На скользкой холодной каталке ее перевезли в операционную, где другой доктор, совсем молоденький, немного испуганный и в профиль похожий на птицу, оттянул ей веки холодными длинными пальцами и тоже посчитал пульс. Потом кто-то сделал укол, и она провалилась. Во сне она видела слабые очертания больших и ласковых щенков, которые мягко, небольно, горячими зубами покусывали ее живот, но ей вовсе не было страшно, а только немного щекотно и весело. Наконец ей надоела эта забава, и Анна решила прикрикнуть на них, покинуть их жаркое влажное логово, куда ее кто-то втащил, начала отталкивать ласковые, мохнатые морды, но щенки не слушались, начали налезать на нее со всех сторон, лизать ее голое тело, скулить, подвывать, и ей стало их жалко.

– Te amo, – услышала она вдруг голос Микеля Позолини и вся просияла от счастья.

– Микель! – закричала она, испугавшись, что он не видит ее под всеми этими мохнатыми спинами, лапами и головами. – Я здесь, я с тобой!

– Te amo, te amo, – повторял он, растерянно оглядываясь по сторонам, и вдруг закричал, как младенец.

– Ну, все, – сказал кто-то и мокрой, холодной марлей провел по щекам ее и по глазам. – Пора просыпаться, дочурка-то плачет.

Она сразу вспомнила все: и то, что не могла сама родить, и то, что ей несколько раз вводили камфару, и то, что пришел старый доктор и вдруг отругал акушерку. Теперь эта акушерка, которую он отругал, держала на руках ее ребенка и нежно над ним ворковала.

– Хорошая девка, большая, хорошая! – нараспев говорила она. – Мамашу-то еле спасли, я думала, хилая будет, ан нет! Хорошая девка, большая.

– Пожалуйста, дайте сюда, – пересохшими губами прошептала Анна. – Скорей покажите!

– Сейчас, сейчас, мамочка, – сказала акушерка и, наклонившись, что-то сделала с ребенком. – Сейчас, обожди.

Ребенок опять закричал. Акушерка поднесла его матери: Анна взглянула на маленькое, слегка желтоватое личико с выпуклыми полузакрытыми веками и длинными черными ресницами, из-под которых поблескивали черные, с синевой, глаза. Сердце вдруг неистово заколотилось, словно от того, что ребенок вдруг оказался не внутри, к чему так привыкла душа и все тело, а где-то отдельно от них, оно испугалось, запаниковало. Анна хотела было приподняться, чтобы поцеловать задумчивое нежное личико со слегка как будто обветренными губами, но акушерка с силой опустила ее обратно.

– А шов разойдется – тогда? – сердито спросила акушерка. – Еще нацелуешься. Целая жизнь!


Той сцене, которую рисовало артистическое, но никак себя не реализовавшее воображение Туси, не суждено было воплотиться в жизнь, потому что Константин Андреич категорически запретил Тусе соваться в Тамбов и класть там ребенка на шубу. Вместо этого, получив странную телеграмму от глухой соседки Веры Андревны, – такую странную, что миленькая работница почтового отделения с носом-пуговкой удивленно подняла заблестевшие глазки, прочитав: «купили собачку тчк назвали варварой тчк здоровая тчк очень прекрасная тчк» – Елена Александровна и Константин Андреич ночным поездом выехали в Тамбов.

Анна с девочкой были еще в роддоме, – у Анны сильно отекали ноги и каждый вечер подскакивала температура, – в палату к ней, где лежало еще десять только что родивших женщин, никого не пускали. И первая ее встреча с родителями произошла, в точности повторив те встречи, которые происходили, когда шестилетняя Анна, вернувшаяся с мамой из Тамбова, где ее укусил безжалостный малярийный комар, заболела малярией и долго лежала в Филатовской, куда тоже никого не пускали. И мама с папой часами стояли внизу, во дворе, их заваливало снегом, и они топали на одном месте ногами, но не уходили в ожидании той минуты, когда их светлоглазая, с распущенными по костлявым плечикам волнистыми волосами девочка подходила к окну и, увидев их, сразу же начинала плакать и смеяться от счастья.

