– Но… – растерялась Милана Анисимовна такой трактовке их с мужем благих намерений, – мы же хотим как лучше. Она же почти слегла, мы с Юрой к ним с Аней переехать не можем, это будет ужасно неудобно всем.

– А так будет неудобно только ей и Анечке, – кивнула понимающе головой Александра, смутив окончательно мать своей прямотой. – Вы мало думали об их с Аней жизни и удобстве, никогда не спрашивая Мусю, как ей приходится с маленьким ребенком, и не предлагая своей помощи ни в чем. И сейчас снова намерены сделать так, как удобней вам, мало заботясь о ней самой и о ребенке.

– Никто не хочет делать хуже для бабушки! – недовольная и задетая за живое такой жесткой отповедью дочери, резко отрезала Милана Анисимовна.

– В таком случае не трогайте ее, дайте Мусечке спокойно дожить там, где ей хорошо. И Аню не трогайте и не дергайте, пусть будет возле бабушки. А с остальным я разберусь.

И разобралась, найдя через свои каналы замечательную медсестру-сиделку, которая ухаживала за бабулей, делала ей уколы, поднимала с постели и очень здорово с ней ладила. И домработницу Аглаю Васильевну, приходившую к ним три раза в неделю, занимавшуюся теперь их хозяйством.

Но никакой заботой и прекрасным медицинским обслуживанием было уже не остановить неотвратимость ее ухода. Бабуленька Муся умерла через год после смерти мужа. Ушла мирно и тихо – ночью во сне.

Собиравшаяся утром в школу Анечка старалась делать все тихонечко-тихонечко, чтобы не разбудить заснувшую бабушку, которая редко теперь нормально спала ночами, лишь к утру обычно начиная немного подремывать. А когда вернулась из школы, обнаружила дома плачущую Аглаю Васильевну, от которой узнала, что Мусечка – ее любимая, ее родненькая, самая замечательная Мусечка на свете – не спала и не дремала утром, а была уже мертва, когда Аня тихо и осторожно одевалась-собиралась.

Для Анечки смерть бабушки стала настоящим ударом, страшным шоком, жуткой потерей, словно разверзлась какая-то черная, бездонная яма где-то внутри, вызывая жуткую боль, утягивавшую ее в какую-то безумную, беспросветную тьму…

И растерянность.

Анечка не знала, не могла понять, как ей теперь жить дальше, как вообще можно жить без Мусечки? Не воспринимала ничего из того, что говорили ей бабушка с дедом и другие люди, словно их слова обтекали ее сознание стороной, не проникая в него, и она все смотрела растерянным взглядом на них, недоумевая, что они хотят, что объясняют и зачем куда-то перевозят ее вещи из дома.

Начала что-то соображать, когда вдруг обнаружилось, что ехать домой, на Васильевский, ей нельзя, а надо остаться ночевать, и не просто ночевать, а теперь и жить в уголке большой комнаты в коммуналке вместе с дедом с бабушкой.

Как? Почему? Для чего?

А потому, объяснили они Анюте, ей всего четырнадцать лет и она не может оставаться одна в квартире, а должна жить с родными людьми и теперь будет находиться здесь, на Мойке.

Это было ужасно. Просто ужасно.

Вся ее жизнь сломалась в один миг и никак не могла выправиться, с каждым днем становясь только хуже и хуже, словно она падала в какую-то бесконечную страшную пропасть.

Привыкшая плескаться по утрам в душе в свое удовольствие, Аня обнаружила, что теперь сделать это невозможно, мало того, не так-то просто попасть и в саму ванную комнату, а попав, она начинала отдраивать ее, чистить и мыть, чтобы спокойно искупаться.

Бабушка Муся была невероятно чистоплотной и держала дом в идеальной чистоте и внучку приучила к тому же, а тут…

Но страшнее всего был тот вакуум, что образовался у Ани в душе, неотвратимо пожиравший ее психику и жизнь.

Замечательный юмор и ирония деда и бабуленьки, их дружба с внучкой, доверительное, открытое общение, царящая атмосфера любви и уважения в их семье являлись частью души девочки, ее наполненности радостью бытия. Она привыкла жить в состоянии бесконечной любви и постоянных ее проявлениях даже в самых незначительных мелочах.

А с бабушкой Милой и дедом Юрием у них не получалось душевного контакта с самого начала. Нет, конечно, они ее любили как умели и старались как-то облегчить горе внучки и привыкание к новой жизни, но были бесконечно далеки от нее, не было той теплоты, той любви и единения, той близости душевной, в которой она привыкла существовать. Просто Анечка была для них… чужая. Своя, разумеется, к тому же единственная родная внучка, но не близкая. Далекая и непонятная.

