят в Москву, не было речи. Когда он напоминал Иванову о его обещании, Мишка только делал страшные глаза и напевал всем людям советским знакомую песню:

Туча черная кружила у приморских у высот,

Сунул враг свиное рыло в наш советский огород.

Против полчища японцев бились наши смельчаки,

Подошли полки Приморской – Первой армии полки.

В самом начале апреля от Анны пришло письмо, которое его насторожило: «Так тепло, – писала его жена, – что похоже, будто уже наступило лето. Мы решили, что Туськину свадьбу сыграем на даче, там больше места и есть, где погулять. После свадьбы молодые уедут в город вместе с гостями, а мы с мамой и папой останемся приводить дом в порядок. Уже все зацвело. Странно, правда? А казалось, что зима никогда не кончится, и даже представить себе, что и в доме будет тепло так, что можно спать с открытыми окнами, я бы не могла. Мама с папой решили перебраться туда окончательно в ближайшую субботу, и мне почему-то от этого грустно...»

Письмо принесли вечером – дипломатическая почта, бывало, опаздывала, и ночью он несколько раз просыпался, читал и перечитывал эти слова и сам не мог понять, чем они так сильно и болезненно тревожат его.

Утром позвонил Иванов.

– Сходи помолиться, Серега. Мы с тобой много нагрешили, так что – давай: садись в машину и езжай в нашу родную православную церковь. Там был батюшка, ну, по-ихнему сказать, митрополит, и звали, как водится, Сергий. Преставился в августе сорок пятого, но не как подобает благочинному, а очень загадочным образом: в тюрьме, здесь, под Токио. Вот такая история.

– Как это митрополит попал в тюрьму?

– Он был обвинен в шпионаже. Японцев ты знаешь: как что не по ним, так сразу кишки выпускают наружу. А тут не успели: скончался пристойно.

– И что нам сейчас с тобой нужно? Контакты?

– Опять угадал! Там, в церкви, сегодня заутреня, и служат ее двое: епископ Николай Оно и протоиерей Антоний Такан. Оба русские, но попали сюда давно. Про протоиерея одно известно, что хочет вернуться к себе в Хабаровск. А Родина медлит, как ей и положено. Прошения протоиерей пишет, а мы все молчим. Пущай потомится. Ну, едешь?

– Ну, еду. Куда же я денусь?

– А адрес-то знаешь? До станции Сугамо можешь на машине добраться, а оттуда лучше пешком. Внимание не стоит привлекать. Оденься попроще, не в оперу едешь.


В церкви шла служба. Сергей тихо вошел, огляделся. Народу было немного. Скорее всего, выходцы из Харбина, после войны осевшие в Японии. Те самые, которые хоть и интересовали разведку, но не всегда – на всех не было ни сил, ни времени. Просто так возвращать на Родину вспотевшее русское мясо, живое, со стоном да с криком, грузить его целыми пароходами, с детьми, стариками, горшками и пледами, как это делалось в Европе, а после кормить за решеткой в то время, как нечем кормить за решеткой своих же, – такого приказа никто не давал. Харбинская эмиграция растекалась по миру разбавленным жидким вареньем, и цвет был почти как варенья: кровавый. Им часто давали утечь. Потому что слишком уж много накопилось разного народу в этом русском Харбине, жили долго, обустроились, понарожали детишек, перемешались с коренными китайцами, пошла по земле светло-смуглая раса: глаза голубые, а скулы китайские. За этими всеми отдельно не бегали. Хотите в Америку – едьте в Америку! Пускай пучеглазые негры вас скушают.

Мишка Иванов – среди прочих своих дел – давал задания подчиненным, вроде Сергея Краснопевцева: искать «интересных» людей. Искать и приманивать. Там разберутся. Смертную казнь, слава тебе, Господи, восстановили, напрасно кормить никого не будут.

Краснопевцев дождался окончания службы, – пели красиво, от легкого дыма свечей начали слезиться глаза, – и подошел к протоиерею. Тот был высоким, худощавым, похож на японца, но именно так, как бывают похожими на азиатов чисто русские люди с припухшими глазами и немного приплюснутым носом. Краснопевцев попросил благословить, приложился к синевато-смуглой худой руке. Протоиерей посмотрел на него внимательно, закашлялся в белый платок.

– Извините, – пробормотал он, откашлявшись.

– Я перед вами не буду таиться, – сказал Краснопевцев. – Я помогаю бывшим моим соотечественникам вернуться на Родину. И вот для чего я пришел.

