Нежность, которую мужчина может испытывать к женщине, охватила его, когда Генри обнял ее.

— Не говорите пока ничего, — прошептал он ей на ухо.

Благодарная ему за поддержку, она на мгновение положила голову ему на плечо. Это было ошибкой, и она знала, что в итоге ему будет больно, когда он узнает о ее двуличии перед лицом его честной невинности. Филадельфия отодвинулась от него, и хотя он не удерживал ее силой, но и не отпустил.

— Это дьявол д'Этас, да? — торопливо спросил он. — Он пугает вас. Ладно, для меня не важно, есть ли в вас или нет королевской крови. Не думаю, чтобы она имелась на Пятой авеню. — Он покраснел от собственной смелости. Генри продвигался вперед гораздо быстрее, чем намеревался, но события подгоняли его, а трусом он не был. — Мне все равно, кто были ваши родители. Нет сомнения в том, что вы получили хорошее воспитание. Ваши манеры безупречны, а в любой гостиной вы озаряете все вокруг. Кроме того, эти ваши фамильные драгоценности: Если они не доказательство древности вашего рода, то я не знаю, что еще может им служить?!

Он понимал, что, наверное, говорит лишнее, но она так смотрела на него, не произнося ни слова, что он готов был выплеснуть все, что у него на сердце.

— Вы нравитесь тете Гедде. Она говорит, что вы стоите любой дюжины дебютанток, и, хотя она часто не одобряет то, что я делаю и говорю, она от всего сердца одобрит, если вы войдете в нашу семью. «Свежая кровь — это единственное, что спасет род Уортонов», — так она говорит.

Ее раздирали противоречивые чувства — удовольствие от его слов и ужас. Она понимала, что это почти предложение выйти замуж, и передумала говорить то, что собиралась.

— Генри, вы милый молодой человек, и я боюсь, что, если вы сейчас же не отпустите меня, я безнадежно влюблюсь в вас.

«Безнадежно». «Влюблюсь». Эти слова столкнулись в возбужденном мозгу, когда он отпустил ее.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что ситуация неразрешимая. Вы молодой светский лев, а я бедная изгнанница. Без дома, без семьи и даже без всяких средств, чтобы защититься от клеветы. Я всегда буду мишенью для сплетен… и слухов, — добавила она, повысив голос и отклоняя все его возражения. — У меня есть только мое достоинство. И вы должны позволить мне уйти из вашей жизни чужой, какой я и вошла в нее. Знайте, что ваше отношение ко мне помогает легче перенести расставание.

— Расставание? Но я хочу жениться на вас!

Филадельфия вздохнула.

— Брак между нами невозможен. Нет, не говорите ничего больше. — Повинуясь импульсу, она привстала на цыпочки и на мгновение прижала свои губы к его губам. — Adieu, mon cher[8].

Она отодвинулась от него с улыбкой, которая тут же застыла на ее лице. Вместо этого она отвернулась, уставившись поверх его плеча с таким видом, словно на балюстраде внезапно появился призрак.

Генри быстро повернул голову, но не увидел ничего необычного, только знакомую фигуру ее слуги Акбара возле балконной двери.

— В чем дело? Что случилось? — тревожно спросил Генри.

— Ничего.

Слишком растерянный, чтобы расспрашивать ее более подробно, Генри только увидел отражение своего собственного горя в ее жалобном взгляде, который она бросила на него. Она отказала ему раньше, чем он сделал ей официальное предложение.

Филадельфия посмотрела на Генри, как на совершенно чужого человека. Она не могла больше оставаться с ним. Акбар вернулся, а она в этот момент целовала другого мужчину! И хотя он стоял к ней спиной, когда она заметила его из-за плеча Генри, Филадельфия гадала, видел ли он ее в объятиях Генри. Эта мысль вызвала у нее дрожь, хотя она и не могла объяснить почему.

Охваченная стыдом и раздраженная одновременно, она повернулась спиной к Генри.

— Прощайте, Генри, — сказала она, уходя.

В эту минуту Акбар вернулся в залу, в толпу танцующих. Филадельфия пыталась последовать за ним, но танцующие преградили ей путь. В ней видели даму, которая ищет своего слугу. И в этом никто не предполагал ничего неуместного. Было ли написано на ее лице возбуждение, надежда и постыдная радость от того, что он вернулся?

Когда Филадельфия добралась до другого конца залы, она уже его больше не видела. Выйдя в холл, она потеряла всякую надежду. Дворецкий, стоявший неподалеку, сказал ей, что ее слуга вышел.

