Он играл, и одна мелодия перетекала в другую, в третью, и с каждой новой мелодией он предлагал ей новый соблазн, от которого невозможно было отказаться. Она кружилась и кружилась, пока капельки пота не выступили у нее на лбу, скопились в ложбинке груди, оросили сокровенное место между бедрами, а он все не отпускал ее. Ускоряя темп, Эдуардо отстукивал ритм пальцами по деке гитары. Его каблуки вторили этому ритму.

Она, не думая, сбросила с себя ночной халатик и вздохнула от удовольствия, когда ветерок освежил разгоряченную кожу ее рук, плеч и груди, потом подхватила полы халата и приподняла их так, что они закружились вихрем вокруг ее колен.

— Красиво, — одобрительно пробормотал он при виде прекрасных колен и округлых икр.

Когда он замедлил темп и заиграл танго, она уже больше не смотрела на его пальцы, трогающие струны гитары. Она их чувствовала на своем теле. Они ласкали ее грудь, живот, бедра. Филадельфия двигалась, подчиняясь его воле, темп его музыки становился опасным и соблазнительным. Когда же он запел, она почувствовала, как ее охватила лихорадка, не знающая иного облегчения, как только страстного желания слиться с ним.

Эдуардо наблюдал за ней, чувствуя, как разгорается в ней страсть. Глаза ее блестели, губы приоткрылись в учащенном дыхании, кожа горела, волосы, спадающие на плечи, взлетали и сверкали в лунном свете. Она была уже не Филадельфия Хант, молодая светская женщина, показывающаяся в прелестных туалетах с букетиком фиалок в волосах. Она была просто молодой женщиной, танцующей под звездами в ночных туфлях и ночном халате, и никогда она не выглядела в его глазах такой прекрасной.

Он осознал, что любит ее, полюбил с того момента, как впервые увидел ее, и что не в силах отрицать это. Такая мысль испугала его. «Ибо, — думал он, — когда человек смотрит на горячо любимое существо, разве не слышит он тихий шепот смерти?»

Лови момент, подсказывал ему инстинкт. Завтра может оказаться поздно.

Последние звуки гитары смолкли, и он отложил ее в сторону. Филадельфия остановилась, и он схватил ее.

— Ты прекрасна, и твой мужчина знает это, — прошептал он на своем родном языке. — Он любит смотреть, как ты танцуешь.

— Что вы сказали? — спросила она, с трудом переводя дыхание, сердце ее все еще стучало в такт последних аккордов гитары.

Он тихо засмеялся, слегка смущенный тем, что ищет убежище в португальском языке, когда надо прямо сказать ей о своих чувствах.

— Что я люблю смотреть, как вы танцуете. Вам приятно слышать это?

Она прочла в его глазах смысл того, что он говорил, и смело сказал:

— Да.

— Тогда потанцуйте со мной, милая, и мы создадим нашу собственную музыку.

Одно гибкое движение, и его бедро уперлось в ее бедро, и он держал ее, как до этого держал гитару. Но теперь его руки обнимали ее. Его умные руки, которые так умело перебирали струны и извлекали из них прекрасную музыку, теперь легли на изгиб ее талии, ее кожу отделяла от его пальцев только тонкая ткань ее ночной рубашки. Она пыталась попасть в его ритм, но он держал ее так близко, что с каждым движением ее ноги прижимались к его ногам. Она смутилась и нечаянно наступила ему на ногу.

Он остановился, его взгляд ласкал ее.

— Вы все еще боитесь меня, милая?

Наступило молчание, когда они только смотрели друг на друга, и она прекрасно понимала, о чем он на самом деле спрашивает ее.

— Да нет, немного.

— Это правильно. Невинность должна быть осторожной. Но вы ведь знаете, что я не причиню вам вреда?

Даже при том, что он держал ее в своих объятиях и его сильное тело подчиняло ее мягкую плоть, Филадельфия знала, что он действительно не причинит ей вреда. Она подумала о мнении миссии Ормстед, что влюблена в него. Неужели это возможно? Возможно ли полюбить незнакомца, ощутить радость от подчинения этой силе и радоваться своей капитуляции? Да.

Он снова стал танцевать, прижав ее голову в углубление между своей шеей и плечом, снова положил руку ей на талию, прижимая ее к себе и вынуждая двигаться в его медленном ритме.

