– Я бы хотел навсегда тут остаться, как сейчас, – произнес Грегуар.

– Я тоже, – отозвался Эдуард.

Позже, когда они залезли в спальные мешки и Грегуар заснул, тихо дыша, Эдуард лежал на спине и глядел на звезды. Он впервые в жизни засыпал под открытым небом; в детстве они с Жан-Полем часто просили об этом, но неизменно встречали отказ.

Сейчас, вдыхая прохладный ночной воздух, слушая, как море ласково лижет песок, Эдуард испытывал пронзительное счастье. Он посмотрел на Грегуара; он знал, что счастье это – от мальчика: он принес Эдуарду любовь и вернул утраченный было смысл жизни.

На другой день они поехали кататься верхом. Костюм для верховой езды – уменьшенную зеркальную копию того, что было на Эдуарде, – мальчику пошил английский портной Эдуарда. На обратном пути Грегуар притих и ушел в свои мысли.

– О чем задумался, Грегуар?

– О вас. И о себе. – Мальчик замялся. – Я зову вас «дядей», но иногда хочется…

– Чего тебе хочется? Скажи.

– Хочется звать вас «папой». – Грегуар поднял на Эдуарда свои черные глаза. – Когда мы вдвоем. Я ведь понимаю.

Эдуард остановил лошадь, спешился, снял Грегуара и поставил на землю. Обнял мальчика.

– Я хотел бы, чтоб ты был моим сыном, – сказал он с тихой нежностью. – Я бы этого очень хотел. Ты для меня как сын. И это самое главное, правда, Грегуар? А как там кого называть – не имеет значения. Между нами.

– Je vous aime[10], – произнес Грегуар, обнял Эдуарда за шею худенькой рукой и громко поцеловал в лоб.

– Et je t'aime aussi, tu sais[11].

– Beaucoup?[12]

– Bien sur. Beaucoup.[13]

Они впервые заговорили о чувствах, какие испытывали друг к другу. Эдуард ощутил безмерное счастье.

Когда они возвратились в Париж, Эдуард обнаружил, что его отношения с Грегуаром, такие простые для него, кое-кому представлялись куда более сложной проблемой. Мать попросила его приехать, дав понять, что желает поговорить без свидетелей.

Она угостила его чаем; поболтала о том и о сем. Эдуард ждал. Ему с самого начала было ясно, что мать не жалует Грегуара и не одобряет того, что Эдуард неофициально усыновил мальчика. До сих пор она ограничивалась намеками и мимолетными замечаниями; теперь же, видимо, решила, что пришло время высказаться в открытую. Впрочем, она была осторожна, и Эдуард, наблюдая за ней, понял, что их отношения претерпевают новое изменение и процесс, возможно, идет уже не первый день.

Луиза по-прежнему не соглашалась вложить кое-что из своих капиталов в компании де Шавиньи, и Эдуард не давил на нее, выжидая благоприятного случая. Но она уже не отмахивалась от него с раздражением, как раньше; она знала, каким авторитетом он пользуется в деловых кругах, и, разумеется, до нее доходили восторженные отзывы о его способностях, ибо теперь она начала недоверчиво к нему приглядываться, словно пытаясь решить, уж не ошибалась ли она и не может ли младший сын, в конце концов, быть ей полезен. Когда она на него смотрела, в глазах у нее появлялось задумчивое выражение; теперь она выслушивала его советы, как лучше распорядиться капиталом, и все чаще и чаще им следовала. На этот раз она тоже повела разговор о вложениях, в частности, в некоторые техасские земельные участки, от которых ее американские советники рекомендовали поскорее избавиться.

Тема интересовала Эдуарда, но он видел, что это всего лишь вступление. Матери была нужна его помощь; но в нем росла уверенность, что, помимо этого, она намерена дать ему бой в связи с Грегуаром. Раньше она бы не стала ходить вокруг да около. Раньше, но не теперь. Теперь она проявляла осмотрительность, и Эдуарда осенило – она опасается его оскорбить. Это открытие его удивило.

– Мой милый Эдуард, – наконец перешла она к главному, – я бы хотела поговорить об этом мальчике..

– Грегуаре?

– Да, Грегуаре. – Она слегка поджала губы. – Знаешь, Эдуард, об этом идут разговоры. Говорят очень злые и обидные вещи.

– Мне это безразлично. Пусть болтают, что вздумается.

– Конечно. Конечно, – миролюбиво произнесла Луиза. – Я понимаю, ты в щекотливом положении. Разумеется, Жан-Поль был обязан об этом позаботиться. Но тут вмешался ты…

– Кто-то же должен был вмешаться.

