Дверь неожиданно открылась. Растерянная, испуганная, все такая же худенькая и бледная Милка стояла на пороге, загородив собой проход, и виновато улыбалась.

— Саша…

— Я войду? — Он все понял. Глаза их встретились, и он понял все. — Кто? — спросил он одними губами.

— Химов, — одними губами ответила Милка.

— Давно?

Мила отвернулась и кивнула. Он взял ее дрожащую ладонь в свои большие и горячие руки. Мила не смотрела на него, и он чувствовал, что летит в пропасть. Летит со свистом в ушах, скрежетом и звоном и вот-вот грохнется оземь.

— Где дочь? Я могу посмотреть на нее? Могу?

Мила снова кивнула, но руки не отняла. Так и пошла с ним в детскую мимо спальни. Тусклый свет сочился сквозь приоткрытую дверь, и Аганин каждой клеточкой своего тела чувствовал присутствие в их спальне — теперь уже не их с Милой, а Химова — бывшего сослуживца и однокашника по училищу — и Милы, любимой и единственной женщины в его жизни.

Он отвернулся от полоски света и сжал кулак левой руки, не выпуская из правой Милиной ладошки. Будто что-то могло еще измениться между ними, будто эта ладошка в его руке есть некий символ, обещание, объяснение…

Огромный розовый слон примостился у детской кроватки. Торт остался у порога по ту сторону закрытой двери. Цветы оказались в Милиной руке. Натулечка спала, и белый цветок пустышки качался в ее пухленьком ротике, как солнечный зайчик на морской глади.

— Я люблю тебя, — Аганин прижался к жене и почувствовал, как пламя, рдеющее в его груди, обожгло горло. Он замолчал.

— Не надо, Саша…

— Я знаю, что не надо… Я люблю тебя, — прошептал он и, повернувшись, быстрыми шагами прошел сквозь квартиру, как сквозь ледяную глыбу, обдирая до крови застывающую душу.

— Саша! Са-аша-а!! Постой! Я хочу сказать тебе!!! Постой!

Он летел через ступеньку, через две, через лестничный пролет и сквозь подступившие к глазам слезы видел площадки, перила, ступени, окна, почтовые ящики. Адская боль любви и предательства.

— Постой! — Мила выбежала следом за ним и стояла босая на бетонном порожке, на том самом, где только что стоял он и очищал хобот мягкой игрушки.

* * *

Сейчас Аганин не знал, может ли он любить. Он перестал верить в любовь. Он столько лет скитался по чердакам и подвалам и жил одиноким волком, что совершенно выпал из социума.

Его вышвырнули за борт, списали с корабля, предали. Никто его не пожалел, даже мать, которой он позвонил в тот вечер. Даже она, принимая бутылку коньяка в дар и выслушивая его сбивчивый рассказ, лишь сухо произнесла:

— Ты же знаешь, я ничем не смогу помочь. — Она посмотрела на настенные часы, из которых только что вынырнула кукушка и сообщила осипшим голосом время, а точнее — четверть шестого пополудни, и снова нырнула в гнездышко, из которого не могла вырваться уже более полувека. — Судись… А что еще? У меня жить негде, ты же знаешь…

— Да-да, — он знал. У матери своя жизнь. Она пытается компенсировать то, что недополучила в молодости. Хотя в этом была не его вина — он рос у бабушки, потом в интернате, потом в военном училище, потом… — Я пойду.

— Иди. И мой тебе совет — не оставляй этой стерве квартиру! Пусть мотает в свой Норильск. Я всегда говорила: дела с лимитой до добра не доведут. Ты ей и квартирку, и обстановку, и машину… Дурак! — вдруг зло выплюнула она и презрительно отвернулась. — Дурак и есть! Все равно палец о палец не ударишь — в подвале подохнешь, попомни мое слово.

— Я пойду, — снова произнес Аганин и ушел.

В подвале он и зажил. Сначала держался особняком и в пределах приличия. Потом обрел подходящую компанию — по Сеньке и шапка. А однажды нашел на вокзале большой бумажник. Денег оказалось много — почти на неделю хватило и ему, и его дружкам. Пили-гуляли-гудели. Пришел в себя в заброшенном сарае далеко от Москвы. Голова болела от страшного похмелья, тошнило и трясло всего, как в лихорадке. Провалялся почти весь день, изнывая от жажды и ломоты в висках, а когда нашел в себе силы подняться и осмотреться, чуть не сошел с ума от ужаса.

Его дружки, избитые, все в крови, с проломленными черепами и кольями под ребрами лежали у сенника. Кто? За что? Это же надо было так нажраться, чтоб не помнить страшного побоища! Ничего не осталось в пустой голове: когда это произошло, как?

Его вырвало тут же, рядом с окоченевшими трупами. Он бросился бежать, забыв и о воде, и о варенной в мундире картошке, оставшейся в черной от копоти кастрюле, и о половине бутылки недопитой водки.