Она закрыла глаза, не для того, чтобы отгородиться, а для того, чтобы лучше улавливать множество ощущений, возникающих в ее теле. Его кожа, прикасающаяся к ее щеке, была теплой и влажной, от него пахло смесью прекрасного экзотического масла и его тела. Филадельфия слышала частое биение его сердца, и это ее несколько пугало. Никогда со времен детства она не ощущала никого так близко и не слышала неумолимого стука его присутствия рядом. Его чистое и легкое дыхание касалось ее лица. Каждое его прикосновение заставляло напрягаться ее тело, ее груди, живот, бедра. Ее тело стало центром ее мира.

Она обняла руками его плечи, чувствуя, как рушатся в ее сознании все преграды. «Пусть все произойдет, — думала она, — только бы он оставался со мной».

Он неожиданно резко отступил, притянув ее к себе еще теснее, и сильно прижал свое колено к ее коленям. Она задохнулась, когда ее ноги раздвинулись и его бедро прижалось к центру ее вожделения. Эдуардо повернул ее и прижал спиной к балюстраде, потом поднял ее лицо, и его губы нашли ее рот.

Филадельфия ощущала музыку на его губах, обнимая его за шею. Его шея под ее руками напряглась. Его колено раздвинуло ее ноги, а его руки, лаская, опустились к ее бедрам, потом взяли ее ягодицы, словно он собирался поднять ее к себе на бедра. Он держал ее так, а она ощущала в себе тяжелые толчки крови, тревожащие, требовательные, жаждущие отклика.

Она не заметила, как он поднял ее ночную рубашку, пока не почувствовала его горячие руки на своей обнаженной талии. Она вздрогнула, понимая и в то же время не понимая, что он намерен делать. Филадельфия сдалась на милость победителя. И все-таки крохотное сомнение пробежало холодным ветерком по ее разгоряченному страстью телу.

Чувствуя каждый ее судорожный вздох, Эдуардо в тот же момент понял, что она достигла того невидимого, но совершенно реального барьера, который воздвигает каждая женщина перед своим первым падением.

Он оторвал свои губы от ее губ. Это было ее право принять или отвергнуть, и он будет уважать это право, но при этом он изнывал от желания, такого жгучего, что малейшее движение ее бедер усиливало мучительное напряжение в его брюках.

Когда его поцелуй оборвался, Филадельфия дотронулась пальцами до его щек и посмотрела на него. Его волосы растрепались, прикрыв лоб и уши. Она с удивлением обнаружила, что рот, обычно такой резко очерченный, словно размяк от ее поцелуев. Она неожиданно увидела холодное выражение его лица и остолбенела.

— Что случилось?

Он смотрел на нее без улыбки.

— Вы доверяете мне?

Инстинкт предостерег от торопливого ответа, готового сорваться с ее губ, ибо он хотел еще большего.

— Я должна доверять вам?

Он улыбнулся, чувствуя себя старым, как сам грех, и еще более распутным. Если бы Филадельфия знала это, у нее было бы более чем достаточно причин не доверять ему. С его стороны это трусость — просить ее предать самое себя.

— Разве женщина доверяет мужчине в такие моменты, милая? Вы должны спросить — доверяете ли вы себе.

Она понимала, но не хотела понимать. Он желал, чтобы она взяла на себя ответственность за то, что произойдет между ними. Но разве она может пойти на это? Ее охватило смятение. Почему он, более сильный из них двоих, не оттолкнет ее в зону безопасности или не соблазнит ее и не подтолкнет к падению. В его силах совратить ее. Она не знала таких слов, чтобы попросить его овладеть ею.

Эдуардо видел ее внутреннюю борьбу, страстно желал помочь ей перешагнуть этот барьер неопределенности, но ничего не стал делать. В ее дрожи он ощущал, насколько она жаждет отдаться ему. Но он твердо решил не соблазнять ее. Это музыка, ночь и страсть, таившаяся в них обоих, почти совратила их.

Ветерок прошуршал у нее над ухом, и она замерла, услышав в нем призрачное эхо его гитары. Потом Филадельфия поняла, что ветер коснулся струн гитары, лежавшей поодаль. Она посмотрела на него, увидела на его лице печать страсти, и страх отступил.

Эдуардо медленно выпустил ее из своих рук. Ему для этого потребовалась вся сила воли.

Она отодвинулась от его бедер, подавленное желание гнало горячую кровь по самым сокровенным уголкам ее тела. Непослушными пальцами она одернула ночную рубашку. Смущенная и ошеломленная его неожиданным отказом осуществить ее желание, Филадельфия отвернулась и спрятала лицо в ладонях.

Когда она почувствовала, как его рука легонько коснулась ее плеча, она всхлипнула, более всего на свете желая повернуться и спрятаться в его объятиях. Боясь допустить этот постыдный жест, она подхватила свой халатик и побежала в дом.