Сестра-хозяйка городского родильного дома № 14, расположенного на улице Ленина, только что раздавшая манную кашу в мисках с помятыми боками, сказала Анне, что родители ее уже почитай целый час как стоят во дворе. Она зажала обеими руками все еще саднящий шов, который упорно не хотел заживать, и тот же самый большой и лохматый доктор, который наорал на акушерку, сам присутствовал теперь на вечерних перевязках и сам присыпал этот шов стрептоцидом. Сморщившись от боли, она зажала шов обеими ладонями и подошла к окну. Мама, повязанная знакомым вязаным шарфом поверх своей старенькой каракулевой шапочки, и папа в большом и добротном пальто стояли внизу среди снега, и снег засыпал их, как будто пытался заставить их сдвинуться с места, уйти, хотя бы замерзнуть, как мерзнут деревья, но они стояли, не обращая на него никакого внимания, с тою же неподвижностью, покорностью и силой, с которой деревья стоят в ожидании того, что вот-вот в небе выглянет солнце.

Они увидели ее через стекло, и мама заплакала. А папа, лицо которого было почти белым от холода, удержался и вдруг ей состроил ту самую рожицу, которую строил тогда, когда она маленькой девочкой с распущенными по костлявым плечам волосами смотрела на них из окошка Филатовской.

Через неделю Анну выписали, и лохматый доктор, которого она про себя называла «пиратом», сказал, что ей нужно найти хорошего кардиолога и проверить сердце.

– И больше пока не рожать! – сердито покраснев, добавил он. – Не шутки!


Вечером того же дня новорожденная Варенька со своими густыми и длинными ресницами и черными колечками волос на затылке спокойно и сладко спала в полутьме на заново выкрашенной и со всех сторон тщательно вымытой детской кроватке, которую дядя Саша купил в комиссионке еще летом, а все они – мать новорожденной Анна, родители, дядя и тетя – сидели полукругом вокруг слабо поблескивающего в свете ночника ее ненаглядного тихого личика, смотрели на эти ресницы и брови и думали, что теперь делать.

Вера Андревна была решительно против того, чтобы Анна возвращалась в Москву.

– Что, мало вас били? – угрожающе вопрошала Вера Андревна и тут же зажимала ладонями рот, боясь потревожить уснувшую Вареньку.

– Но там же другие условия все-таки... – Елена Александровна испуганно смотрела на мужа. – А здесь и воды даже нету...

– Какая вода? И при чем здесь вода? В пещерах растили детей! Ты забыла? – У Веры Андреевны сдвинулись брови. – О Нетиной жизни идет разговор, а ты о воде!

– Пока что Анюта останется здесь, – пробормотал наконец Константин Андреевич и, не удержавшись, наклонился к кроватке, поцеловал Вареньку в чепчик. – Нельзя рисковать.


Прошел март. Умер вождь и учитель. Туся с Нюсей, опухшие от рыданий, рвались проводить, попрощаться, но Константин Андреич вызвал их к себе на Смоленскую и запер. Рыдали в чулане, и Туся клялась отомстить, но простила: уж очень ужасные вещи случились при проводах.

Все принялись ждать перемен, и так ждали, что вскоре над городом стала комета. Сиянье ее было сильным, загадочным, и многие люди, особенно погорельцы из деревень и инвалиды Великой Отечественной войны, кормящиеся скромным подаянием в пригородных электричках, приход этой странной звезды объяснили не как проявленье великой науки, а только как знак, что о них не забыли и эту звезду им послали на помощь.

Константин Андреич и Елена Александровна сообщили в Тамбов, что сразу после майских праздников приедут: соскучились очень.

А третьего мая, то есть ровно через год после того дня, когда они сидели на дачной террасе, и так их сжимала тоска и тревога, что даже и рта открывать не хотелось, и тут вдруг она проскользнула в калитку, в своем голубом плиссированном платье, и честно им все рассказала, – ровно через год после этого дня на дачу, куда они всегда перебирались, как только в лесу сходил снег, пришел человек – тот, какого они обвиняли во всем, что случилось, и, может быть, даже в любви с дипломатом, чью синюю майку нашли за кроватью. (И майка была вся, как в сливочных сгустках. О, Господи!)

Они только что затопили печку. Елена Александровна жарила на сковородке яичницу, а Константин Андреевич, разгоряченный, колол у крылечка дрова. И тут-то он их и окликнул с тропинки. Он не назвал их по именам, а просто окликнул, как издавна кличут в деревне:

– Хозяева!

