Филадельфия услышала на балконе шаги и замерла. Тайрон ходил взад и вперед по балкону с часу ночи. Каждый раз, когда он останавливался около ее окна, у нее перехватывало дыхание и она начинала молиться. Но теперь-то она надеялась, что он заснул. Она со страхом прислушивалась, как он ходил в соседней с ней комнате, потом до нее донеслось, как звякнули пружины кровати, где-то после двух, и она поняла, что он лег спать. Однако теперь он, видимо, проснулся.

Он прошел по балкону еле слышными шагами. Если бы она спала, она их и не расслышала бы, но она не спала, и сердце ее забилось сильнее, а кулаки сжались сами собой. На ставни легла тень человека, и она поняла, что он стоит у ее дверей. Она подавила крик страха в надежде, что он уйдет, если поверит, что она спит.

Дверь открылась совершенно бесшумно, и она увидела его силуэт сквозь противомоскитную сетку. На этот раз она не испытывала предательского желания, чтобы он ее поцеловал или обнял. Ее охватил ужас, она представила себе жуткие картины того, что может произойти через несколько мгновений.

Он медленно продвигался ощупью в темноте. Она услышала, как он выругался, ударившись обо что-то ногой, потом оказался у самой сетки, окружавшей ее постель. Ее напряжение достигло предела. Она поднялась.

— Не трогайте меня, Тайрон! У меня пистолет!

Она поразилась, услышав его тихий смешок. Он не поверил ей!

Филадельфия отдернула сетку.

— Не стреляй, милая, — спокойно сказал он.

— Эдуардо!

Он прижал палец к губам и прошептал:

— Мы не должны будить хозяина дома. Подвинься, милая, чтобы я мог лечь рядом с тобой.

Филадельфия, не веря себе, почувствовала, как он скользнул в постель и обнял ее. Дюжина вопросов вертелись у нее в голове, но он ответил на все вопросы поцелуем. Когда она обхватила его руками, то ощутила, как он задирает подол ее ночной рубашки, и поняла, что с вопросами можно подождать. Прошло более двух недель с тех пор, как они последний раз занимались любовью, и ей, так же, как и ему, не терпелось восполнить этот пробел. Их руки тут же заметались, расстегивая пуговицы, пояс… пока они оба не оказались нагими в объятиях друг друга.

Она так много забыла за это короткое время. Забыла, в частности, какое наслаждение приносит его поцелуй. Она улыбнулась про себя, что боялась похотливой страсти Тайрона. Что можно сравнить с этой всеобъемлющей радостью, с этой страстью, заставляющей ее тело выгибаться навстречу его телу, а сердце биться в унисон с сердцем Эдуардо.

Ему не нужно было ничего говорить. Она была с ним, такая же жаждущая, как и он, трепещущая от страсти, не уступающей его страсти. Он вторгся в нее, и она выдохнула:

— Да! Да, да!

И потом весь мир сузился до их объятия. Она забыла обо всем на свете, кроме его тела, двигающегося вверх и вниз по ее телу, и высшего наслаждения, испытываемого ею.

И еще долго после того, как он изверг в ее лоно свое семя, Филадельфия не отпускала его, желая по-прежнему ощущать тяжесть его тела, чувствовать его естество. «Ничто теперь не может причинить мне вред, — думала она, — мне нечего больше бояться. Эдуардо пришел за мной». Она уедет с ним, отбросив все иные соображения.

Неожиданно вспыхнувший в комнате свет поразил их обоих, но Эдуардо отреагировал первым, прикрыв своим телом тело Филадельфии.

— Мое чувство времени не подвело меня, — сказал Тайрон, стоя у двери с лампой в руке. В правой руке он небрежно держал пистолет, который от этого отнюдь не выглядел менее угрожающим. — Двери моего дома всегда открыты для тебя, Эдуардо, но сегодня ты злоупотребил моим гостеприимством. — Он взглянул на Филадельфию, его бледные глаза холодно блестели. — Я думал, что вы предпочитаете спать одна.

— Как она спит, это тебя не касается, — спокойно произнес Эдуардо. — Она уезжает со мной.

— Не думаю. Я мог убить вас и раньше, но мне было любопытно узнать, действительно ли бразилец может растопить ваш лед. — Уголки его рта приподнялись. — Ваши страстные эмоции очаровательны.

Тайрон посмотрел на Эдуардо. Ревность оказалась для него новым чувством, и она жалила, как скорпион. Более двух часов после их возвращения он лежал в своей постели без сна, борясь с похотью. Потом он услышал шаги. Какая дерзость с их стороны заниматься любовью под его крышей! Только гордость остановила его от того, чтобы ворваться и помешать им.