Эдуардо проклял себя, когда она исчезла. Он сам загнал себя в эту ловушку. Он знал, что она хочет услышать от него, но как он может сказать ей эти слова, когда он погубил ее отца и уверен, что поступил справедливо. Он знал о ее отце такие вещи, которые ей лучше никогда не знать. Но если он не откроет ей правду, есть ли у них надежда на будущее?

Но она так хорошо чувствовала себя в его объятиях, вся теплая, мягкая и уступчивая, охваченная сладким женским желанием. Филадельфия не стала бы сожалеть, если бы он овладел ею. Она горела желанием столь же сильно, как и он. Он почти завоевал ее своей музыкой и потом потерял из-за сомнительного понимания чести.

Он выругался и взял гитару. Потом со всей силой ударил ею по балюстраде, и гитара разлетелась вдребезги. Не скоро он вновь будет играть на гитаре, ох, не скоро.


Эдуардо повернулся в постели на спину, закинув руки за голову. Наверное, лучше, что он не заснул, ибо знал, что ждет его во сне. В некоторые ночи, вроде сегодняшней, он не мог справиться со своими снами. Он знал, почему эти сны обступают его именно сегодня. Он хотел обладать Филадельфией, и, тем не менее, позволил ей убежать, и знал, что, возможно, будет жалеть об этом до конца своих дней. Однако постепенно усталость победила, и он погрузился в далекое прошлое.


… — Оставьте моего ребенка! — кричал его отец. — Вы не должны причинять боль моему сыну!

Боль притекала к его рукам и плечам, когда Эдуардо висел, подвешенный за кисти к ветке дерева. Веревка врезалась в его кожу, и руки были уже в крови. Но еще хуже, еще больнее были жестокие беспощадные удары бичом, разрывавшие кожу на его спине. Он со стыдом слышал свои крики, раздававшиеся под зеленой листвой сельвы, будучи не в силах мужественно молчать.

Его отец говорил, что он должен быть мужественным, должен умереть, если это будет необходимо для предотвращения осквернения храма Голубой Мадонны. В свои двенадцать лет он думал, что обладает достаточным мужеством, чтобы перенести любые пытки, но никакое воображение не могло подготовить его к этой обжигающей боли, которая делала невозможным всякое сопротивление, убивала всякое мужество. Сквозь эту боль до него доносился умоляющий голос отца, сопровождающий удары бича и крики бандита.

— Говори, метис! — требовал бандит. — Где ты спрятал сокровища Голубой Мадонны?

— Я не могу! Я дал клятву!

— Тогда смотри, как умирает твой сын.

Эдуардо душили слезы. Его мать умерла! Эти люди, эти бандиты с их вычурными серебряными пряжками и шпорами, они убили ее!

— Умоляю! Пытайте меня! Мальчик ни в чем не виноват!

— Тогда спаси его! Скажи нам, где искать драгоценности? Говорят, что рубины Мадонны такого же цвета, как кровь твоего сына. Что ее изумруды величиной с куриное яйцо. А голубой топаз размером с лимон. Показывай нам дорогу!

— Я не могу. Я поклялся Благословенной Богоматерью защищать ее храм.

— Тогда смотри, правоверный, как умирает твой сын, и знай, что ты мог спасти его жизнь ценой горстки драгоценностей, которыми твоя благословенная Богоматерь не хочет поделиться!..


Эдуардо проснулся, механически растирая запястья. Когда фантомная боль утихла, он остался лежать с вытянутыми по бокам руками, полный решимости досмотреть этот сон до конца. Но теперь он не спал. Он уставился в темный потолок, пока память не вернула ему все, ибо он знал, что сможет спокойно спать только тогда, когда вспомнит все.


Он лежал на животе на соломенном матрасе под звездами среди пепла сожженного родительского дома. Его голова покоилась на коленях его тети — Мейи. Он дышал часто и неглубоко, потому что глубокий вздох причинял слишком острую боль. Тетя сказала, что он будет жить, но в ее добрых глазах он видел страх. Приходил знахарь и смазал его спину и руки настоем из лечебных трав, но поторопился уйти, иначе он сам мог стать жертвой этих дьяволов, напавших на дом Таваресов.

О происшедшем шепталась вся деревня. Все знали, что сделал его отец. Бандиты ушли, забрав священные сокровища Голубой Мадонны, которые отдал им его отец. В обмен они сохранили жизнь Эдуардо, но убили его отца.