– Не могу понять зачем. Да еще утратив чувство меры… – Луиза вскинула голову. – Поселить мальчика в своем доме. Относиться к нему так, словно это твой родной сын, законный сын. Эдуард, ты оказываешь ему дурную услугу, когда таким образом вырываешь ребенка из его окружения. Общество никогда не будет считать его до конца своим, тебе это известно. А вернуться в свой прежний дом он уже не сможет. Ему не найдется места – от ворон он отстанет, а к павам…

Эдуард отвернулся. Он разозлился, его так и подмывало ответить, что Луизе-то удалось заставить французский свет признать и принять ее, несмотря на ее происхождение и предков, но он сдержался.

– Место мальчика – рядом со мной, – сказал он упрямо. – И только это для меня сейчас важно.

– Но как же такое возможно? – Луизу распирало от негодования. – Разумеется, ты к нему привязался, но ты же не можешь не видеть! А его акцент, Эдуард? Ему ведь, знаешь, до конца от акцента никогда не избавиться. И вид у него такой неприветливый, взгляд бегающий – никогда мне в глаза не смотрит…

– Просто потому, что при вас он стесняется и робеет, – вздохнул Эдуард. – Кстати, почему бы вам не попробовать? Позвольте его сюда привести. Попытайтесь его разговорить. Увидите – когда на него ничего не давит, он становится очаровательным. Маменька, это же ваш внук, неужели вы хоть раз не сможете переступить через предрассудок?

Воцарилось неловкое молчание. Луиза наградила его долгим задумчивым взглядом. Он видел, как она обдумывает ответ, как взвешивает все плюсы и возможные минусы такой встречи. В тот миг, когда мать опустила глаза и покорным жестом выразила согласие, он понял: она наконец признала, что он ей необходим.

Эдуард с горечью на нее посмотрел. Когда ребенком он отчаянно нуждался в ее любви и предлагал ей свою, она от него отворачивалась. Всякий раз. Теперь уже ей от него было что-то нужно, и она с готовностью уступала. В его любви она и сейчас не нуждалась – только в советах, в его финансовом гении. Что ж, подумал он холодно, тоже сделка – в своем роде.

– Хорошо, Эдуард. Приезжай с ним через неделю на чай. Попытаюсь – ради тебя.

Так она дала знать, что капитулировала и признала: расстановка сил между ними изменилась в его пользу. Наблюдая за ней, Эдуард задался вопросом: она хотя бы понимает, что спохватилась слишком поздно?

Грегуар не хотел ехать к Луизе. Визиту в Фобур-Сен-Жермен он противился с упрямством и упорством, удивившими Эдуарда.

– Она меня не любит, – повторял он жалобно, – я знаю. Не хочу я к ней ехать.

И никакими уговорами Эдуард не мог одолеть это сопротивление. В день визита Грегуара подготовили со всей тщательностью – сделали новую прическу, и он вымылся под личным присмотром камердинера Джорджа, впрочем, без особого рвения. Мальчика облачили в новый костюмчик из серой фланели, галстук, белую рубашку и безукоризненно начищенные ботинки. Всю дорогу до Парижа он просидел на заднем сиденье с замкнутым выражением, сложив руки на голых коленках. Эдуард так и эдак пытался его разговорить, заставить расслабиться – впустую. Грегуар упорно отмалчивался. Когда машина остановилась у дома Луизы, Грегуар испуганно воззрился на Эдуарда; тот взял его за руку и пожал.

– Полчаса, Грегуар, всего полчаса. Не нужно бояться.

Грегуар вошел в дом на негнущихся ногах, словно кукла. В гостиной он долго не решался сесть, а потом, когда Луиза в своем розовом шелковом платье вплыла в комнату, так растерялся, что забыл встать. Он вспомнил, но уже с запозданием, и неуклюже вскочил, едва не опрокинув маленький столик в форме подковы.

– Грегуар, как мило, что ты меня навестил. Садись, садись, пожалуйста…

Луиза поправила столик – возможно, чуть-чуть нарочито. Грегуар залился краской и медленно опустился на стул.

– Что ж, Грегуар, мне не терпится тебя послушать. Ты должен мне все-все рассказать. Что ты делаешь, и хорошо ли тебе в Сен-Клу, и как продвигаются занятия. Ты прилежно учишься? Эдуард учился усердно, но ведь мой милый Эдуард был очень умным мальчиком…

Так она начала и продолжала в том же духе. Эдуард беспомощно следил за ней, а Луиза бомбардировала Грегуара вопросами, на которые тот, заикаясь, отвечал все короче и односложней.

Две горничные сервировали стол к чаю. Грегуар балансировал на самом краешке стула. Луиза разливала из серебряного чайника в чашки севрского фарфора.

