(Англия) Элизабет Чедвик - Отвергнуть короля

– Нам всем нужно, – ответил Гуго скорее мрачно, чем радостно.

* * *

Сидя рядом с Махелт за новым пологом кровати, Гуго взял гребень, которым жена собиралась провести по волосам. Было очень поздно, но никто еще не спал. Весь Лондон бурлил от известия о смерти короля. Пивные и харчевни были набиты людьми, которые обсуждали новость и строили предположения, что их ждет дальше. Никто не хотел отправляться домой. Не обошлось без пьяных потасовок, и кое у кого утром будет болеть голова… не только от чрезмерного винопития.

Гуго взял прядь тяжелых темных волос Махелт и провел гребнем по их блестящему полотну.

– Я был бы счастлив, если бы мне пришлось заниматься только этим до конца своих дней, – пробормотал он.

– У вас устала бы рука, – с улыбкой ответила она.

– Я потерпел бы. Удовольствие перевесило бы боль.

Махелт беззвучно засмеялась:

– Неужели?

– Надеюсь.

К ним вернулась легкость в общении, пусть неуверенная и все же несомненная, словно первый день весны после долгой суровой зимы. Почва под ногами вполне могла замерзнуть вновь. Гуго расчесывал и разглаживал волосы жены, пока они не превратились в блестящую, лоснящуюся пряжу, потрескивающую жизненной силой. Наконец Махелт повернулась к мужу и обвила его шею руками.

– Так давайте подкрепим эту надежду, – сказала она.

Они занимались любовью одновременно страстно и нежно. В яростной схватке сгорели остатки злобы и разочарования, напряжение ослабло, раны затянулись и были выкованы новые связи. Гуго стиснул зубы, ощутив приближение вершины блаженства, и приготовился отпрянуть, но Махелт обвила его ногами и обняла еще крепче.

– Нет, – выдохнула она ему в ухо. – Я хочу вас целиком! Сейчас же!

Ее слова заставили Гуго излиться, и он прижался головой к шее Махелт, судорожно повторяя ее имя. Когда она выгибалась навстречу, ему казалось, что он вернулся домой после долгого и бурного путешествия. Позволив мужу излиться в себя, Махелт как бы говорила, что готова зачать новое дитя – она прошла долгий путь и теперь хочет от него ребенка.

Гуго продолжал прижимать жену к себе, не желая расставаться, и только натянул на их тела покрывало. В тусклом свете прикроватной свечи Махелт погладила его по лицу.

– Если сегодня был зачат ребенок, – прошептала она, – если Господь благословит нас младенцем, я хочу, чтобы наш сын или дочь родились в мирной стране. Несомненно, к тому времени все будет кончено. И мы тогда можем строить планы на жизнь.

Гуго запустил пальцы ей в волосы:

– Главной преграды больше нет, но мы с отцом присягнули Людовику и ради общего блага должны действовать осмотрительно. Очень многое зависит от того, что происходит сейчас.

– Вы имеете в виду, от моего отца?

– Да, от вашего отца. Если кто-то и может провести нас сквозь бурю, так это он.

Махелт подняла голову и посмотрела на мужа:

– Вы готовы выступить на его стороне против Людовика?

– И нарушить клятву? – нахмурился Гуго. – Мы дали Людовику слово чести. Ваш отец, как никто, должен это понять. Сперва надо разобраться, кого мы поддерживаем, ведь иначе равновесия не удержать.

Гуго ожидал, что Махелт ощетинится и с глубоким негодованием заявит, что он должен немедленно присягнуть ее отцу, но она оставалась тихой и задумчивой.

– Так я могу ему написать?

Гуго помедлил. Тот факт, что Махелт спрашивала разрешения, был уступкой с ее стороны, которая смягчила его сердце, но в то же время ему было что возразить.

– Вы мне не доверяете. – В ее голосе прозвучало эхо прежней злобы.

– Вовсе нет, – поспешно ответил он, зная, что молчать не следовало, ведь Махелт вспыхивает быстро, а раны еще свежи… у обеих сторон. – Я знаю, вы сделаете все, чтобы залатать бреши. Но наши письма должны быть написаны совместными усилиями.

Махелт, сощурившись, разглядывала мужа:

– Поскольку мы доверяем друг другу?

– Поскольку мы одно целое, – ответил он. – Как тот синий пояс, который мы сплели вместе, как дети, которых мы породили.

Гуго вновь приник к губам жены, чтобы скрепить слова поцелуем, а также чтобы утешить ее. Он напряженно ожидал возражения, что доверять и быть одним целым – разные вещи.

– Всегда есть место, где детали перемешиваются, какими бы несходными они ни были, – добавил он.

