– И что? – тихо спросила Анна.

– Арестовали. В лагерь, слава Богу, не попал, а из Москвы выслали. Мы с папой ему две посылки отправили. Надежда Васильна, дура набитая, взяла с собой пуделя – пудель у них – и тоже туда же отправилась, к мужу... Нельзя на виду было быть, ни к чему...

– Сережа давно на виду, обошлось же, – грустно возразила Анна. – Не всех же сажают...

– Он умный, – блестя глазами, энергично сказала мать и потянулась было к новой папиросе, но передумала. – Умному труднее, зато он людей лучше чувствует.

Они помолчали.

– Анюта, – осторожно спросила Елена Александровна, – ты к доктору не ходила? Не проверялась?

– Ходила. Сказали: в порядке.

– Ну вот. Раз в порядке, то, значит, в порядке, – прошептала мать, гладя ее по голове. – И все, значит, будет нормально. Не сразу ведь, правда?


– Мы год как женаты. Мне девочку хочется.

– Весной вот закончишь учиться...

– Мама! Таких музыкантов, как я, – пруд пруди! Мне нужен ребенок, при чем тут «учиться»! Закончу учиться, и что?

Они услышали, как хлопнула входная дверь, и бодрый, замерзший, в комнату вошел отец, на ходу снимая пальто.

– Так ты еще здесь? – громко и радостно удивился он. – Ушли наши дуры, теперь будет тихо!

– А Туська ведь бесится без мужика, – заметила Елена Александровна и пошла к дверям, чтобы на кухне подогреть чайник.

– А что, с мужиком она меньше бесилась? Мужик потому и сбежал, что не выдержал. Любой бы сбежал!

– А Нюська еще похудела, заметил?

– Глисты у нее. Ты не вывела в детстве...

– Ну, ты тоже скажешь! Какие глисты! Они к нам с глистами пришли, это верно. Все трое. Но мне тогда Анна Петровна сказала: «Пускай едят семечки каждое утро». И ели. Стакан натощак. А я по ночам эти семечки чистила. И мы о глистах даже думать забыли!

Анна засмеялась.

– О, Господи, как же мне здесь хорошо!

– Так и оставайся, – быстро сказал отец, словно только и ждал от нее этих слов. – Ты дома. Чайку сейчас выпьем и – спать! Завалимся, печку затопим... А утром я встану, яичницу сделаю...

– Гусенок! – Анна назвала отца так, как называла его в детстве. – Супруг там заждался, мне нужно идти!

– Анюта, – пробормотал отец. – Мне у тебя неловко спрашивать, мама бы должна это сделать... Мы с ней заметили, что у тебя глаза какие-то совсем потерянные стали. Я мужа твоего мало знаю... Это, конечно, дикость какая-то получилась: ты – дочка моя, а я своего зятя на «вы» называю и лишний раз в гости к нему не пойду...

– Папа! – перебила его Анна. – Ты ничего не понимаешь! Ты ничего не знаешь про него! Зачем же ты судишь!

– Я? Я отнюдь не сужу. Тебя только жалко.

– За что? Почему меня нужно жалеть?

Отец переглянулся с матерью, и мать быстро ушла на кухню, махнув рукой, как будто предоставляя им возможность объясниться без свидетелей.

Анна уже вскочила с дивана и стояла, высоко подняв брови и прижав ко рту обе ладони.

– Дай Бог, чтобы я ошибался, – откашлявшись, начал отец. – Дай Бог. Ты выскочила замуж, не поговорив с нами, не спросив, что мы об этом думаем. Воля твоя. Мне даже присматриваться не нужно было к твоему мужу, потому что я таких людей, как он, чую за версту.

– Каких?

– Представь, что тебя вдруг бы выкрал разбойник. Влюбился и выкрал. Увез к себе в лес, и жила бы ты там с его лесной братией. Тебе бы служили, малейшую прихоть твою исполняли... А мне каково?

Она опустила голову.


– Папа, ты ничего про него не знаешь...

Отец тревожно посмотрел на нее.

– Анюта, мне его секреты только в тягость. Он с тобой ими поделился – и прекрасно. Можешь меня в эти подробности не посвящать. Мне и без того ясно, что он через огонь и медные трубы прошел. На совести тоже хватает. Поэтому он в тебя так и вцепился.

Она поразилась брезгливому выражению на умном и добром отцовском лице.

– Но он меня любит...

– Не спорю, не спорю! Вот это-то мне и страшнее всего. Мы с мамой тебя не для шайки растили.

На глазах его вдруг выступили слезы.

– Ты год за ним замужем. Каждый день жду...

