Воины радовались удачной охоте. Они весело подначивали друг друга и беззлобно посмеивались над теми, кто принимал их шутки за чистую монету. Бахвалились меткостью своих луков и остротой своих стрел. Спорили, кто самый быстрый и ловкий. Кто шустрее всех снимал шкуры, зашивал туши гибкими ветками. Кто кого обогнал, когда рыли ямы, опускали в них убитых маралов и сохатых, вновь засыпали землей, чтобы запечь целиком. Кто сноровистее всех разжигал на ямах костры… Но нет-нет да бросали взгляды на вершину сопки, в сторону шатра контайши. Ждали его появления, и он не замедлил выйти к своему войску…

Равдан поднял голову. Семь Старцев[78] бесстрастно взирали на него с высоты. Звездный Шов – Тенгерийн Задал[79] разлегся от края до края, как шрам через все лицо старого воина, а Шесть Обезьян[80] уже вскарабкались на макушку неба – значит, близится полночь, пора начинать той…

…Долго шло пиршество в ту ночь. Запахи жареного мяса плыли над степью, смешиваясь с горьковатой прелью осенних листьев и трав. Присмирели сабдыки – духи гор, лесов и степей, притихли непокорные дыбджиты – повелители грозных стихий. Звенели бубенцы хонхо, глухо выли моринхуры, вели свой напев сууры, дрожали струны ятагов, глухо рокотали кенкерге, и звонче, чем обычно, звучали дамары.

Повсюду слышались хохот, веселые крики. Седые улигерчи завели свои песни, прославляя подвиги батыров и вознося здравицы Вечному Синему небу – давнему покровителю монголов.

Только Равдан был необычайно задумчив. Он не замечал недоуменных взглядов нойонов, не слушал, о чем поет старый сказитель Номжи:

– Кто твоей руки хоть мановенья

На войне ослушаться дерзнёт,

Не давай и тени снисхожденья –

От детей и жен им отлученье!..

Перед его глазами стоял череп, обрамленный серебром, а губы шептали неслышно древние мани[81]. Равдан просил об отпущении грехов…

Когда же под утро взошел на юге яркий Гилаан[82], контайша удалился в свой шатер, не дождавшись конца тоя. Нойоны озадаченно переглянулись, расценив это как дурное предзнаменование…

Глава 26

…Пир продолжался до утренней зари. Когда солнце выглянуло из-за синих сопок, его лучи осветили множество спавших вповалку людей и потухшие костры, чадившие сизым дымом. Только стражники-хэбтэуулы оставались на ногах, дозором обходя становище. Не дремали и хара ашыты, охраняя покой своего повелителя.

Контайша Равдан в эту ночь спал спокойно, но чутко. Как принято в походе, он не разделся, а лишь чуть отпустил пояс и положил рядом лук со стрелами и обнаженный клинок.

Солнце поднялось на ладонь, когда Равдан вышел из шатра. Два вестовых – нукеры из хара ашытов – Туйдэр и Нимгир ждали его, коротая время за игрой в кости, с чашками баданового чая в руках. Они первыми получали приказы контайши.

Подойдя ближе к увлеченным игрой нукерам, Равдан присел рядом на пятки, усмехнулся и произнес:

– Наши старики говорят: нельзя пить из двух чашек, стрелять из двух луков и ездить на двух жеребцах. Наверное, они правы, я сегодня ночью скакал на одной кобылице. И звали ее Айдына!

Туйдэр рассмеялся, решительно смешал кости:

– Все, Нимгир, ты выиграл!

– Туйдэр! Посылай гонцов, поднимай минган-багатуров и зайсанов, – приказал Равдан.

Окинув взглядом затянутые то ли дымом, то ли туманом ближние гряды холмов, степь, подернутую инеем, зеленые сосны на фоне редкого березняка, Равдан уже сделал шаг к почтительно согнувшемуся джалаху[83] с медным кумганом в руке и мягким полотенцем на плече. Но вдруг насторожился и застыл, как зверь, заметивший добычу.

Два всадника на взмыленных конях вылетели из оврага за сопкой и понеслись наискосок, стремительно, точно чеглоки[84], едва касаясь верхушек сухих трав. На подходе к урге они разделились. Один из всадников, с белой повязкой на голове, поскакал к шатрам воинов. Равдан рассмотрел на крупе его лошади длинный вьюк из кошмы, из которого торчали ноги человека. Другой же всадник, в верблюжьем чекмене с надвинутым на лоб башлыком, осадил коня у самых ног контайши. Спешившись, он откинул башлык и встал на одно колено. Это был яртаул – совсем молодой нукер с едва заметными усиками и румянцем на щеках.

– Великий Равдан! – склонил голову лазутчик. – Новые вести мы принесли! Дозволь говорить!

– Говори! – приказал контайша.