И покатилась дорожка Аганина под крутую горочку. Он просто чувствовал, как затягивает его болотная жижа, как ломает судьба его некогда сильное тело. Как гниет оно изнутри, вшивеет, дряхлеет, становится зловонным и мерзким.

Пророческими оказались слова матери: «В подвале подохнешь, попомни мое слово».

А и в подвале — кому какое дело? Кому он тогда был нужен? Никому! Он потерял веру в себя, ощутил свою никчемность и ненужность так остро и так безысходно, что даже поверил — это его крест. Нужно смириться. Все равно в могилу, рано или поздно гнить в земле. Так какая разница — рано или поздно? Годом раньше, годом позже…

Если бы тогда кто-то спросил Аганина: есть ли любовь, — он затруднился бы ответить. Да и сейчас, наверное, вот так, чтобы навзлет, — нет, не уверен… Но все же что-то изменилось в нем, что-то заставляло думать, действовать, переживать. И сердце его билось с живой, как раньше, тревогой, и домой тянуло с неимоверной силой. «Домой»… Он усмехнулся и оглядел оплетенные паутиной стены подвала, взгляд его упал на Леночку. Одеялко сбилось. Леночка спала и сладко посапывала. Улыбалась, смешно дергала чистым после вечернего купания носиком. У Леночки теперь было чистое белье. Он сам стирал ее простынки и сушил в соседнем секторе. Для этих целей он притащил в подвал детскую ванночку. Вполне приличную, видимо, вырос малыш, отдать не нашли кому, вот и снесли на помойку. Хорошо еще не в контейнер бросили, а прислонили к дереву. Он отмыл ее, обдал кипятком и в тот вечер искупал Леночку в огороженном куском клеенки закуточке.

Нет, в подвале можно жить. Особенно в таком, не требующем постоянного ремонта, комиссий, проверок. За все это время только один раз приходили из жэка, но, слава Богу, до последнего сектора не дошли.

Аганин встал, поправил сбившееся одеяло, поцеловал розовенькое ушко и прошептал: «Доченька моя, крошечка…» Скорее всего она и не подозревала, какие бури вихрились в его груди.

Они одного года рождения — Ната и Лена. Может, и это сыграло свою роль? Бог весть, что именно заставило Аганина выйти сегодня на улицу, разменять полтинник на двушки и начать действовать.

Целый день Аганин посвятил тому, что звонил друзьям, договаривался о встречах, просил помощи.

Ему радовались, спрашивали, куда пропал, чем занимается, где обитает. Предлагали пересечься в кафе, ресторане, баре. Предлагали зайти в офис, лабораторию, редакцию. Колька Матвеев оказался даже ректором одного из московских вузов. Все при местах, при должностях, при семьях, при деньгах… Это злило, но злость была направлена исключительно в свой адрес. Чем он хуже? Почему решил, что судьба поставила на нем крест? Неужто он глупее Кольки Матвеева? Когда-то Матвей сидел с ним за одной партой и сдувал с его тетрадки контрольные, краснел, заплетался языком, стоя у доски, и ждал от него подсказки. И вот тебе на: он, бывший отличник, подающий надежды курсант, молодой офицер, который вполне мог бы устроиться на материке ничуть не хуже всех их, — в подвале, а бывший троечник, разгильдяй и аховый студентишка — ректор института… Но его помнили, хоть и прошло много лет с того вечера, когда он нырнул с головой в холодный омут дикого одиночества, и это, надо сказать, было приятно.

Аганин не мог согласиться на встречу в присутственном месте, прекрасно понимая, что из него за эти годы сделала жизнь, но и отказаться от встречи он тоже не мог. Ради Леночки он должен переступить через свое самолюбие, перетерпеть унижение и проглотить обиду.

— Матвей, я не могу зайти к тебе, давай у метро.

— Ну что ты, старик! Какое метро?! У нас рядом роскошный кабак!

— У метро, Матвей, — настаивал Аганин. — Не могу я в кабак, прикид не тот… Да и рылом не вышел. Ну как?

— Ладно, у «Маяковки» на выходе. В сторону химчистки. Белый «жигуль». Узнаешь меня, нет? А потом — в кабак, жрать хочу, ужас до чего.

Лежа на топчане, Аганин с болью в сердце вспоминал унижение, которое ему довелось испытать. Он несся по эскалатору преисполненный надежды, что уж сейчас-то, наконец, все решится. Колька Матвеев был на месте. Александр Николаевич шел к белому «жигулю» и махал рукой толстому господину в высокой кашемировой шляпе песочного цвета и такого же цвета длинном пальто. Он видел лицо Матвея, он не мог ошибиться, — те же синие острые глазки под густыми черными бровями, те же узкие губы и родинка на мочке уха, так что кажется — на нем клипса. Аганин видел Матвеева и знал, что тот видит его.

— Матвей!