– Что нас арестуют? – спросила она.

– Да! Что арестуют, сошлют! А может, сперва его сильно повысят, а после отрежут башку, а тебя...

Он подошел к Анне и судорожно прижал ее к себе.

– Прости меня, зайка, родная моя... Прости меня, девочка... Ты знаешь, какую мы жизнь с мамой прожили. Тридцать лет только и думаю, куда мне забраться поглубже и дочку с женой своим телом закрыть! А ты вдруг возьми да в зятья нам чекиста!

– Он не из чекистов...

– Да все они там...

Елена Александровна стремительно вошла к комнату, щеки ее, за три недели кавказского отдыха ставшие цвета баклажанов, дрожали и губы кривились.

– Я слышала все! Я за дверью стояла. Что ты наболтал? Там людей, что ли, нет? Я тыщу примеров тебе приведу! Вон Лежнева, Кольку, когда посадили, чекист его вытащил! Вытащил, да! «Николай Илларионыч, – говорит, – забудьте, как я выгляжу! Забудьте обо всем, о чем мы здесь говорили, всех, кого вы здесь видели, тоже забудьте! Езжайте куда-нибудь, где вас не знают». Я подробности не могу передать, Колька об этом никогда не распространялся. Знаю только, что хороший человек попался, его самого потом арестовали...

– Довольно! – прошептала Анна, хватаясь за голову. – Сказали – и хватит! Сергей меня ждет, я пошла!

Она быстро поцеловала обоих, схватила сумку, кое-как застегнула пальто и кубарем скатилась по лестнице.

– Возьми ему хоть пирога! – перегнувшись через перила, закричала мать. – Пускай пирога хоть поест!

Анна изо всей силы хлопнула дверью парадного, и материнский крик остался на лестнице, в темноте.


Краснопевцев лежал на неразобранной постели в том же костюме и рубашке с галстуком, в которых он утром пошел на работу. Глаза его были закрыты, но он не дремал и не спал.

– Мороз наступил, а ведь только октябрь, – сказал он негромко. – Ты поздно сегодня, Анюта.

Ей показалось, что он догадался, почему она так задержалась у родителей и о чем шел у них разговор.


– Мама хотела, чтобы я для тебя пирог с капустой взяла. А я отказалась.

– Оно, может, к лучшему, – усмехнулся он. – Кто знает, что там за капуста...

Нужно было засмеяться: он пошутил, разумеется, но смех остановился у нее в горле.

– Не сплю без тебя, не могу, – пробормотал он. – Сегодня у нас два собрания было. Уволены многие: недоработка. Иди, сполоснись там и ляжь. Я устал.

Обычно она поправляла его ошибки в языке, которые свидетельствовали только о том, что он действительно очень устал, но сейчас не стала. Выскользнула в ванную, сняла платье и, оставшись в кружевном белье, вынула из косы шпильки. Светлые, с сильно выгоревшими прядями волосы упали на плечи и спину. Отцовские слова о разбойнике вспомнились ей, и на душе стало так гадко, как будто она предает их обоих: отца вместе с мужем. Ей не хотелось возвращаться в спальню, ложиться в постель к Краснопевцеву, который – она это знала – не спит, ждет ее, чтобы сразу, зажав ее ноги в своих, мускулистых, подняться над нею, потом опуститься, и снова, и снова, – сначала спокойно, потом все быстрее, быстрее, быстрее, губами ловя ее пухлые губы, закрывши глаза и бледнея так сильно, что ей в темноте даже станет заметна его эта дикая, мертвая бледность.


Под утро Краснопевцеву приснился сон, который он помнил потом целый день, хотя даже ей ничего не сказал. Сон этот мог быть вызван рассказом смешливой и умной Муси о том, как в провинции Коу Джуань пришлось отмечать Новый год. Не наш – снежный, русский, когда все шумят, и елка горит, и торопятся гости, а нужно еще и детей уложить, и каждому дать мандаринку на праздник, – короче: не этот родной Новый год, – а Новый китайский, совсем непохожий.

Китайский Новый год начинается в самом конце февраля и тянется почти два месяца. Смешливая Муся рассказала, как все началось с того, что вернувшийся вечером с работы Василий Степаныч попросил, чтобы завтра жена его вымыла с утра пораньше статую Будды, стоящую смирно на заднем дворе. Загадочный Будда был странно похож на мать-героиню из Таджикистана. Бывает, сидит эта толстая мама, стащивши свой ватный халат, и мечтает: соберу летом хлопку сто тонн и – в столицу! Меня, может, тоже Отец всех народов там, как Мамлакат, на коленки посадит...