У протоиерея вдруг так сильно задрожали пальцы, что он спрятал их под одежду, но и там они продолжали дрожать, потому что Краснопевцев увидел, как ткань заходила в том месте, куда он их спрятал.

– Пройдемте, пожалуйста, – тихо сказал протоиерей. – Здесь не очень удобно разговаривать.

Они вышли из помещения церкви и оказались в маленьком внутреннем дворе, где белыми и голубыми цветами осыпало крепкие ветки деревьев.

– Весна! – прищурившись, сказал Сергей Краснопевцев и посмотрел в небо, где тихое пушистое облако с золотистой полосой посредине было похоже на голову его далекой жены Анны, когда она причесывала свои светлые волосы на прямой пробор.

– Да, – еще тише согласился протоиерей. – Время быстро проходит.

– Вы, как нам известно, стремитесь вернуться на Родину? – бодро спросил Краснопевцев.

– Послушайте! – сорвавшимся голосом воскликнул протоиерей. – Не надо нам с вами темнить! Я ведь знаю, кто вы и зачем именно пришли. Нам с вами в кошки-мурки играть незачем...

– Вот в жмурки играл, – усмехнулся Краснопевцев, – а в кошки-мурки не приходилось. Новая, видать, игра...

– Вы знаете, кто такие смертники? – перебил его протоиерей.

– Ну, кто же не знает? – искренно удивился Краснопевцев. – Те, которых приговорили к смерти. А кто же еще?

– Да нет... Здесь, в Японии, сразу после войны появились особые смертники. Это те, которые не могут пережить позора своей страны. Они обвязывают лбы белыми полотенцами и дают себе клятву убить хотя бы одного белого человека. То есть не желтой расы. После этого они с облегченным сердцем убивают себя.

У Краснопевцева что-то оборвалось в душе. Он слушал протоиерея, к которому пришел с определенной целью, выполняя порученное задание, то есть, проще говоря, находясь на работе, а в голову ему опять лезли какие-то ненужные посторонние мысли. То ли протоиерей был похож на кого-то, кого он видел, может быть, во сне или в раннем детстве, то ли это облако с прямым золотистым пробором, нависшее прямо над ним, не давало покоя...

«У меня нервы шалят, – быстро подумал он. – С такими нервами только одно и остается: сторожем на складе работать...»

– Так вот я скажу вам, – продолжал протоиерей. – Нам ведь тоже кое-что становится известно. И не все мы такие наивные, как вы полагаете в вашем Кремле. Я человек верующий и потому говорю вам, как верующий человек говорит неверующему: я ничего не боюсь. Вы ведь с Ветхим Заветом совсем не знакомы?

Краснопевцев пожал плечами.

– Если я пойду и долиною смертной тени, – еле слышно сказал протоиерей, – то не убоюсь зла, потому что Ты со мною, Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.

Краснопевцев слегка побледнел.

– Псалтырь, – объяснил ему протоиерей. – Псалом двадцать второй. А вы, наверное, многого боитесь?

– Я не за тем пришел сюда, – грубо сказал Краснопевцев, – чтобы отвечать на ваши вопросы. Скорее мне бы хотелось, чтобы вы отвечали на мои.

– Ну, это пока добровольное дело, – ярко улыбнулся протоиерей, и глаза его вспыхнули. – Вам, наверное, донесли, что я трижды обращался в советское посольство, чтобы получить советский паспорт и вернуться в Россию. И вы пришли поторговаться. Побольше содрать информации с человека, которому, видимо, невмоготу. На все он готов, лишь бы только пустили. Ну, спрашивайте.

– Спрашиваю, – еле сдерживая себя, сказал Краснопевцев. – Что вам известно о так называемом «госпитале», во главе которого стоял японский генерал медицинской службы Сиро Исии?

– Известно немного, но больше, чем вам. В этом госпитале делали яды и выводили бактерии. Все самые страшные болезни человечества: чума, холера, сибирская язва – там все у них было. Опыты проводились на людях, которые так и назывались: «бревна». «Бревнами» были китайцы и те русские, которые имели неосторожность критиковать японское правительство.

– Что они сделали с этим госпиталем после капитуляции?

– Вас ведь, наверное, гораздо больше интересует судьба этих самых пробирок? – усмехнулся протоиерей.

– Нас все интересует, – сдержанно ответил Краснопевцев.