«Ну вот, слава Богу, прошел-прошелестел минутами еще один день…

Пожалуй, сегодня мне было легче без тебя. Смешно — «легче», как будто бы я калека… Во всяком случае, я почти сумела убедить себя не унижаться и не уделять тебе больше внимания, чем ты уделяешь мне.

Странно, ведь раньше я никогда не позволяла себе подобной роскоши — зависеть от мужчины. Не материально, а именно по состоянию души. Что же тогда случилось сейчас? Сплошная боль… Недоразумение…»

Лена оторвала взгляд от листка, исписанного крупным размашистым почерком, отложила ручку — в ней кончились чернила, и последние буквы были чуть ли не процарапаны по бумаге. Она бессильно опустила голову на согнутую в локте руку и глубоко, судорожно вздохнула. Слезы наворачивались на глаза. Еще бы! Опуститься до того, чтобы выть белугой, просиживая ночи напролет у темного окна… «На что он мне?! Господи, на что он мне сдался?»

Беззвучные рыдания душили ее, перехватывали горло спазмами, и ничего, ну ничегошеньки не могла она с этим поделать. Препоганейшее, надо заметить, состояние. Невыносимое, жуткое, беспробудное чувство тоски. Словно в душе поселился червь и разъедает ее изнутри, потихонечку подтачивает, выедает сердцевину, оставляя противную горечь и пустоту. «Падалица, — выдохнула Леночка. — Падалица! Падалица!! Так тебе и надо, дуреха!!» Она вскочила, схватила со стола авторучку и со всей силы швырнула ею об пол. Ручка с глухим треском разломалась пополам. Жалко, подарок папы Саши. Японская, с золотым пером! Все эти годы она хранила ее как зеницу ока, а тут из-за какого-то… Из-за какого-то… Она разрыдалась в голос, обхватив голову руками и склонившись над кофейного цвета ковриком, посередине которого фиолетовым пятном расползлась чернильная клякса.

— Ну и ладно! Все равно я выхожу завтра замуж. Выхожу замуж, — медленно выдохнула она и повернула голову, пристально рассматривая белое, обшитое гипюровыми рюшами, искусственными цветами и жемчугом свадебное платье.

Огромная корзина роз алела ярким пятном в углу, и по комнате разносился тонкий аромат.

«Боже мой, почему я не утонула, когда прыгнула с корабля в холодную воду?! Почему меня не убил Ефим, почему я не сдохла от холода и голода, когда убежала из детдома? Неужели я ему совершенно безразлична? Неужели его руки с такой же горячечной страстью гладят другое тело?» — задавала себе теперь уже бесполезные вопросы Леночка.

Она лежала на полу и затуманенными от слез глазами смотрела сквозь пелену на узорчатый плафон на потолке.

— Женщина любит настолько, насколько она воображает, что любит, — произнесла она вслух и горько усмехнулась.

Затем вскочила и, подлетев к зеркалу в одном прыжке, словно дикая кошка, заорала, непонятно к кому обращаясь:

— Я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу!!! Жестокий, бездушный игрок чужими сердцами! Тебе ведь так просто перебирать женщин как перчатки. Сегодня — я, завтра — другая. И эта другая, знакомая с тобой всего несколько дней, заявляет, что уже беременна… — Последнее слово она произнесла, давясь слезами горечи, смешанной с ревностью и презрением к самой себе.

Снова горло перехватило, и она судорожно выдохнула. Как он ей ненавистен, этот проклятый Выголев Андрей Евтеевич! Леночка стояла у зеркала, но уже не видела в нем своего отражения — она вспомнила их первую встречу. Наверное, она будет помнить ее до последних дней своей жизни. Вот она выскакивает из квартиры, где они живут с Раечкой. Почва уходит у нее из-под ног, в глазах темнеет и что-то липкое обволакивает тело, лишая воли… И вдруг — его глаза! Удивленные, расширенные зрачки и серая радужка с крапчатым темным ободком.

Боже, как она любила его, как замирало ее бедное сердечко, когда она слышала его голос! Но теперь она больше не нужна ему!

Она взяла смятую фотографию и прижалась к ней губами. Если бы он мог услышать, как отчаянно колотится ее сердце! Если бы он мог заглянуть в ее глаза и прочесть ту великую муку, которая лишала ее всяческой воли.

Леночка порылась в столе, достала шариковый стержень и, вероятней всего уже ничего не видя и не понимая смысла написанного, торопливо завершила:

«Родненький мой, солнышко мое ненаглядное, кровинка моя. Ну не мучай меня, пожалуйста. Не приходи ко мне в снах, не рви на части мое сердце. Я не могу без тебя! Не могу! Не могу! — Она на мгновение прикрыла веки, из-под которых еще секунду назад струились потоки слез, прислушалась к биению своего сердца, потом открыла глаза — уже сухие и горячие, и, набрав полные легкие воздуха, как будто собиралась глубоко нырнуть, дописала, как выдохнула: — Я люблю тебя!»

