– Здравствуйте, милая девушка, – улыбнулся ей замечательной, очень доброй улыбкой незнакомый пожилой мужчина и представился: – Меня зовут Константин Григорьевич, я ваш сосед по этому беспокойному жилищу.

– Здрасте… – кивнула она и представилась: – Анна.

Подумала, встала, подошла и протянула ладошку для рукопожатия.

– Очень приятно, – пожал он предложенную тонкую ручку. – Вы что-то рисуете? Можно ли мне посмотреть?

Аня не торопилась отвечать, снова подумала, всматриваясь в лицо этого человека, и опять кивнула. Константин Григорьевич внимательно, вдумчиво и неторопливо рассматривал ее рисунки и вынес свой вердикт:

– Совершенно определенно, что у вас, Анечка, мощный талант и расположенность к живописи. – И спросил, хитровато прищурившись: – Хотите жареной картошки? Я делаю изумительную картошку, вам понравится.

– Хочу, – кивнула она в третий раз.

Так началась их дружба. Сразу. С первого же знакомства. Уже на следующую ночь Анна рыдала, уткнувшись лицом в его теплую домашнюю куртку, выплакивая свое горе, свою беду и страшное одиночество, рассказывала про любимую Мусечку и деда Анисима, про свою пропавшую счастливую жизнь. Он слушал, гладил по головке, утешал и тайком от нее вытирал собственные слезы горячего сочувствия и жалости к этому одинокому страдающему ребенку.

Константин Григорьевич был ученым-историком, доктором наук, профессором, преподавал студентам в университете. Мудрец, масштабная личность, мыслитель, философ, обладавший глубочайшими знаниями и поразительной эрудицией, очень чуткий, тонко чувствующий. Он стал для Анечки самым близким и родным человеком, ее спасителем и наставником, учителем и другом, снова наполнив жизнь девочки смыслом, интересом, новой целью, идеей и радостью бытия. И познакомил с прекрасными людьми, той научной группой, что занималась историческим костюмом и которую он возглавлял.

Когда Анна однажды спросила его, почему он, такой важный человек, живет в коммуналке, он ответил:

– Я за самостоятельность жизни. Когда мой сын женился, я принял решение, что им необходимо уединение и возможность самим строить свою жизнь. Поэтому мы разменяли нашу большую квартиру на отдельную двухкомнатную и вот эти две комнаты, хоть дети и сопротивлялись, и отговаривали меня, – и подмигнул ей: – Но я не стал им признаваться, что хочу не их, а своей полной самостоятельности.

– Но полной… – обвела красноречивым взглядом кухню, заставленную газовыми плитами и кухонными столами Аня, – …самостоятельности здесь?

– Да, здесь. К тому же мое положение в социуме все-таки позволяло мне в те времена иметь некоторые преференции, и мое руководство добилось специального разрешения: в одной из двух моих комнат отгородили угол и устроили там отдельный клозет и душевой закуток.

И Анна, разглядывая его пораженным взглядом, принималась хохотать, ужасно радуясь такому повороту:

– Вы всех обманули, правда?

– Правда, – улыбался он своей мудрой улыбкой.

– Он как-то сразу понял, что я не только спать, но и есть не могу, и принялся подкармливать меня, а чтобы я не додумалась о его истинных мотивах, обличил это в форму нашей общей тайны, заговора, потому что есть ночами вредно для здоровья, – погрузилась Анюта в картины прошлого, улыбаясь воспоминаниям. – Константин Григорьевич резал картошку такими одинаковыми брусочками и жарил ее на специальной старинной чугунной сковородке на сале. И она получалась такая невероятно прекрасная: золотистая, хрустящая сверху и мягкая внутри. Он мелко нарезал стрелки зеленого лука, перемешивал его со сметаной и выкладывал поверх горячей картошки, – она посмотрела на Северова искристым взглядом, признаваясь: – Никогда я не ела такой вкусной картошки. Вот никогда. Сколько ни пыталась сама повторить весь процесс, сколько ни пробовала у других кулинаров и в ресторанах, такой замечательной картошки больше не было в моей жизни. Наверное, она была волшебная.

Аня замолчала, перевела взгляд вперед, на стелющуюся под капот машины дорогу, и продолжила рассказ:

– При расселении Константин Григорьевич выбрал себе квартиру на Васильевском острове. И когда я вернулась жить в квартиру Мусечки и дедушки, то выяснилось, что от меня до его дома всего три остановки или пешком двадцать минут. Я что-нибудь пекла и прибегала к нему вечерами или в выходной, когда могла выкроить время, показывала свои работы, рассказывала про учебу и слушала, слушала, слушала. Константин Григорьевич был поразительным учителем и наставником. Уникальным педагогом. Он очень многому меня научил.

