Их провели через главные ворота и велели выстроиться для «обработки». Они увидели, что узкие мощеные улочки заполнены народом. Это было скорее гетто, чем тюрьма, и люди, по-видимому, могли свободно передвигаться в пределах крепости. Вокруг было множество людей. Каждый держал жестяную кружку и ложку. Чуть подальше виднелось здание с вывеской «Кафетерий», что показалось Амадее крайне странным. Повсюду шла стройка. Мужчины что-то неустанно пилили, прибивали, клали кирпич. Ни на ком не было тюремных роб. Все здесь носили собственную одежду. Это действительно был образцовый концлагерь, и живущие в нем евреи были оставлены на произвол судьбы. В крепости уже были возведены двести двухэтажных домиков и четырнадцать гигантских каменных бараков, призванных вместить три тысячи человек. Правда, свезли сюда уже семьдесят тысяч голодных, усталых, замерзающих людей, в большинстве случаев не имевших теплой одежды. В полумиле отсюда была еще одна крепость, поменьше, служившая тюрьмой для смутьянов. «Обработка» заняла семь часов, и за это время людям дали всего лишь по чашке жидкой кашицы. Амадея не ела пять дней. В поезде им давали хлеб и воду, но она делилась хлебом с детьми, а от воды начинались рвота и понос, поэтому она перестала и пить. Но дизентерией уже успела заразиться.

Амадею удивляло огромное количество стариков, пока она не узнала, что Терезин — нечто вроде поселка для престарелых. Им даже показывали рекламные брошюры, обещавшие здесь райскую жизнь. Мужчин помоложе, оборванных и изможденных, сгоняли в строительные бригады. Детей тоже было немало.

Действительно, лагерем Терезин не выглядел, а был скорее похож на большую деревню. Только вот жителей отличали не только худоба и лохмотья, но и абсолютно мертвые глаза на измученных лицах.

Когда после долгого ожидания подошла очередь Амадеи, ее вместе с дюжиной других женщин определили в один из бараков. Над дверями были выведены номера помещений. Мужчины и женщины жили раздельно. Амадею поместили в бывшей казарме, рассчитанной на пятьдесят солдат. Теперь сюда набилось пятьсот человек. Ни уединения, ни свободного пространства, ни отопления, ни еды, ни теплой одежды. Сами заключенные сколотили топчаны в три яруса, стоявшие так тесно, что стоило протянуть руку, и ты мог коснуться соседа. Женщины, которым повезло остаться вместе и не быть разлученными до приезда сюда, делили один топчан. Детей селили в отдельном здании, под присмотром охранников и других заключенных. В углу, где в окнах были выбиты почти все стекла, лежали больные. Одна старушка, опасливо оглядываясь, шепотом рассказала Амадее, что ежедневно десятки несчастных умирают от холода и болезней. И старым, и больным по шесть часов приходилось стоять в одной очереди с остальными, чтобы получить обед, состоявший из водянистого супа и гнилого картофеля. На тысячу человек был один туалет.

Кто-то указал ей на топчан, и Амадея молча кивнула. Она была молодой и более сильной, чем другие, поэтому ей предстояло спать на самом верху. Те, кто постарше и послабее, получали нижние топчаны. Во время «обработки» ей выдали деревянные сабо и лагерное удостоверение личности. Кожаные, сделанные на заказ сапожки Вероники было приказано снять; после чего они немедленно исчезли. Еще один охранник стащил с нее теплый жакет, заверив, что он ей здесь не понадобится. И это несмотря на морозную погоду… Ужас, унижения, издевательства… Амадея снова напомнила себе о том, что она невеста Иисуса и это Он привел ее сюда, и, очевидно, не зря. Амадея не представляла себе, как могли ее мать и сестра выжить в подобных условиях. Тяжело вздохнув, она оглядела людей, с которыми отныне ей предстояло жить. Солнце уже село, и люди пришли с работы домой, но многие все еще стояли в очереди, ожидая ужина. Одна партия варева предназначалась для пятнадцати тысяч заключенных, и продуктов вечно не хватало.

— Ты прибыла с кельнским поездом? — обратилась к Амадее изможденная женщина, сотрясаясь в приступах кашля. Амадея заметила вытатуированный на ее руке номер. Волосы и лицо женщины были в грязи. Под обломанными ногтями тоже чернела грязь. На ней не было ничего, кроме тонкого ситцевого платья и деревянных сабо, кожа имела синеватый оттенок. В бараках, как и на улице, стоял холод.