Ее бессмысленно блуждающий взгляд остановился на последних словах. Но вдруг, словно вспышка молнии ослепила ее затуманенный рассудок, и, откинувшись на спинку стула, она исступленно зашептала:

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Скомканный листок полетел в урну.

* * *

Последний день мая. Как неожиданно наступило нестерпимо жаркое и душное лето! Еще вчера лил дождь, и Леночка зябко поводила плечами, глядя через мутное редакционное окно.

Солнце нещадно палит землю и поднимает до самых окон на седьмом этаже тяжелые клубы пара. Тихо жужжит вентилятор, надсадно вращая свои лопасти и изо всех сил разгоняя вязкую дремоту полдня.

«Нужно вставать», — слышится Леночке, которая лежит на диване и глядит в желтоватый, как продезинфицированное полотенце, потолок, настойчивый голос. Потолок как-то странно покачивается и, кажется, вот-вот рухнет. Уже с час, как ее истеричная расторможенность перешла в тягостную меланхолию. Света б белого не видеть — какое там вставать!

«Напрасен труд, тщета и пустословье», — спорит с ним другой внутренний голос, и Леночка опять криво усмехается.

— О Боже мой!.. — из ее груди вырвался стон, и она не узнала своего голоса — такой он был чужой, хриплый и низкий.

Платье на плечиках покачнулось, и как будто бы чья-то тень скользнула по комнате. Раздался телефонный звонок. Леночка вздрогнула, но не встала. У нее нет никаких сил, и если она захочет подняться, то, наверное, лишится чувств.

Телефон умолк, но через минуту снова затрезвонил. Все же пришлось встать.

— Алло! Леночка! Узнаешь?

— Н-н-нет, — протянула она. И правда, трудно было узнать доносящийся сквозь треск и свист эфира голос.

— Ну как же? Ты спрашивала адрес отца. Забыла, что ли?

— Ой, Ксюша, прости! Так плохо слышно. Невозможно просто, как будто через мешок с ватой. И что?

— Нашла! Среди бумаг откопала! В столе! Как это раньше не надыбала… Ведь перерывала все раза три… Ну как ты там? Я слышала, у тебя завтра свадьба! Счастливая небось… — Ксюша радостно хихикнула, Леночка поежилась и хотела было ответить какой-нибудь колкостью, но промолчала. Ее, собственно, силком никто не тащит. Не хочешь — не выходи замуж. Но срывать плохое настроение на посторонних людях — просто неприлично.

— Да уж… — откликнулась она после некоторого молчания. — Извини, что не приглашаю, у нас только самый узкий круг.

— Да что ты! Не люблю я по свадьбам ходить. Так что и не беспокойся. Я ведь вот только чтобы адресок тебе перекинуть. Записывай. Асафьева, дом двенадцать, корпус один. Записала? Ой, чуть не забыла! Ленинград! То есть теперь уже Петербург. Ну пока. До встречи. Хотя, — рассмеялась Оксанка Кутепова, — я же забыла — ты ведь в Италию улетаешь.

Вот это новость! Она сглотнула тягучий ком и обхватила горло ладонями. Ангина, что ли? Горло болело, и каждый выдох давался с трудом. Еще этого не хватало — заболеть ангиной в канун свадьбы.

Асафьева, дом двенадцать, корпус один. А квартира? А фамилия отца? Она же ничего о нем не знает! Кого искать? По каким приметам. Вот непутевая! Леночка стала лихорадочно набирать номер Оксанкиного рабочего телефона. Сначала занято, занято, занято, а потом вдруг раз — и никого нету, хоть головой о стену.

Леночка пошла на кухню и приготовила себе кофе в надежде, что, может быть, так ей удастся взбодриться.

Пока чайник закипал, она сняла с полки альбом и стала листать толстые картонные страницы. Детских фотографий мало. Почти нет ни одной дошкольной. Вот только эта. Здесь ей лет шесть, горло обмотано шерстяным шарфом, и рядом с ней стоит добродушный толстячок Мишка.

Тогда она тоже болела ангиной. Пожалуй, это был единственный случай за всю ее жизнь, если не считать сегодняшнего. Она улыбнулась, вспомнив весьма любопытный случай, связанный с тем временем.

Тогда она лежала в жару и думала, что умрет. Ей не было страшно. Вообще смерть как таковая ее не страшила, во-первых, потому, что к тому возрасту она еще не сталкивалась со смертью, а во-вторых, потому, что думала — умереть, это как уйти куда-нибудь. А если ты уходишь и не возвращаешься — значит, тебе там лучше.