– Всю ночь мы были в дозоре, – задыхаясь от быстрой скачки, сообщил яртаул. – Совсем близко к кыргызам подходили. Настолько близко, что слышали голоса их дозорных и видели пламя их костров. Узнали, что вместо трех кыргызских улусов только один выставил войско против ойратов. Езсерский улус откочевал на север, а люди улуса Эпчей-бега ушли к мунгалам…

– Даже так? – поднял бровь Равдан. И усмехнулся: – Чаадарская княжна просчиталась! Но не зря сегодня я скакал на кобылице! Она поплатится за свою глупость! Посмотрим на ее гордость, когда превращу ее живот и груди в подстилку для моих хара ашытов.

И спросил сквозь зубы, глядя поверх головы яртаула:

– Сколько у нее воинов?

– Около мингана, – ответил яртаул. – Ближе чем на полбэри к улусу подойти не удалось. Везде рыскают кыргызские харауулы. Нас заметили, пытались догнать, но ночь помогла нам скрыться.

– Откуда ж тогда известно, что у кыргызов почти минган воинов? – процедил Равдан. – Ты хочешь ввести меня в заблуждение?

– Нет! – в отчаянии вскрикнул яртаул. – Мы поймали кыргыза. Говорит, бежал из улуса. Это он сообщил о количестве воинов. Еще он сказал, что многое знает, но поведает об этом только великому Равдану!

– Веди его сюда! – приказал Равдан. – Немедленно!

Яртаул вскочил на коня – только его и видели!

Равдан кивнул головой, подзывая прислужника, и подставил руки под струю подогретой воды. Помывшись, он обтер полотенцем руки, шею, лицо и бросил его на траву. Затем рванул из колчана стоявшего рядом Нимгира стрелу, вертикально воткнул ее в землю, прищурившись, посмотрел на солнце и круто повернулся к вестовому, ждавшему приказаний:

– Бей в харангу, Нимгир! В полдень мы выступаем. Нужно повидаться с прекрасной Айдыной. В гости к ней лучше ехать с добрым туменом воинов. Но на этот раз нам и двух минганов хватит!

Нимгир махнул рукой. И тотчас два здоровенных нукера, голых по пояс, схватили деревянные колотушки на длинных ручках и принялись равномерно ударять ими то в харангу – громадный медный таз, висевший на шесте рядом с шатром, то в два небольших барабана-кенкерге.

Вестовой бегом бросился к куреням, зычными криками и пинками поднимая спавших.

Но и без его пинков воины вскакивали на ноги. Нукеры оглядывались по сторонам, перекликались, тормошили тех, кто никак не мог прийти в себя после ночного пира. Вскоре отовсюду послышался молодецкий посвист, крики зайсанов, возбужденные вопли. Барабанщики, подвесив на шеи кожаные дамары и выстроившись в ряд, били сбор. Погруженная в сладкую дрему ложбина вмиг ожила, пришла в движение, наполнилась голосами воинов и ржанием лошадей.

Равдан видел, как заклубилась пыль со всех сторон, как взметнулись туги и бунчуки, слышал, как загудели дунгары[85] в руках арбанчи…[86] В походе боевые кони привязаны к главному поясу кибитки или, стреноженные, пасутся рядом. Надеть доспехи, подхватить оружие и вскочить на лошадь – дело нескольких мгновений.

И вскоре всадники стали сбиваться в десятки и сотни.

В руках у каждого – копье, за спиной – круглый щит и два-три колчана со стрелами. На седле перед воином – боевой лук, на поясе – широкий, отделанный серебром ремень с мечом или саблей, тело прикрыто доспехами. На голове – островерхий шлем или шапка из затвердевшей бычьей шкуры. Его боевой конь уже готов ворваться, врезаться в гущу боя. Заслышав бой барабанов, он грызет удила, бьет копытами, чует близкую схватку.

Над строем реяли хвостатые знамена. Крепкие тугчи[87] сжимали в руках их древки. Развевались над джагунами пестрые бунчуки из конского волоса. Мелькали желто-красные одеяния и бритые головы лам. Без них не обходился ни один поход Равдана. Ламы поднимали боевой дух. Чем больше при войске буддийских монахов, тем крепче оно и сильнее.

У воинов на рукавах поверх доспехов виднелись повязки. У каждого арбана свой цвет. Завяжется скорый бой, воины потеряют привычные имена. Проявят отвагу – все отметят по этим повязкам удальцов. Но слабость или промах в бою заставит опустить головы весь арбан и даже джагун. Для воина нет большего срама, чем не уберечь своего нойона, своего коня, свою кольчугу, щит, саблю, ружье…

Военный закон одинаково строг и к контайше, и к простому воину. На голову трусу натянут женские штаны, вымажут лицо сажей и выставят в таком виде перед народом. Этой участи не избежит ни трусливый зайсан, ни арбанчи, ни последний лучник из пастухов-аратов…

Появление яртаулов заставило контайшу отвести взгляд от своего войска. Молодой лазутчик вел за чумбур коня. А за ним плелся связанный арканом человек с лицом, обезображенным страшными шрамами. Второй яртаул – седой, с выбитыми в схватке зубами – следовал за ними, не спуская глаз с пленного. Молодой спешился шагов за десять до шатра, схватил пленника за шиворот и толкнул его в ноги своему повелителю. И, подхватив коня под уздцы, отступил к товарищу.