Толстый господин дернулся, оглянулся в сторону Аганина, и — Боже, — как изменилось его лицо! Представьте себе, что вы сели в переполненном метро на свободное место, а потом вдруг обнаружили, что на вас пялятся, как на диковинный экспонат в палеонтологическом музее, и тут же почувствовали смрадный запах, исходящий от соседа. Представьте себе, что вы видите рядом с собой вшивого, покрытого струпьями и коростой вонючего квазимоду, вскакиваете при первых же звуках скрежета ногтей по шелудивой коже и, чувствуя легкую вибрацию в глубине души, с чувством омерзения и брезгливости прячетесь за спины попутчиков.

Вам неловко, вам стыдно своего чувства, вы невольно почесываетесь — от нервов, наверное, — и вдруг узнаете человека, от которого только что шарахнулись И он узнает вас, улыбается вам, а вы все дальше и дальше пятитесь в глубь вагона, прячетесь за спины пассажиров и на ближайшей же станции выскакиваете из вагона.

Так вот точно так же, как могли бы повести себя вы, повел себя и Матвеев Колька. Матвей, школьный друг, троечник и разгильдяй, а ныне Матвеев Николай Федорович. Куда до него Аганину? И потому он простил Матвею все — мельчайшие изменения мимики, тончайшие нюансы эмоций, выражение глаз — от неузнавания через удивление к полному презрению, граничащему с испугом.

Конечно же, Аганин привел себя в порядок, насколько может привести себя в порядок не имеющий для этого условий опустившийся и погрязший во всех смертных грехах человек. Он был вымыт, выбрит и вычищен. Он нагуталинил еще приличные ботинки с чужой растоптанной до сорок пятого размера ноги, потер снегом серое драповое пальто, освежив таким образом далеко не новую ткань, и вытряхнул самым тщательнейшим образом черно-коричневую кроличью шапку…

— Матвей! — Но только рыжие брызги мокрого снега, грязи и соли вперемешку…

Зачем-то Аганин позвонил Матвееву домой, он сам не знал зачем, но набрал номер его телефона.

Соня узнала. Соня была хорошей девушкой. Тихой, ласковой. Когда-то они дружили семьями, и Соня часто звонила Миле, а если Милы не было дома и у телефона оказывался сам Аганин, Соня сначала неловко извинялась, а потом долго плакалась ему в жилетку, какой у нее бездушный и бестолковый муж.

— Сашенька! Как вовремя ты позвонил! — как будто и не было перерыва в десять лет, словно они разговаривали только вчера. — А мой-то знаешь чего учудил? Он продал дачу. Продал, представляешь?!

— Что, картошку негде посадить? — спросил Аганин просто так, ему совершенно было безразлично — сажают ли Матвеевы картошку, но должен же был он отреагировать на Сонину жалобу.

Соня долго сопела, пыхтела, обиженно дула губки с той стороны телефонного провода. Он никак на это не реагировал, и наконец она дрожащим голосом произнесла:

— При чем тут картошка? Мы картошку покупаем, мы ее не сажаем! Кому охота в грязи ковыряться? Ногти ломаются и кожа потом — просто ужас. Он продал ту, что в Жмеринке. Теперь мы будем ездить на Азов! А у меня в Жмеринке все подруги. Представляешь?! А на Азове только Злата хрипатая. Она же стерва, с ней говорить не о чем. И ходить там некуда!

— Понятно… — Александр Николаевич вздохнул и повесил трубку.

Осталась досада и еще три запасных телефона.

Егор его не узнал. Сначала не узнал, потом все-таки вспомнил. Егор теперь большой начальник на маленьком заводике, и у него могла найтись хоть какая-нибудь работенка. Работенки не было, зато дал кучу советов.

— А ты в РЭУ — дворником. Там и жилье служебное.

— Спасибо, был.

— А ты сторожем на рынок. И пожрать чего, и комната.

— Там все уже схвачено, спасибо.

— А ты…

— Пока, — твердо произнес Аганин и тоже повесил трубку.

Голоса друзей таяли в эфире, как летящие с неба снежинки. Таяла и надежда решить свои проблемы через давние узы дружбы. Последний номер он набирать не стал. Каратаев работал на телевидении главным редактором одной из известных на всю страну программ. Конечно же, там нет и не может быть для него никакой работы. Время перевалило уже за полдень. Ближе к вечеру, наступившему быстро и незаметно, Александр Николаевич почувствовал, как он устал. Как хочется ему умыться, согреться, попить чаю и лечь на теплый топчан! Он улыбнулся. Когда он выберется в люди, у них с Леночкой будет своя квартира, своя ванна и своя большая светлая кухня. Он будет приходить со службы домой, залезать в горячую, ароматизированную солями воду, отпариваться, отогреваться и надевать тяжелый махровый халат, сунув ноги в теплые домашние шлепанцы. Когда у них будет своя квартира…