Подросток, переживающий столь глубокую душевную драму, отяжеленную еще и тем, что его вырвали из привычной среды, вынужденный привыкать к новым условиям жизни, не чувствующий и не получающий поддержки и заботы, поскольку бабушка с дедом не видели и не понимали, насколько тяжело, страшно, одиноко и плохо Анне, – это сто процентов закончилось бы трагедией и бедой с тяжелейшими последствиями для психики, да и для самой жизни девочки.

Если бы не встреча с одним замечательным человеком, сумевшим понять горе этого ребенка, его одиночество и потерянность, сумевшим помочь и спасти. Человеком, оказавшим огромное влияние на всю ее дальнейшую жизнь и творчество.

Находясь в глубочайшей депрессии, Анечка практически не спала ночами. Когда она пожаловалась бабушке Миле на бессонницу, та, посоветовавшись с каким-то знакомым врачом, купила снотворное, которое и наказала принимать внучке на ночь. Аня не стала спорить, получив пузырек с таблетками, кивнула неопределенно на требование бабушки принимать обязательно, да и только.

Таблетки она исправно прятала и выбрасывала по утрам в унитаз, когда ходила в туалет. Но теперь, чтобы дед с бабушкой не догадались, что внучка так и не спит, она долго лежала, закрыв глаза, стараясь не шевелиться, притворяясь спящей, и ждала, когда они заснут в своей спальне в дальней комнате, и тихонько, с осторожностью, выбиралась из комнаты и отправлялась на кухню. И рисовала в закутке у окна на кухонном столе, принадлежащем их семье, сбегая в свой мир хоть ненадолго.

Вот там, на той самой темной ночной кухне, она и познакомилась с тем, кто стал для нее близким другом, наставником и родным человеком, приняв эстафету у Мусечки и деда Анисима.

Четырнадцатилетняя Анечка не могла тогда знать законов работы человеческой психики и не понимала, что ей жизненно необходимо было в тот период найти какую-то прочную психологическую опору, в которую можно было бы надежно вцепиться, найти помощь, понимание, поддержку, чтобы не сойти с ума, безвозвратно не поддаться черноте, разраставшейся у нее в сознании, и справляться со своими душевными терзаниями, выбираясь к свету.

Аня потом часто думала, а не бабуля ли с дедулей послали и направили ей этого человека, чтобы срочно спасти, помочь и отогреть правнучку.

Он был профессором-историком и заразил девочку увлеченностью своим предметом. А точнее, историей костюма. А если совсем уж быть точной, занимался этот необыкновенный человек в тот момент научной работой, разыскивая в архивных документах упоминания в древних летописях и в воспоминаниях о старинных техниках вышивания самоцветами и жемчугами одежды и предметов роскоши, принимая участие с группой соратников в восстановлении костюмов для Русского музея.

И Анюта с огромным воодушевлением пустилась в увлекательное путешествие по истории и мастерству вышивки, в которое он ее пригласил.

Через год их коммуналку выкупил новоявленный олигарх, расселив жильцов по купленным для них квартирам, но Анна продолжила свое новое увлекательное занятие, встречаясь с наставником и старшим другом практически каждый день после школы.

А еще через год она поступила в Санкт-Петербургскую академию художеств. Сразу же после поступления у нее возник серьезный конфликт и недопонимание с бабушкой и дедом. Аня заявила родственникам, что хочет вернуться в свою квартиру на Васильевском. Милана Анисимовна и Юрий Иванович были совершенно обескуражены заявлением внучки, но, главное, не столько им, сколько той силой воли и настойчивостью, проявленными ею в намерении всерьез добиться своего требования, которую и не подозревали, не замечали в ней никогда раньше.

И отказали. Категорически отказали. Запретив даже возвращаться к этой теме. И кто знает, чем бы закончилось возникшее между ними противостояние, если бы не появилась, как всегда, непостижимым образом объявляясь в самый важный, переломный момент жизни Анечки, тетушка Александра.

– Мам, а в чем, собственно, проблема? – выслушав негодующий, возмущенный рассказ матери и отца о требовании Анны, спросила Александра. – Квартира эта Анютина, Муся с дедом давно все оформили на девочку.

– Ты что, не понимаешь? – возмущалась бабушка Мила. – Ей нет еще и семнадцати лет, она не может жить самостоятельно. К тому же мы эту квартиру сдаем, а это хорошие деньги, хотя бы на содержание самой Ани.