Калека пополз на коленях, порываясь поцеловать пыль у ног контайши, но тот ткнул его носком сапога в лицо.

– Откуда явился, жалкий бродяга? – спросил высокомерно Равдан. – Кто послал тебя? Говори! И если хоть одно твое слово окажется ложью, я велю привязать твои кишки к колесной чеке. Пусть их размотает по степи!

– Меня зовут Алар. Я сын Сигбея – бега Чаадара.

– Сигбея? – нахмурился Равдан. – Но Сигбей давно уже в небесных чертогах! Ты врешь, бродяга! После Сигбея улусом правил мудрый Теркен, который никогда не ссорился с ойратами.

– Я не вру! – пленник поднял изуродованное лицо. Из-под века, прикрывавшего вытекший глаз, выкатилась слеза, второй же полыхнул гневом. – Мой отец перед смертью потерял голову и отдал власть безродному пастуху. Я бежал, иначе коварный Теркен убил бы меня.

Равдан хмыкнул, окинул пленного взглядом.

– Ты ж калека! Как мог Сигбей доверить тебе улус?

– Я не всегда был калекой, а свои шрамы получил в недавней схватке с орысами, – с угрюмым видом ответил пленник. – Зато я успел отомстить Теркену. Я зарезал его под стенами орысского острога. И почти добрался до его дочери. Но… не получилось! Пока! Правда, два дня назад я проник в стан Эпчей-бега и застрелил его из лука! Я правду сказал! По этой причине Тайнах-бег и сын Эпчея Хоболай увели своих воинов. Теперь никто не помешает тебе – о, великий Равдан! – расправиться с Айдыной и ее людьми. Я покажу безопасные тропы к ее становищу.

– Но это твой народ, калека! – задумчиво произнес Равдан. – Из-за низкой обиды ты готов отдать своих родичей на растерзание моим воинам?

– Мои родичи признали Теркена своим бегом, затем назвали вождем Айдыну! – вскинулся пленник и повысил голос, словно забыл, перед кем лежит ниц. – Это они предали меня! И, значит, я буду мстить им, пока дышу, пока мои ноги топчут землю!

– Уведи его! – приказал Равдан яртаулу и брезгливо сморщился. – Я приказал бы живьем содрать шкуру с этого грязного пса, но он может нам пригодиться. Определи его пока к кашеварам. Но смотри, упустишь – шкуру велю спустить с тебя…

* * *

…Когда тень от воткнутой в землю стрелы исчезла, войско Равдана было готово к походу. Верблюды с тяжелой поклажей, с разобранными шатрами и герами[88] уже тронулись в путь, пыль заволокла половину неба.

Воины ждали своего повелителя в седлах. Ровными рядами выстроились они поперек широкой лощины. Равдан в желтом шелковом халате и желтых сапогах, в островерхой шапке с трехочковым павлиньим пером, как и подобало великому полководцу, неспешно уселся в седло Тарлана – быстрого, как сокол, белоснежного коня. Шаман Тюлюмджи, с бубном за спиной и мечом на поясе, подъехал к нему, звеня оберегами, и вполголоса сказал:

– Алаке, твой отец Сэнгэ перед походом всегда разговаривал с воинами, ободрял их и вселял храбрость в сердца. Последуй же его примеру.

Равдан одарил шамана недовольным взглядом – после вчерашнего Тюлюмджи раздражал его своими советами. Однако контайша сдержал гнев. Привстав в стременах, он сунул руку за пазуху, коснулся пальцами висевшего на шее мирде и весело прокричал:

– Нет большего наслаждения и удовольствия для воина, как подавить злобного смутьяна и победить врага! Вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет! Заставить его женщин обливаться слезами, а затем подмять их своим телом! Сесть на его крепких коней с гладкими крупами! Вдоволь напиться арке из его бурдюков. Опустошить его казаны с жирным маханом[89]! Вперед, ойраты! Пусть кровь непокорных кыргызов досыта напоит эту бесплодную землю!

Воины захохотали, высоко подняв копья и сабли в знак одобрения. Тюлюмджи недовольно проворчал что-то, но Равдан не обернулся. Вытянув Тарлана плетью, он пустил коня рысью. Дрогнуло и поплыло прочь от заходившего солнца хвостатое джунгарское знамя с желтым орлом, раскинувшим крылья на черном шелке…