Как-то я застала его растревоженного до невозможности, ужасно расстроенного, испугалась, думала, с ним что-то случилось, заболел. А оказалось, что не с ним, а с вами. Он объяснил, что ваша группа пропала без вести, выполняя какое-то там задание, и командование оповестило родных, видимо решив, что вы все погибли. Константин Григорьевич тряс кулаками и громко возражал невидимому оппоненту: «Не-е-ет, уважаемые, у моего внука не тот характер, не та закваска, чтобы просто так, зазря погибнуть и ребят своих положить на какой-то вашей говенной войне». Я спросила его тогда: если война говенная, то за что тогда воюет Антон? А он ответил: «За все хорошее в этой стране против всего плохого». Идеалист, но самый замечательный идеалист. И отчего-то кажется мне, что он имел основания на этот свой идеализм. Вот так он в вас верил.

Она резко замолчала, отвернулась, глядя в боковое окно на пролетающий мимо пейзаж.

– Когда у Константина Григорьевича обнаружили ту страшную болезнь, я все никак не могла в это поверить, – не повернув головы, продолжила Аня. – А он все посмеивался и успокаивал меня, говорил: «Не кручинься, Анюточка, и не такое побеждали…»

У нее перехватило горло, и она замолчала, справляясь с нахлынувшими эмоциями.

Северов, посмотрев на отвернувшуюся к окну девушку, свернул к обочине, остановил машину, включив аварийку, достал бутылку воды из держателя и протянул.

– Спасибо, – приняла она благодарно воду, попила и, возвращая бутылку, посмотрела на Антона, – я была у него в больнице. Он говорил уже с трудом, но продолжал улыбаться, бодрился и успокаивал меня, когда я не смогла сдержать слез, и шутил, что намерен отправиться в специальный рай для ученых, в котором ему откроются все тайны истории человечества, и будет это для него абсолютным счастьем. – Она помолчала. – Было заметно, что ему тяжело говорить, он устал и закрыл глаза. Я начала осторожно подниматься со стула, чтобы не потревожить его и уйти, а он вдруг открыл глаза, посмотрел на меня и сказал странную фразу, я запомнила на всю жизнь: «Анечка, ты Антону потом скажи, чтобы не корил себя, что не смог быть на моих похоронах. Не это важно. – И улыбнулся такой слабой, светлой улыбкой: – Мне, знаешь, Анечка, повезло иметь такого внука. И такую внучку», – и пожал мне руку. Еле-еле, насколько у него еще хватило сил, но пожал. А через несколько часов он умер.

Северов смотрел, смотрел в эти ее зеленые глаза, наполненные слезами, остановившимся взглядом, и желваки ходили у него на скулах, и вдруг распахнул дверь, выскочил из машины и прошел вперед пару шагов по обочине.

Аня не кинулась за ним, смотрела через лобовое стекло, как он стоит чуть склонив голову, зажимая двумя пальцами глаза, справляясь с нахлынувшими чувствами, смотрела и, потихоньку отпуская печаль и сердечную тихую скорбь, только сейчас в полной мере осознала, что тогда сказал ей Константин Григорьевич.

И неожиданно заспешила, зашарила рукой, нащупывая ручку, непривычно расположенную в этой необыкновенной машине, нашла, открыла дверцу, спрыгнула с высокого порожка, торопливо подошла к мужчине, замершему на месте, положила ладошку на его руку и попыталась приободрить:

– Я тогда совершенно не поняла, почему он мне это сказал. Как я могу вам что-то передать? Каким образом? Я вас не знаю и понятия не имею, где можно вас найти. И решила, что это он просто уже заговаривался перед смертью. Но я не могла что-то не сделать для него. Не могла, понимаете? Знала, что он любил гвоздики, посмеивался, когда признавался в этом, говорил, что его испортила советская власть с ее революционной атрибутикой.

Северов посмотрел на девушку нечитаемым странным внимательным взглядом.

– Так вот, – продолжила она. – Я купила большой букет гвоздик, все, что были в цветочном ларьке, и траурный креп и написала на ленте: «От любящего внука, которому необычайно повезло иметь такого деда». Не знаю почему, но мне захотелось написать именно так. На похоронах я стояла в стороне и смотрела, не хотела подходить и что-то объяснять, кто я ему и почему пришла. А когда все разошлись, подошла к могиле, поговорила с ним и положила от вас ему эти гвоздики, а сверху ленту.

Антон смотрел, смотрел на нее и вдруг притянул к себе, обнял и уткнулся лицом в ее макушку. Вот так и стояли. Молчали. Долго.