– Мам, – объяснила, как обычно прямым текстом, без церемоний и экивоков Александра. – Ей с вами плохо и тяжело. Анечку вырастили бабушка и дед в атмосфере полной любви и заботы, дружбы, открытого проявления чувств и взаимопонимания. У них царили в семье смех, шутки, радость, любовь и глубоко доверительные отношения. А у вас ничего подобного нет. Ты ее даже не обнимаешь, не целуешь, ни разу при мне не спросила, как у девочки дела, ела ли она вообще сегодня и что ела вообще и где была. Вы практически не разговариваете с ней, вы как чужие.

– Да что ты говоришь? – возмутилась Милана Анисимовна. – Мы ее любим, стараемся наладить нашу жизнь.

– Ну и как, наладили? – оборвала ее старшая дочь. – Такое ощущение, что она вам мешает, как подобранный ребенок дальних родственников, которого вы терпите из-за необходимости. Вы с отцом и с нами не очень-то ласковые были, никогда не говорили, что любите, редко баловали, я даже не упоминаю про простые объятья, проявления нежности и родительской ласки. Не то что вы были строгие, нет, просто холодно-отстраненные. Наверное, это из-за отца, из-за его жестких правил и установок в семье. Сейчас не важно, в чем истоки вашей холодности. Но мы с Викой к этому привыкли, мы выросли в этой атмосфере, да и Муся с дедом нам с Викой во многом компенсировали эту вашу дистанционную отстраненность. А Анюта другая, она очень нежная, чистая, светлая душой, трепетная девочка, ей с вами тяжело жить, – и остановилась, заметив недовольное, закаменевшее осуждением и обидой выражение лица матери.

Помолчала, качнув бессильно головой, понимая всю бесполезность что-то объяснять, растолковывать, пытаться высказать застарелые детские обиды. Пустое это. Да и поздно что-то объяснять. И просто отдала распоряжение:

– Значит, так, жильцов из бабушкиной квартиры выселите, приведите ее в порядок и переселите туда Анюту. Ей от дома до академии десять минут быстрым шагом, это куда как удобней и безопасней, чем от вас с двумя пересадками на общественном транспорте тащиться. Я уже позвонила Аглае Васильевне, она с удовольствием согласилась работать у Анечки, как они и привыкли до смерти Муси, три раза в неделю.

Милана Анисимовна попыталась было возразить, но дочь остановила ее отсекающим жестом руки:

– Я оплачу услуги домработницы и Анечку буду содержать сама. Я уже открыла счет в банке на ее имя, куда и стану ежемесячно переводить деньги. Так будет гораздо лучше для девочки. Да и вы вздохнете свободно, это же понятно, что вас напрягает и тяготит жизнь с ней.

Вот таким образом благодаря тетушке Александре Анечка стала совсем самостоятельной. Ну, почти – зарабатывать пока она не умела и не могла. Зато она училась. С восторженным трепетом в душе, с непередаваемым удовольствием она училась, обретя в других студентах и преподавателях людей, столь же увлеченных, как и сама, и, главное, разделявших ее отношение к живописи, к изобразительному искусству как таковому, понимавших ее. Людей, с которыми она говорила и думала на одном языке.

Их студенческая жадность до творчества была столь захватывающей и столь всеобъемлющей, что они засиживались в классах и на рисунке до глубокой ночи. Они буквально дышали творчеством, своей влюбленностью в то, что постигали, и это было настолько здорово, что Анечка ожила, расцвела, похорошела, снова обретя веселость духа, легкость, беззаботность, словно воскресла, как спасенный и отогретый с мороза воробушек.

Но и своей увлеченности старинной вышивкой, и работы с интереснейшими людьми – историками, реставраторами, мастерицами, занимавшимися в тот момент этой тематикой, – Анечка не оставляла, стараясь любую свободную минуту посвятить этому занятию.

– Вот так и получилось, что с пятнадцати лет я оказалась в этой теме и так в ней и застряла, – заканчивая экскурс в прошлое, улыбнулась она Северову, слушавшему ее с поразительным вниманием и как-то непонятно поглядывавшему, привычно скрывая свою улыбку в уголке губ.

Она не вдавалась в подробности и детали своего детства и жизни, лишь пунктирно обозначив главные факты, но, рассказывая, сама не ожидая того, погрузилась в картину тех далеких лет, той своей детской и подростковой жизни. Воспоминания нахлынули, захватив, накрыв с головой, заставив заново пропустить через себя те далекие переживания и горечь, боль потерь и радость обретения себя заново.