— Ты думаешь, что если она разлеглась под тобой, так это доказывает, что она любит тебя?! Я могу доказать обратное.

Он перевел взгляд на Филадельфию, заставив ее натянуть на себя простыню.

— Вы говорите, что любите его? А ведь вы его даже не знаете. Спросите его, кто погубил вашего отца.

— Тайрон! — рванулся из постели Эдуардо, но тот поднял пистолет, заставив его остановиться.

— Не заставляй меня убивать тебя, Таварес. Она того не стоит. — Он вновь посмотрел на Филадельфию. — Спросите-ка у своего любовника, почему мы ищем Макклода. Спросите его, кто погубил Ланкастера. Спросите его, кто написал третье письмо вашему отцу и не он ли был врагом вашего отца.

Филадельфия улыбнулась Эдуардо.

— Я не хочу его слушать и знаю: он наговорит все что угодно, чтобы навредить нам.

В голосе Тайрона зазвучала издевка.

— Спросите, дьявол вас побери! Он не будет лгать вам.

Когда она посмотрела на Эдуардо, ее храбрость увяла. Он смотрел на нее, но в его взгляде была настороженность. Она в ужасе переводила взгляд с одного на другого. Этого не может быть. И, тем не менее, все начинало становиться на свои места. Упоминание о Бразилии и двух письмах, которым она не захотела верить потому, что влюбилась. Во рту у нее пересохло.

— Это был ты?

Эдуардо передернуло, словно она ударила его.

— Милая, ты неправильно задаешь вопрос. Ты не спрашиваешь меня — почему.

Она сидела окаменевшая.

— Причины не имеют значения.

Она услышала свой голос словно издалека. Возможно ли это, что Эдуардо один из врагов ее отца.

— Скажи мне правду. Это ты погубил моего отца?

Горькая усмешка появилась на лице Эдуардо.

— Какими хрупкими оказываются мечты, милая. Я пытался остановить тебя, я убеждал тебя бросить поиски, говорил, что это принесет тебе только боль.

— Ты хочешь сказать, что это повредит тебе! — закричала она. — Ты лгал мне! Ты заставил меня поверить, что ты честный и добрый, а все оказалось ложью!

— Так ли? Даже моя любовь к тебе?

— Не надо! — Она подняла руку, словно защищаясь. — Не надо… Молчи! Ты предал меня! И ты заставил меня предать все, что было для меня самым важным!

— Я надеюсь, вы извините меня, — сухо произнес Тайрон.

— Нет! — Филадельфия встала на колени, не обращая внимания на то, что предстала взорам двух мужчин совершенно голая. — Сеньор Таварес уходит и никогда не вернется. Никогда!

Эдуардо не стал протестовать. Он поднял с пола свою одежду и стал одеваться. Потом повернулся к Филадельфии и обрадовался, что она успела завернуться в простыню.

— Я никогда не хотел причинить тебе зла. Но теперь я понимаю, что должен был предвидеть все. Я не могу спасти тебя от тебя самой. Я устал.

Когда он вышел, Филадельфия посмотрела на Тайрона, любопытствуя, что он будет делать, но уже не испытывая страха перед ним.

Тайрон только взглянул на нее.

— Вы гораздо большая дура, чем я предполагал, — сказал он наконец. — Таварес был прав. Вы не задали нужный вопрос. Он слишком горд, чтобы сказать правду, а я скажу. Ваш отец был человек алчный, и эта алчность повлекла за собой убийство людей. Он получил то, что заслужил. И будучи жалким трусом, он убил себя, чтобы не встретить поражение. Вам не приходило в голову, что, если бы он действительно любил вас, он остался бы жить, чтобы защитить вас?

Каждое его слово, как камень, пущенный из рогатки, било в хрупкую скорлупу молчания, в которую она спряталась. Она начала стонать, обхватив себя руками.

Тайрон выругался сквозь зубы и вышел из комнаты. Если она сойдет с ума, пользы от нее не будет. Что же касается Тавареса, то теперь, когда Тайрон заставил его взглянуть правде в глаза, он должен быть настороже.

Стоя на балконе, он поднял пистолет и какое-то мгновение смотрел на него. Таварес был самым близким другом, какого он когда-либо имел. Если Тайрон будет вынужден убить его, то это станет ненужным расходом, а он ненавидел их.

Он должен чувствовать себя удовлетворенным. Он порвал отношения между Филадельфией и Таваресом навсегда, но не радовался этой победе. Одерживая ее, он нарушил собственный кодекс чести. Он вонзил другу в спину нож.