И от того, что ни мужу, ни жене даже и в голову не могло прийти, что это он, которого должны были еще зимой расстрелять или повесить, они обернулись к калитке, готовясь увидеть там сторожа дядю Кузьму, а может быть, и одноногого Ваську, который пришел попросить на бутылку, но там стоял зять их Сергей Краснопевцев.

Елена Александровна положила ладонь на горло и прислонилась к стене, а Константин Андреич бросил свои дрова и пошел к нему.

– Войти-то хоть можно? – спросил Краснопевцев.

Он был так худ, что длинное пальто его с зализанным воротником, из-под которого выступал острый, плохо выбритый кадык, болталось на нем как на вешалке. Лицо стало серым, и глаза, всегда немного ускользавшие и даже слегка снисходительные, смотрели теперь по-другому. Их прежняя коричневатая желтизна ярко потемнела. И, глубоко провалившись внутрь обтянутого кожей лица, они оказались совсем беззащитными, потому что ни ресниц, ни бровей больше не было, и ничего не мешало взгляду, который сказал его тестю так много, что Константин Андреич притиснул к себе Краснопевцева и разрыдался.

Сад был еще еле зеленым, прозрачным, и розовый дым от костра, в котором с утра тлели старые листья, окутал участок так, как будто спустилось небесное облако и медленно-медленно плыло сквозь ветки.

Они долго, до самого заката, сидели за столом. Елена Александровна и Краснопевцев курили, а Константин Андреич подливал зятю вишневую наливку и все подкладывал и подкладывал еду на его тарелку. То, что сейчас происходило между ними, – хотя они разговаривали совсем немного, а больше молчали, курили и ели, – было сравнимо разве что с тем, что с нами случается лишь после смерти, но только при случае, если мы верим, что и после смерти случается что-то.

– Намекнули, что через какое-то время можно даже пойти в академию языки преподавать, – сказал Краснопевцев и своим новым, обнаженным взглядом посмотрел на вдруг задрожавшие пальцы Елены Александровны, которая как раз подносила спичку к папиросе. – Дело мое полностью закрыто.

– Не надо тебе обратно туда, – пробормотал Константин Андреич. – Они ничего не прощают, ты это запомни.

– Я бы в школу пошел работать. Но в школах японский с турецким не учат.

– Сережа, а ты подожди. Подожди, – попросила Елена Александровна. – Ты поживи с нами, осмотрись. Бог даст, все само и решится.


Он уже знал, что она в Тамбове и ее дочери скоро исполнится пять месяцев. Но говорить о ней и спрашивать, когда она вернется, было так трудно, что всякий раз, когда он пытался справиться с этой трудностью, рот его наполнялся как будто горькими камнями.

Они чувствовали это и тоже не говорили о ней.

В восемь Краснопевцев побледнел, начал зевать, глаза его быстро погасли.

– Останешься на ночь, Сергей? – спросил Константин Андреевич.

– Останусь, – сказал он. – Пока не прогоните.

Его положили наверху, в маленькой комнате со скошенным потолком, и он заснул сразу, едва дотронувшись головой до подушки.


– Пойдем погуляем, – сказал Константин Андреевич.


Елена Александровна накинула вязаный шарф на плечи, они вышли за калитку и медленно побрели по аллее к обрыву.

– Ты веришь ему? – вдруг спросила она.

– Чему ж там не верить? В Писании сказано: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Ты слышишь, что я говорю?

– Слышу, Костя. А с Аней как будет?

– А с Аней как? С Аней – не знаю. Сейчас для всех главное – Варенька. Ее бы нам не погубить...


Когда Краснопевцев очнулся от странного состояния, во время которого он – не помня себя – возбужденно пытался как можно лучше ответить на вопросы следователя и подписал бумагу, в которой признался, что последние полгода работал на японскую разведку, – когда он очнулся и увидел, что находится в узком каменном мешке, лежит на койке поверх колючего серого одеяла, увидел стоящий рядом с этой койкой простой стул, рукомойник в углу и над всем этим – крохотную оконную щель, в которую с трудом пробивается солнце, он вдруг почувствовал не злость от сознанья, что это случилось (а то, что случилось, он понял мгновенно!), не панику и не удивление даже, а жалость. И хотя в эти минуты ему некого было жалеть, кроме самого себя, он пожалел все, что попалось ему на глаза: продавленный стул, эту тощую койку, и капли воды на заржавленном кране, и больше всего – бесконечное солнце, которое явно стремилось к нему, пытаясь его в этом горе утешить.