Махелт неохотно засмеялась.

– О да, – согласилась она. – Несомненно, муж мой.

Махелт лизнула пальцы и перегнулась через Гуго, чтобы загасить свечу. Их окутала темнота.

* * *

Сумерки конца февраля были пронзительно-холодными. Кутаясь в подбитый мехом плащ, Махелт стояла рядом с Длинным Мечом и протягивала руки к недавно разведенному огню, потрескивающему в камине. Воздух едва начал согреваться, и вокруг притаился холод. Они приехали в Тетфорд днем, и пока слуги готовили дом, Махелт посетила службу в аббатстве и могилу Иды. В память об Иде она отдала бедным три плаща и три марки серебра и положила на могилу свежий вечнозеленый венок.

Ее свекор остался в церкви, читая молитвы, пока горела свеча, и найдя для покойной Иды время, которого никогда не находил для нее при жизни. Возможно, граф размышлял об отпущенном ему времени и дне, когда он тоже упокоится под камнем в церкви приората. Родственники не стали мешать его бдению и вернулись домой. Дом был заперт много месяцев назад, и в нем было холодно и сыро, тем более что дом стоял недалеко от реки, но, по крайней мере, теперь огонь пылал вовсю, и постельное белье, которое Махелт захватила из Лондона, было свежим и пахло травами. Приор пообещал прислать кушанья со своих кухонь, и хотя в это время года можно ожидать лишь похлебки и соленой рыбы, зато они будут горячими. Гуго разговаривал на улице с конюхами, Роджер и Гуго сопровождали его. Со двора доносились звонкие голоса детей, играющих в пятнашки, и более глубокий голос их отца, погруженного в обстоятельную беседу о состоянии лошади, страдающей коликами.

На время долгого и мрачного Великого поста противоборствующие стороны заключили перемирие, чтобы восстановить силы и обдумать свое положение и варианты действий. Ее отца выбрали регентом, чтобы править от имени девятилетнего сына короля Иоанна. Уильям Маршал пообещал амнистию и издал более продуманный вариант Великой хартии, обговоренной и подписанной в Раннимиде. Некоторые бароны вернулись в строй, но в целом люди были осторожны. Как заметил ее свекор, это все равно что идти в курятник по следу из крошек, не зная, что тебя ждет – удобный насест или топор палача. То, что крошки разбрасывал отец Махелт, не заставило его переменить мнение. Гуго был неразговорчив и лишь возразил, что суть не в курятнике, а в том, чтобы ясно видеть и понимать, кто ты и на чем стоишь. Если под ногами нет твердой почвы, как двигаться дальше? Если дал человеку клятву, его нельзя предавать, если только он не предаст первым, ведь это дело чести.

Махелт повернулась к Длинному Мечу, который, как и она, молча смотрел в огонь.

– Я рада, что вы приехали, – сказала она. – Ради вашей матери и ради вас.

– Я тоже, – криво улыбнулся Длинный Меч, – хотя и сомневался, что буду желанным гостем.

– Времена меняются, – ответила Махелт. – Иначе и быть не может.

Она подошла к дорожному сундуку, стоявшему в углу, распустила завязки и достала маленькую эмалированную коробочку, которую ей доверила Ида.

– Ваша мать хранила при себе эту шкатулку до конца своих дней, – произнесла она. – Графиня хотела, чтобы вы получили ее.

Длинный Меч робко взял шкатулку, открыл и взглянул на крошечные ботиночки и прядь волос.

– Они принадлежали вам, – пояснила Махелт. – Это единственное, что осталось у графини, когда ее вынудили покинуть вас. Она искренне горевала о своей утрате, и это было одно из величайших ее сокровищ.

Длинный Меч осторожно закрыл шкатулку.

– Благодарю вас. – Под скулой у него дергалась мышца. – Я тоже буду дорожить им.

В комнату вошел Гуго в сопровождении сыновей, и Длинный Меч сразу засунул шкатулку под мышку, выражение его лица вновь стало замкнутым.

Гуго заметил движение единоутробного брата, когда отправлял мальчиков умываться.

– Она любила вас, – сказал он. – Любила так глубоко, что это стало незаживающей раной… для всех.

Длинный Меч снова достал шкатулку и посмотрел на нее.

– Мне жаль, что я не узнал мать лучше. – Он потер пальцем позолоту.

– Нам всем жаль… И больше всех – моему отцу. Моей матери было о чем жалеть в жизни, а отцу стало о чем жалеть после ее смерти. – Гуго направился к двери. – Я приведу его.

– Я пойду с вами, – вызвался Длинный Меч.