Он сунул пистолет в кобуру и облокотился о перила. Впервые за долгие годы в нем зародилось тошнотворное подозрение, что он действительно подонок, сукин сын, как думают о нем люди.

17

Филадельфия тихонько прошла в последний ряд в соборе Святого Людовика, как раз когда в половине седьмого утра здесь началась служба. Поскольку она не была католичкой и не знала, что ей нужно делать, она преклонила колени и склонила голову, когда хор голосов, поющих на латыни, заполнил собор.

Филадельфия бежала из дома Тайрона, дождавшись того часа, когда станет достаточно светло, чтобы найти дорогу по незнакомым улицам города. Она понятия не имела, где она могла бы укрыться, и когда увидела высокий купол собора, то направилась к нему по узким улочкам Старого квартала. Ей показалось естественным искать убежище от дьявола в церкви, а Тайрон был дьяволом.

Она сложила руки и закрыла глаза. Если она проживет сто лет, все равно никогда не забудет безжалостной, бесчеловечной радости, которую он испытывал, подорвав ее доверие к Эдуардо. Он всегда знал правду, но выжидал, чтобы использовать эту правду против Филадельфии тогда, когда ему это будет выгодно. Она его ненавидела, презирала и — главное — боялась.

Каждый миг последних четырех месяцев был ложью. С того момента, как Эдуардо Таварес вошел в ее жизнь, и по сей день; причины, по которым он оставался с ней, были лживыми, каждая минута проявления лживых эмоций и взвешенного лицедейства, рассчитанными на то, чтобы она не узнала правду.

Правда. Это слово колоколом гудело в ее голове. Что такое правда? Теперь она уже не знала, каким своим чувствам и мыслям доверять. Чему из того, что сказал ей Тайрон, можно верить? Он хладнокровный, жестокий человек, способный на любой обман. Он назвал ее отца алчным человеком, — нет, еще хуже — человеком, ответственным за смерть других. Это абсурд! В ее отце не было склонности к насилию. Он был спокойный, добрый человек, единственный интерес которого в жизни заключался в прекрасных вещах, которые он привозил домой, чтобы полюбоваться ими вместе с ней. И то, что он сумел собрать большое состояние в драгоценностях, вовсе не означает, что он был человеком алчным.

И все же в глубине души она знала, что Тайрон не лгал насчет участия Эдуардо в разорении ее отца. Эдуардо виноват, она видела подтверждение этого в его глазах, в которых, казалось, отражается его любовь к ней. Вероятно, самая большая ложь заложена в Эдуардо. Он уверял, что любит ее, но разве это возможно? Он ненавидел ее отца настолько, что погубил его. А потом употребил всю свою силу убеждения на то, чтобы заставить ее влюбиться в него. Может, это входило в его планы — заставить ее предать память об отце в объятиях его врага?

Нет, в это она не могла до конца поверить. Эдуардо был слишком щедр, слишком озабочен ее благосостоянием эти последние месяцы. Первые дни в Нью-Йорке, когда она была напугана, он всегда был рядом в обличии Акбара. А потом те недели на Гудзоне, когда он сумел заставить ее поверить в себя как в женщину, поверить в силу эротической любви; не мог же Эдуардо фальсифицировать свою страсть. И все же, если он действительно любит ее, его действия выглядят совершенно необъяснимыми. Почему он позволил себе влюбиться в дочь человека, которого ненавидел?

Почему? И Эдуардо, и Тайрон обвиняли ее в том, что она не задавала этот вопрос. Что могло заставить мужчину возненавидеть с такой силой, чтобы добиваться его гибели? Тайрон обозвал ее отца трусом, сказал, что его самоубийство доказывает недостаточность любви к ней.

Филадельфия поспешила отогнать эту мысль. Ее отца затравили, обложили со всех сторон, и он уже был не в состоянии ясно мыслить. Так ли это?

Подозрение, что есть нечто, ей неизвестное, не покидало ее. Оно владело ее мыслями, будило воспоминания. Рождество 1862 года. То Рождество, когда приезжал Макклод. Вид великолепного синего бразильского камня до того, как отец выставил ее из библиотеки. Никогда раньше и никогда потом он не повышал на нее голос.

Филадельфия глубоко вздохнула, встревоженная этим воспоминанием. Но на этот раз заставила себя взглянуть на прошлое взрослыми глазами. Что вызвало неожиданный гнев отца? Она вдруг поняла, что это был вид синего камня. Это был редкостный драгоценный камень. Даже ребенком она поняла, что такой большой и красивый камень стоит очень дорого. Может ли быть, что этот камень оказался причиной конфликта между Макклодом и отцом? Но какое отношение это могло иметь к Эдуардо?