– Эдуард, передай, пожалуйста, Грегуару – да, поставь на столик – вон там, спасибо. А теперь не хотите ли отведать вот этих? – Она показала на серебряное блюдо с малюсенькими бутербродами с огурцом. – Или этих? – Еще одно блюдо с изысканно разложенными бисквитиками, и третье – с миниатюрными patisserie[14]. – Английский чай. Эдуард обожал английский чай, когда мы жили в Лондоне. А мальчикам ведь всегда хочется есть, правда? Итак, Грегуар, чем тебя угостить? Я специально для тебя выбирала…

– Спасибо, мадам, ничем… – ответил Грегуар, подняв худенькое личико и сжав губы.

– Ничем? – Луиза изобразила удивление. – Правда ничем? Ну, конечно, ты, может быть, не привык… Эдуард, прошу тебя.

Эдуард привстал, взял бутербродик и мрачно опустился на стул. Грегуар не мог пошевелиться из-за шаткого предательского столика в форме подковы, на котором стояли тарелочка, чашка и блюдце севрского фарфора. Мальчик застыл, убрав ноги под стул и прижав руки к телу.

– Так скажи, Грегуар, – весело спросила Луиза, нарушив молчание, – если ни латынь, ни арифметика тебе не по вкусу, то что же ты любишь? Ведь что-то, вероятно, тебе по душе?

– У Грегуара золотые руки, – поспешил вставить Эдуард. – Он умеет разобрать и собрать часы. И автомобильный мотор – тут ему Франсуа помогает, правда, Грегуар?

– Бывает. – Грегуар угрюмо уставился в пол. – Теперь он мне не нужен, я и без него справлюсь. На той неделе я сам разобрал и собрал мотор у «Порша». А дядя Эдуард обещал, что скоро даст мне поработать с «Астон-Мартином». Это моя любимая марка.

То была его самая длинная фраза за весь день. Эдуард прочитал в его глазах отчаянную мольбу о поддержке. Луиза, вероятно, тоже ее заметила, потому что коротко рассмеялась и сказала:

– Как мило, Грегуар! Но я имела в виду не совсем это. У Эдуарда, не сомневаюсь, и без тебя хватает автомехаников… О, у тебя пустая чашка. Быстро же ты успел выпить. Дай-ка я налью…

Такую откровенную грубость Эдуард уже не смог стерпеть; но не успел он открыть рот, как Грегуар встал, взял со стола чашечку с блюдцем и пошел к Луизе, которая, улыбаясь, подняла серебряный чайник.

Не дойдя до нее полуметра, Грегуар уронил чашку, которая ударилась о пол и разлетелась в осколки. Луиза огорченно вскрикнула, Эдуард поднялся, а Грегуар застыл на месте, уставившись на черепки. «Нарочно или нет?» – подумал Эдуард, но решить не мог, так быстро все это случилось.

Грегуар отвел взгляд от разбитой чашки и посмотрел на Луизу.

– Простите, – сказал он, изобразив голосом огорчение, – она разбилась. Какой же я неуклюжий.

Как он ни старался скрыть вызов, голос все-таки выдал его. Луиза поняла – и покраснела. Эдуард тоже понял и окончательно убедился, что чашка упала не случайно.

Больше об этом не говорили, и вскоре гости откланялись. Всю дорогу Грегуар просидел молча, но на подъезде к Сен-Клу вдруг тревожно спросил Эдуарда:

– По-моему, меня больше не станут туда приглашать? После того, как я разбил чашку, а вы как думаете?

У мальчика на лице так ясно читалась надежда, что Эдуард подавил невольную улыбку.

– Ну, мама, конечно, не будет гневаться – ведь это всего лишь чашка. Но, видимо, мы воздержимся от дальнейших визитов – пока что. – Он помолчал. – Грегуар, ты это сделал нарочно? Скажи мне правду.

Мальчик нахмурился. Эдуард понял, что он хотел было соврать, но передумал.

– Она меня не любит, – наконец произнес Грегуар все с тем же тихим упрямством. – Я говорил вам, что не любит. Я же говорил, что не хочу туда ехать.

Это нельзя было назвать ответом, но все было сказано. Почувствовав в словах Грегуара что-то от непримиримости Жан-Поля, а также уловив интонацию глухого упрямства, с каким кое-кто из рабочих в его луарском поместье сопротивлялся всем доводам и нововведениям, как то издревле свойственно крестьянам с их ограниченным здравым смыслом, Эдуард вздохнул и решил поставить на этом точку.

Чем скорее забудется, тем лучше, подумал он. Но больше он не станет делать из Грегуара мишень для злобных выпадов Луизы. Прошли дни; миновали недели. И когда Грегуар убедился, что новые поездки в Фобур-Сен-Жермен ему не грозят, он снова превратился в открытого миру жизнерадостного мальчугана.