Захотелось пить. Преодолевая головокружение и легкую тошноту, которая сопровождала обычно высокую температуру, а потому была привычной, Леночка села на кровати.

Мама готовила компресс. Она развела в стакане спирт, достала вату и кусок марли и вышла в кухню для того, чтобы отрезать от пакета полоску клеенки.

Леночка медленно повернулась к столу и увидела на нем стакан. Голова покачивалась на нетвердой, словно беспозвоночной шее. Спина никак не хотела выпрямляться, но рука Леночки, преодолевая восковую расплавленность тела, сама по себе потянулась за стаканом.

Как же ей хотелось пить! Облизав сухие шершавые губы и поднеся стакан ко рту, Леночка жадными глотками стала утолять жажду. В первое мгновение она не почувствовала ничего. Зато второе мгновение обожгло все ее нутро. Рот, горло, желудок, мозг! Все-все… Грудь запылала огненными языками, дыхание перехватило, и Леночка судорожно, словно выброшенный на берег карп, стала хватать воздух открытым ртом. На глазах выступили слезы. Она завопила не своим голосом, чувствуя, что сейчас взорвется изнутри. В комнату, словно смерч, ворвалась мама и стала метаться между Леночкой и телефоном.

Даже сейчас Леночка не может удержаться от смеха, вспоминая, как это выглядело со стороны.

— «Скорая»! «Скорая»!!! Скорее! Она умирает! С ней что-то невероятное!!! Ах, адрес? Да-да…

Сплошные возгласы, вопли, слезы.

Леночка упала лицом в подушку и приготовилась к мучительной смерти. Но вдруг оказалось, что умирать так приятно. Так легко и сладостно. Что-то теплое обволакивало все ее тело, укрывая нежной покачивающейся дымкой. Так хорошо и сладко! Так медленно перекатывалась кровь по расслабленным венам, голова кружилась в плавном танце, и перед глазами так красиво — будто в солнечный день включили фонтан, мелькали искорки разноцветных звездочек. Потом появился неясный шум, и Леночке показалось, что она поплыла прямо в рай — такое блаженство охватило ее.

В дверь позвонили. Последнее, что услышала Леночка, был голос врача. Она повернула к нему блаженное, умиротворенное лицо и провалилась в сон.

Дальше она ничего не помнит — знает лишь по рассказам мамы, которые слышала потом в разнообразных вариациях.

В первое же утро она слышала, как мама полушепотом рассказывала своей подруге:

— Представляешь, Нана, я смотрю на нее, а у нее губы растянуты, как у придурка… Тише… кажется, проснулась, — раздался скрип приоткрываемой двери. Леночка моментально прикрыла глаза. — Нет, спит еще. Почти сутки спит! Пусть, конечно, я ее и не трогаю.

Что отвечала Наина Федоровна, Леночка не слышала. Может, и слышала, да вряд ли теперь вспомнит, а вот мамин рассказ про зайца в ее памяти засел накрепко.

— А потом говорит, мол, мамочка, у Кешки ушки потерялись. Представляешь! Я, дурочка, к Кешке. Смотрю, ушки на месте. Тут-то меня и осенило. Мы с доктором ей закуску готовили. Ох, Нанка, обхохочешься! Ничего мужичок, веселый такой. Не то что папашка ейный. Поматросил, гад, и бросил. Ищи теперь! Один только зайчик, Кешка этот идиотский, и остался…

— Добрый день, голубушка, — это Леночка тоже прекрасно помнит. Ее близкое-близкое лицо, ласковый голос, чистые и добрые глаза чайного, почти золотого цвета с тонким свечением изнутри. Удивительно теплые ладони и нежные губы, память о которых осталась до самой смерти на ее лбу.

Как бы ей хотелось, чтобы снова над нею склонилась мама! В такой день… Эх! Леночка вздохнула. Воспоминание пролетело исцеляющим мгновением. Она улыбнулась и прижала холодные кончики пальцев к вискам.

А впрочем, она уже почти забыла, каково это на вид, вкус, цвет, когда рядом самый родной во всей вселенной человек — мама.

Через три года, холодным промозглым вечером, запомнившимся ей хлестким ветром и хрупкой коростой луж, она стояла у высоких дверей облезлого дома, который по странной иронии назывался «Детским».

Леночка поморщилась, пытаясь вспомнить номер этого учреждения, но — безрезультатно. Зато все остальное ее память хранит до сих пор. И как выл ветер, как качалась связка проводов над ее головой, как хлестал дождь. Она переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти в длинный, выкрашенный привычной зеленоватой масляной краской коридор. Точно такой же краской были выкрашены стены в парадном ее дома. Но там на стенах всегда были нарисованы детской рукой всякие смешные и дурацкие рожицы. Тетя Клава, уборщица, постоянно ругалась, стирая угольные художества мокрой тряпкой, но ругалась-то она беззлобно.