Загрязнившегося и голого Будду Муся отмывала часа три, если не четыре, и он после этого порозовел, а глазки замаслились до неприличья. Не прошло и дня, как не терпящий никаких отлагательств Василий Степаныч велел дом убрать так же чисто, как только что вымыли Будду. Тогда сразу стало понятно, что эти домашние боги, которых коммунистическое китайское правительство, красиво наряженное в черные, со стоячими воротниками, полотняные косоворотки, объявило несуществующими, и всякий алкающий правды китаец, а проще сказать, представитель народа, поверил правительству и застеснялся, – так вот: не ушли эти хитрые боги, а жили с людьми, как и до коммунизма. Боги же потому и назывались домашними, что служили они чистому, то есть красиво прибранному дворцу точно так же, как хижине, а поскольку строительство светлого будущего отнимало у народа кучу времени и не было даже минуты, чтоб рису поесть и запить его чаем, то именно в праздник народ спохватился и начал жилье свое мыть и отдраивать. А все для того, чтобы боги не злились. И все засверкало, хотя – если честно – чему там сверкать? Дракону на термосе, больше и нечему. Вымывши дом и наваривши на неделю вперед сладкого риса, полагалось вежливо, без конца кланяясь и унижаясь, просить этих самых богов лететь прямо в небо, где ждет всех их главный Нефритовый Бог, очень мудрый, которому нужно шепнуть пожеланья, а также, конечно, и просьбы трудящихся.

На все это пара недель уходила. Работа стояла, но праздник есть праздник. Потом украшали все пестрыми лентами, включая мосты через реки и рощи. А утром Четвертой Луны всей семьею, напившись опять-таки свежего чаю, садились на пол, чтобы сделать светильник. Светильник кроили из пестрой бумаги и не обходилось без навыков предков. Много разного рассказывала Муся про то, как намучились советские специалисты, отмечая вместе со своими китайскими коллегами такой затянувшийся их Новый год. Сергей Краснопевцев всего не запомнил, но очень рассказу ее посмеялся.

Во сне он увидел себя пацаном, но дело происходило почему-то в Китае, как раз накануне их Нового года. У Краснопевцева были только что отросшие после тифа, колкие волосы, повязанные желтой тряпкой, и колкость их он ощущал через тряпку. Он сидел в кругу большой семьи на циновке, и рядом по правую руку сидел его батя, но тоже китаец, и локоть его, весь в знакомых веснушках, был тем же привычным, с родным, крепким запахом, который запомнился с детства. Краснопевцеву очень хотелось дотронуться до этого могучего рыжего локтя, но он застыдился, что это увидят. Потом с обезьяньим лицом человек втащил и бросил на самую середину комнаты женщину, закутанную с головы до ног и крепко повязанную веревками. Краснопевцев догадался, что это Анна, но она не была его женой, поскольку он был пацаном, после тифа, заморышем гадким, негодным для брака. Вокруг стали спорить. Одна часть китайцев, жестикулируя небольшими и худенькими руками, просила набраться терпения, ждать, пока не появится кто-то, кто сразу убьет эту Анну дыханьем, и Анна уйдет в небеса. Другие молчали, но злились. Молчание их говорило о том, что ждать дольше некуда, нужно самим.

Краснопевцев тоже молчал и чувствовал, что он весь раздвоен внутри, как язык у гадюки. Нужно было освободить Анну, но он не мог этого сделать, потому что она, во-первых, не была его женой, а, во-вторых, если бы освободили ее, то нужно бы было немедленно найти того, кто займет ее место. А этим мог стать кто угодно. И, может быть, даже он сам. Ему показалось, что во всем виноват его отец, который и сейчас сидит с таким лицом, как будто его не узнал. Тогда, разозлившись на подлую трусость, он жадно вцепился руками в знакомый отцовский веснушчатый локоть, и локоть рассыпался.

Тут он проснулся. Медленно и неохотно наступало утро. В квартире их сильно топили, и Анна, откинув во сне одеяло, спала, накрывшись одной простыней.

– Анюта!

Она разлепила большие глаза.

– Сережа...

– Какой я тебе, Богу в душу, Сережа! Андрей я, Андрюха! Андрюха Кондратьев!

Она вскрикнула и уронила свою тяжелую голову ему на губы, словно для того, чтобы помешать ему говорить. Он приподнял эту голову обеими руками.

– Молчишь? Напугалась?

Она смотрела на него как-то необычно: неловким и жалким, затравленным взглядом.

– Смотри: никому! – вдруг сказал Краснопевцев.