— Найдите мне поскорее экипаж! — возбужденно приказала она.

— В этом нет необходимости, если мадемуазель де Ронсар окажет мне честь предоставить ей мой экипаж.

Филадельфии не нужно было оборачиваться, чтобы узнать, чей это голос.

— Благодарю вас, месье маркиз, но в этом нет необходимости.

Он улыбнулся.

— Увы, мадемуазель, я вынужден настаивать, — сказал он, подходя ближе. — Мы с вами никогда не были как следует знакомы, и теперь самое время для того, чтобы потолковать наедине.

— Это исключено, — твердо сказала она и вновь обратилась к дворецкому. — Экипаж, пожалуйста.

— Слушаюсь. Когда вам будет удобно?

— Сейчас, — сказала она, даже не посмотрев в сторону маркиза.

7

Нудная езда по Пятой авеню не принесла успокоения Филадельфии. Вечернее движение здесь, похоже, было специально предназначено для того, чтобы испытывать ее терпение.

— Нельзя ли побыстрее? — крикнула она кучеру.

— Мы и так едем быстро, — последовал ответ.

— Поторапливайтесь! — вновь приказала она и откинулась на спинку сиденья.

В спешке она забыла свою шаль, и ей становилось холодно, но Филадельфию это мало волновало. Она всматривалась в сияние газовых фонарей вдоль Пятой авеню, их золотые нимбы светились в темноте ночи, и в каждом их ореоле ей чудилось лицо Эдуардо Тавареса.

Почему он без всякого предупреждения ворвался в ее жизнь и потом исчез, не сказав ни слова? Неужели Эдуардо не предполагает, как ей его не хватает и как она боялась, что с ним что-то случилось? Ну ничего, когда она увидит его, то найдет, что ему сказать, а он будет слушать ее, пока у него не распухнут уши.

Когда экипаж остановился у резиденции Ормстедов, Филадельфия вылезла, не ожидая ничьей помощи, и взбежала по ступенькам.

Тут же появился дворецкий, удивившись, когда увидел, что она приехала одна.

— Заплатите за экипаж, — властно сказала она.

— Конечно, мисс, — сказал дворецкий, когда она быстро прошла мимо него, обдав ароматом духов и молодости. Вдогонку ей он сообщил:

— Ваш слуга вернулся, мисс, только что.

— Спасибо.

Она не остановилась, но радостная улыбка сменила на ее лице выражение решительности. Сердце Филадельфии билось в такт ее шагам; взбежав по лестнице на свой этаж, она пересекла холл и распахнула дверь в спальню, в глубине души надеясь, что Эдуардо прошел в ее комнаты ожидать ее возвращения.

Его там не оказалось.

Она испытала разочарование, вызвавшее обиду и раздражение. Закрыв за собой дверь, прошла по ковру, стягивая белые лайковые перчатки. Она бросила их на туалетный столик, отколола от волос букетик фиалок и положила его рядом с перчатками.

Глянув на себя в зеркало, она поразилась выражению своего лица. Щеки горели румянцем, глаза сияли блеском топазов, но этим знакомые черты ограничивались. Все в ней было фальшивым. Казалось, она тонет в море обмана и двуличия, которые сама породила, но уже не могла контролировать. Ей нужна была гавань, якорь, защита от неопределенности и сомнений. Она считала, что таким спасителем станет Эдуардо Таварес, что он окажется тем человеком, на которого она может опереться. Вероятно, она ошиблась.

Ее обнаженная шея вдруг покраснела. Наверное, сеньор Таварес видел, как она поцеловала Генри Уортона. Это было бесстыдно и не похоже на нее. И тем не менее, если он это видел, то понятно, почему он ушел.

Потом ее охватило негодование. У него нет права считать себя оскорбленным и вообще судить ее, когда он ничего не знает о тревоге, в которой она жила эти последние дни. Он ничего не знает о маркизе д'Этасе и его намеках, о том страхе, который она испытывает, что попалась в ловушку собственной лжи.

Она взглянула на шнурок звонка, висящий около камина. Дотянувшись до шнурка, она услышала стук в дверь.

— Да, войдите.

В дверях возникла горничная.

— Вам помочь раздеться, мамзель?

— Нет! Мне ничего не нужно, — выпалила Филадельфия.

— Очень хорошо. Спокойной ночи, мамзель.

— Подожди! — Она заставила себя улыбнуться. — Мне сказали, что вернулся мой слуга Акбар. Где он?