Шумно втянув в себя воздух, Северов отпустил девушку, посмотрел на нее и спросил:

– Ну что, поехали?

И только проехав где-то с километр, заговорил:

– Я с мамой по телефону разговаривал, а она говорит: «Спасибо, сынок, деду было бы очень приятно такое признание от тебя». Я не понял, спрашиваю, о чем ты? Она рассказала про гвоздики и надпись на ленте, я, говорит, подумала, кто-то из твоих сослуживцев от твоего имени пришел и возложил. Мы потом все гадали с родителями, кто же мог это сделать. И почему-то никто даже не подумал и не вспомнил о его маленькой подопечной. А ведь он вас любил и часто о вас рассказывал.

– Знаете, как ни удивительно, но за все годы нашей дружбы с Константином Григорьевичем я ни разу не столкнулась и не пересеклась с вашими родителями. И видела их лишь на похоронах, и то издалека, – объяснила Анна и усмехнулась, – зато тетушка Александра была знакома с Константином Григорьевичем и, можно сказать, даже дружна. Когда в очередной свой приезд она узнала, что какой-то взрослый человек принимает живое участие в моей судьбе, она напряглась и изъявила желание немедленно познакомиться с ним. Ну они и познакомились и проболтали целую ночь у него в комнате, а к утру стали прямо друзьями и относились друг к другу с большой теплотой и глубоким уважением. Уверена, тетушка сильно впечатлится, когда узнает, что вы внук Константина Григорьевича.

– Тесен мир, – усмехнулся Северов и поблагодарил ее легко и светло, от души: – Благодарю вас, Анечка, за все. За деда, за гвоздики и ленту и надпись на ней. И за рассказ. Я ваш должник.

– Ничего подобного, – возразила она. – В таком случае я тоже ваш должник, потому что мне посчастливилось быть с ним рядом, может, даже на вашем месте. Ну, не совсем на вашем, но в ваше отсутствие. Вы знаете, Антон Валерьевич, мне ведь в жизни необычайно везло с людьми, – с воодушевлением заявила Анна. – У меня были совершенно необыкновенные бабушка Муся и дед Анисим, потом появился ваш дедушка Константин Григорьевич, а потом Ромка. И всегда, всю мою жизнь где-то на заднем плане находилась тетушка Александра. Почти мистически появляясь в самые трудные, переломные моменты моей жизни и помогая. Она ведь не жила в Питере долгие годы и большую часть времени вообще находилась за рубежом, приезжая в Питер только короткими наездами. Вот так.

Всю дорогу они говорили о Константине Григорьевиче, рассказывая друг другу интересные истории, связанные с ним, каждый свои, уже без сердечной тоски и боли, прошедших очищающим эмоциональным потоком через каждого, в чем-то исцеляя и врачуя, оставив лишь легкую светлую печаль, и смеялись, вспоминая его шутки и словечки.

Попустило обоих. Просветлело что-то внутри.

Сдерживая улыбку, опершись бедром на бампер машины, Северов наблюдал, как мальчик Роман стоически переносит восклицания радости, бесконечные поцелуи и объятья Анны, стараясь при этом откровенно не морщиться.

– Может, ты меня уже отпустишь? – поинтересовался мальчик.

– Не могу, – радовалась Аня встрече с ребенком. – Мне хочется тебя затискать, зацеловать, заобнимать не знаю как!

– Мам, – предупредил строгим тоном мальчишка, – держи себя в руках. Пацаны смотрят, и вообще, ты же понимаешь.

– Ладно-ладно, – пообещала Анна, торопливо отпуская сына, и представила Северова: – Ром, это Антон Валерьевич, сосед тетушки Александры по поселку.

– Тот, что над озером с таким необычным домом? «Летучий голландец»? – вспыхнули у пацана интересом глаза.

– Да, – подтвердила Аня, слегка смутившись.

– Здравствуй, – протянул руку Ромке Северов и спросил, придержав маленькую ладошку: – Ничего, если я сразу на «ты»?

– Здравствуйте, я Роман, – представился мальчик. – Но вы, наверное, уже знаете. И на «ты» будет нормально.

– Договорились, – согласился Антон, еще разок легонько тряхнул руку парня, закрепляя договор, и спросил: – А почему «Летучий голландец»?

– Ну никто не видит, как вы появляетесь в поселке и как исчезаете, весь такой таинственный. Вы ведь всегда мрачный, суровый, ни с кем не разговариваете, смотрите угрюмо. Такой пугающий, – пояснил мальчик. – Вот мама вас и назвала «голландцем», – и тут же переключился на более интересную тему: – Это ваша машина? Военная?