— Да, — кивнула Амадея, стараясь все время помнить, что она монахиня. Только сознавая это, она сможет найти защиту у Господа.

Женщина стала расспрашивать о каких-то людях, которые тоже должны были ехать кельнским поездом, но Амадея никого из них не знала, да кроме того, в подобных обстоятельствах люди меняются до неузнаваемости. Ни имена, ни описания ничего ей не говорили, и женщина вскоре оставила ее в покое. Кто-то из вошедших спросил женщину, была ли она у доктора. Здешним докторам и дантистам запрещали заниматься практикой.

Но они делали все, что могли, чтобы помочь товарищам по несчастью, хотя не имели ни лекарств, ни инструментов. Лагерь был открыт всего два месяца назад, но и здесь уже свирепствовал тиф. Амадею предупредили, что воду пить не стоит. Только суп. Кроме того, учитывая огромное количество людей, скопившихся в одном месте, здесь почти невозможно было помыться. Даже в холодном помещении вонь стояла невыносимая.

И все же, несмотря на ужасающие условия, люди еще были способны шутить и смеяться. Откуда-то даже слышалась музыка.

Время от времени по бараку проходили охранники и, пиная женщин сапогами и подталкивая прикладами, выводили на свет. Амадее объяснили, что они ищут запрещенные или ворованные предметы. Оказалось, что кража картофеля каралась смертью. Неповиновение грозило жестоким избиением. Самое главное — не злить охранников, чтобы избежать неминуемого наказания.

— Ты ела сегодня? — спросила больная женщина, и Амадея кивнула.

— А вы?

Амадея мысленно поблагодарила Бога за привычку поститься. Посты были неотъемлемой частью жизни монахинь. Правда, в их рацион неизменно входили здоровая пища, овощи и фрукты. Здесь же людей держали на голодном пайке.

Амадея заметила, что не у всех женщин есть татуировки, но не поняла разницы между теми, у кого они есть, и остальными. Спросить она постеснялась. Люди и без того слишком много страдали, чтобы еще донимать их ненужным любопытством.

— Пришлось простоять четыре часа, чтобы получить обед. А когда до меня дошла очередь, оказалось, что картошки больше нет. Только суп, если это можно назвать супом. Впрочем, какая разница? У меня и без того дизентерия. От здешней стряпни быстро заболеваешь, если ты еще не больна.

Амадея уже успела заметить, что здешние туалеты были в кошмарном состоянии.

— Я Роза. А тебя как зовут?

— Тереза, — не задумываясь, ответила Амадея. Это имя стало таким привычным, что даже за восемь месяцев жизни в доме Добиньи она не привыкла к имени Амадея.

— Ты хорошенькая. Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

В апреле исполнится двадцать пять.

— Мне тоже, — кивнула Роза, и Амадея постаралась скрыть потрясение. Женщина выглядела на все сорок.

— Моего мужа убили в «хрустальную ночь». До этого лагеря я была в другом. Но этот куда лучше.

Амадея не посмела спросить, есть ли у нее дети. Для большинства эта тема была болезненной, особенно если их разлучили и детей отослали в другой лагерь. Или… или, того хуже, убили. Нацистам нужны только дети, способные работать. Какая польза от малышей?

— Ты замужем? — с любопытством допытывалась Роза, ложась и вытягивая худые ноги. Вместо одеяла у нее была половина старого пальто. У многих и этого не было.

— Нет, — улыбнулась Амадея. — Я монахиня-кармелитка.

— Монахиня? — с уважением протянула Роза, но тут же возмущенно спросила:

— Значит, тебя взяли прямо из монастыря?

— Я покинула монастырь в апреле. И с тех пор жила у друзей.

— Ты еврейка? — неуверенно поинтересовалась Роза.

— Моя мама еврейка. Я об этом не знала. Она перешла в католичество.

Роза кивнула.

— Ее тоже забрали?

Амадея тяжело вздохнула и ничего не ответила. Теперь она знала, что означает слово «забрали». Знала, что пришлось пережить матери и сестре. Она бы сделала все на свете, чтобы защитить их, даже если бы это означало новые страдания для нее самой. Оставалось только надеяться, что мать и Дафна еще живы. Хоть бы их не разлучили! Она будет молиться! чтобы Господь позволил ей хотя бы еще раз увидеться с родными. Правда, прощаясь с Амадеей, Жерар признался, что полное отсутствие вестей с прошлого апреля — дурной знак, а ведь от ее родных не было ни единого слова.