— Не могу сказать с уверенностью, мамзель, но думаю, что он ушел. Во всяком случае, внизу его нет.

— Спасибо. Можешь идти.

У нее появилось ощущение, что ее душит все, что на ней надето. Она сняла бриллиантовое ожерелье и серьги, посмотрела на них. Свет лампы вызвал сверкающую вспышку в центре каждого камня, послав радугу на потолок. Неудивительно, что на маркиза д'Этаса эти драгоценности произвели такое впечатление. Камни совершенно уникальны.

Непонятно, почему ее вдруг рассердила их красота. Филадельфия уложила ожерелье в футляр и защелкнула замочек. Бриллианты будут возвращены сеньору Таваресу, и он сможет распоряжаться ими по своему усмотрению, а ей надо уезжать из Нью-Йорка, пока д'Этас публично не разоблачил ее подлог. Притворству пришел конец.

Она поспешно разделась, сняв платье, корсет и нижние юбки, заменив их длинным ночным халатом, при этом услышала, как снизу, из библиотеки, доносился бой часов. Девять… десять… одиннадцать… двенадцать — полночь.

Филадельфия не хотела обдумывать свои действия, так как знала, что мужество изменит ей. Пригасив лампу у своей постели, она подошла к двери и решительно открыла ее.

Темнота пустого холла придала ей храбрости. На самом деле она вовсе не ощущала себя такой храброй, но маркиза она боялась еще больше, чем мрачных теней и отражения лунного света. В конце холла Филадельфия нашла лестницу, ведущую в комнаты слуг, и начала подниматься по ней в кромешной тьме.

Когда она добралась до верха, то заметила слабый свет, просачивающийся из-под двери комнаты, ближней к лестнице. Из следующей комнаты до нее донеслось женское хихиканье, приглушенные шаги, чей-то шепот, призывающий к тишине. Ощущая биение собственного сердца, она стояла на лестничной площадке, жалея, что не прислушивалась внимательно к тому, что он говорил ей о своем жилье здесь. Филадельфия припомнила, что он живет один и что комнату рядом занимают две горничные. Возможно, если она будет подслушивать под каждой дверью, то услышит…

Она медленно преодолела последние ступеньки, пока не оказалась в узком холле с низким потолком. Если ее застанут тут, в халате и ночных туфлях, объяснить что-либо будет очень трудно. Филадельфия дотянулась до ручки ближайшей двери, словно через это прикосновение она могла узнать, кто обитает в этой комнате. И как только она коснулась ее, то, замерев от ужаса, увидела, как дверь открылась.

Филадельфия увидела, что в комнате мужчина склонился над тазом с водой. Вода струилась между его пальцами, обмывая его безбородое лицо и голую грудь. Вода, стекавшая с его волос, казалась темной, как чернила. На одном ухе виднелся остаток мыла. Освещение придавало его коже медный оттенок, под ней чувствовались твердые мускулы.

Это был не Акбар в тюрбане и с бородой, которого она привыкла видеть, но и не бразильский джентльмен в безукоризненно сшитом костюме, сеньор Таварес, с которым она согласилась вместе заниматься бизнесом. Этот смуглый, наполовину обнаженный мужчина казался ей незнакомцем, совершенно непохожим на того, которого она знала.

При звуке открывшейся двери Эдуардо поднял голову и замер, увидев, кто стоит в дверях — Филадельфия Хант. К своему удивлению, он увидел, что вместо платья на ней только халат. На какое-то мгновение он не поверил своим глазам, настолько этот ее образ в домашнем платье совпадал с тем, который грезился ему.

Затем Эдуардо ощутил, как удар, ее взгляд, и это любопытство в ее глазах и обрадовало его, и смутило. Он так спешил вернуться в Нью-Йорк, увидеть ее, что решился, хоть это было и неправильно, поехать к Фергюссонам, думая найти Филадельфию там. И он ее нашел, вставшей на цыпочки, чтобы поцеловать Генри Уортона. Если бы она выскочила из укрытия и нокаутировала его, он удивился бы меньше, не так рассердился… и не так был бы огорчен. Ему потребовалось все его самообладание и гордость, чтобы отвернуться от этой сцены. И он быстро покинул зал.

Она целовала другого мужчину! Память об этом зажгла еще не совсем потухшую злость, засевшую в глубине его сознания.

— Что вы здесь делаете? — тихо спросил он, но в голосе его слышалась клокочущая ярость.

Филадельфия не ответила. Она знала, что должна что-то сказать, объяснить свое присутствие, но не могла.