Гуго скрыл удивление. Пусть они с единоутробным братом и заключили перемирие, но общаться тесно – иное дело. Путь к приорату был недолгим, впереди шел паренек из конюшен, освещая им дорогу фонарем. Река блестела, как гагат, и ветер шелестел ветвями деревьев, еще голыми, но уже покрывшимися почками.

Длинный Меч прокашлялся:

– Я много и напряженно думал.

– О чем? – спросил Гуго, хотя примерно представлял, о чем, поскольку в последнее время тоже усиленно размышлял.

– Я решил отправиться к Маршалу и предложить свой меч сыну моего брата, законному королю Англии, – произнес после долгой паузы Длинный Меч.

– Это значит отречься от клятвы, которую вы принесли Людовику.

Длинный Меч помедлил, когда они подошли к сторожке аббатства, затем опустил голову и решительно ступил на освященную землю, как будто в поисках поддержки.

– Мне пришлось отречься от Иоанна… из-за того, как он поступил с Элой, и из-за того, что я не мог выстоять против Людовика. Думал, это заставит моего брата присмиреть. Я никогда не собирался свергать своего суверена и не стану предавать собственного племянника ради француза. Дед молодого короля был моим отцом.

– Долго же вы договаривались со своей совестью! – резко произнес Гуго.

– Я не мог позволить брату вести себя подобным образом, – неловко пожал плечами Длинный Меч. – В то время Людовик был единственным возможным вариантом, но теперь у нас есть Маршал, и я доверяю ему. Мне нечего бояться за Англию, пока он у кормила власти. Людовик объявил перемирие и отправился во Францию. Возможно, он уже не вернется.

– Вы принимаете желаемое за действительное. Людовик просто собирает войска. Он не предатель, каким был Иоанн.

– Я принял решение. – Длинный Меч выпятил подбородок. – Можете меня ненавидеть, это ваше право. Я никогда не пойду против брата. Это больше всего страшило нашу мать, и мы слишком часто ступали по этому пути, чтобы выбрать его еще раз.

– У меня нет ненависти к вам, – устало произнес Гуго. – Но я не обязан восхищаться ни вами, ни вашими решениями. Ради нашей матери и ее памяти я готов хранить мир между нами.

Подойдя к дверям церкви, они остановились.

– Я присягнул Людовику. Мой отец тоже. Мы связаны словом чести поддерживать его, пока сам Людовик не разорвет эту связь. – Гуго умолчал о чести Длинного Меча. Пусть это остается на совести его единоутробного брата.

– Я поговорю о вас с Маршалом, если хотите.

– Мы сами можем поговорить! – рявкнул Гуго, а затем вздохнул. – Я не хочу показаться неблагодарным, но идите лучше своим путем, а мне не мешайте идти своим. Наступит время, когда нужно будет обсудить перемирие, и хорошие юристы потребуются обеим сторонам. Захваченное мечом необходимо закрепить на пергаменте и в законе, и это так же важно, как битвы, поскольку определяет наше будущее.

Они вместе вошли в церковь и проследовали по нефу к хору. Отец Гуго поднялся с колен и теперь разглаживал свою старую шляпу, поношенную и засаленную, но павлинье перо, заткнутое за ленту, оказалось новым.

– Это была ее любимая шляпа, – произнес граф. – Я надел ее для Иды.

– Она бы оценила ваш поступок по достоинству, – ласково ответил Гуго. Потом, уважительно помолчав, добавил: – Не пройдете ли в дом? Там тепло, есть еда, и Длинный Меч хочет с вами поговорить.

Граф склонил голову, но снова повернулся к могиле, чтобы положить свою шляпу рядом с вечнозеленым венком Махелт. Он перекрестился, поклонился и вышел из аббатства с непокрытой головой.

Лондон, сентябрь 1217 года

Гуго наблюдал, как Людовик расхаживает взад и вперед по своей комнате в лондонском Тауэре, словно поджарый разъяренный лев. Его обычно спокойный нрав сменился гневной досадой. В конце апреля Людовик вернулся с подкреплением, но потерпел сокрушительное поражение в битве при Линкольне. Затем, две недели назад, свежие подкрепления, плывущие из Франции, были уничтожены и разбросаны в разгромном морском сражении неподалеку от Сэндвича. Английские сторонники покидали его толпами, чтобы присягнуть молодому королю и его регенту Уильяму Маршалу. Людовику оставалось лишь просить о мире.

Гуго до сих пор не оставил его, поскольку присягнул Людовику на верность, а человек без чести ничего не стоит. К тому же способности юриста, знание английского права и родство с Уильямом Маршалом означали, что Гуго сможет извлечь из мирного договора много пользы для своей семьи. Гуго не сражался ни при Линкольне, ни при Сэндвиче, а проводил время в Лондоне как основной член правительства Людовика.