— Мне очень жаль, — прошептала Роза. — Но евреев сейчас забирают подчистую. Тебе уже сказали, где ты будешь работать?

— Велели прийти завтра. Неужели и ей сделают татуировку?

Амадея поежилась, но все-таки набралась храбрости и спросила об этом Розу. Они лежали бок о бок, достаточно близко, чтобы говорить шепотом и не быть услышанными. Правда, и шум в бараке стоял невероятный.

— Мне накололи номер в пересыльном лагере, прежде чем я попала сюда. Им приказано выкалывать номера всем, кто сюда попадает, но здесь такая неразбериха, что они решили подождать, когда наберется побольше народа. Может, тебе наколют завтра, когда определят на работу.

Амадее совсем не нравилось, что ее заклеймят, как скот, но ведь и Иисусу наверняка не хотелось быть распятым. Просто будет еще одна жертва, которую ей придется принести.

Роза наконец замолчала и повернулась на бок. Многие здесь были слишком слабы и измучены, чтобы разговаривать, но у тех, кто помоложе, все еще хватало энергии, несмотря на многочасовую тяжелую работу и почти полное отсутствие питания.

Позже, когда лагерь затих, откуда-то донеслись звуки губной гармошки. Неизвестный музыкант наигрывал венские вальсы и старые немецкие мелодии. Невозможно было слушать их без слез.

Амадея узнала, что в лагерь привезли целую оперную труппу и некоторые из актеров выступали в кафетерии. Кроме того, немцы выслали сюда немало певцов, музыкантов и артистов. Таким способом начальство пыталось поддержать дух заключенных. При этом все страшно боялись, что их переведут в другое место. Остальные лагеря были куда хуже, и там умирало куда больше людей. Терезиенштадт действительно считался образцовым лагерем, который нацисты демонстрировали всему миру как свидетельство своей гуманности, несмотря на то что официальной политикой Германии того времени было стремление очистить общество от евреев. Однако незаживающие раны на ногах, обморожения и дизентерия, осунувшиеся от голода лица, постоянные избиения и большой процент смертности говорили сами за себя. Плакат над входом в лагерь гласил: «Труд делает людей свободными». На самом же деле истинную свободу здесь давала только смерть.

Амадея долго молилась, прислушиваясь к звукам музыки, и, наконец, уснула. Здесь, как и в монастыре, людей будили в пять утра. За кипятком и жидким варевом сразу же выстраивались очереди, но двигались они так медленно, что многие отправлялись на работу голодными. Амадея зашла в контору за назначением на работу. Там была очередь на несколько часов. Но охранник сказал, что если она уйдет, будет наказана, и в доказательство своих слов ткнул дулом автомата ей в затылок. Девушка едва не упала и, покачнувшись, схватилась за голову. Охранник немного постоял рядом с ней, прежде чем перейти к следующей жертве. Вскоре Амадея услышала какой-то шум и, обернувшись, увидела троих охранников, избивавших палками молодого человека.

— Курение, — тихо прошептал стоявший за ней старик и покачал головой. За курение жестоко избивали, и все равно любой найденный окурок считался бесценным сокровищем. Окурки, как и украденную еду, старались тщательно прятать.

Наконец Амадея предстала перед офицером, обязанностью которого было давать назначения на работу. Вид у него был усталый. Взглянув на девушку, офицер кивнул и потянулся к стопке бумаг. В комнате, кроме него, сидели несколько его коллег, они ставили печати и штампы на лагерных удостоверениях. Амадея получила свое накануне и теперь вручила его офицеру, стараясь казаться спокойнее, чем это было на самом деле. Как бы ни была она готова на любые жертвы ради Господа, которому служила, все же тяжелые испытания последних дней подорвали силу ее духа.

— Что вы умеете делать? — сухо спросил он, делая вид, что ему все равно. На самом деле его задачей было выявить докторов, медсестер, дантистов и людей строительных профессий, которых можно было бы использовать на работах. Нацисты нуждались в инженерах, каменщиках, поварах, лаборантах — словом, в квалифицированных рабах.

— Я могу работать в саду, готовить и шить. Ухаживать за больными, хотя диплома у меня нет.

В монастыре Амадея часто помогала престарелым, немощным монахиням.

— Возможно, лучше всего я пригожусь в саду, — добавила она, вспомнив, как монахини, с которыми она работала, утверждали, что она может заставить расти даже высохшую былинку.