— Топайте сюда, охотники за привидениями! — позвал из каптерки Миша.

Но Овсянкин стоял и стоял. В его лице, в каждом его мелком движении собирались слова, которые он никак не мог произнести.

— Дурак, — прошептала Эля.

Она побежала в каптерку, и все то, что они должны были друг другу сказать, рассыпалось, раскололось о бетон пола, утянуло в щели под дверями денников. На пороге каптерки она оглянулась. Альки не было. Он ушел, неслышно прикрыв за собой дверь конюшни. На овсяной дорожке остался его одинокий след.

Миша смотрел на нее выжидающе. Наверное, он хотел, чтобы она что-то рассказала. Но говорить было нечего. Не Кутузова же обсуждать.

Так они и сидели молча. В кружках стыл чай.

— Ну что? Идти жаловаться твоим родителям? — все-таки заговорил тренер. — Вроде и возраст не тот, шестнадцать. Сама все соображаешь.

Белесый парок завивался спиралями, тонкими струйками уходил в воздух.

— Куда твой кавалер-то делся?

— Он мне не кавалер.

Слова выходили чужими. Злыми и хриплыми. Миша вздохнул, придвинул к себе кружку, обхватил двумя ладонями, словно согреться хотел.

— Странная ты. Все девчонки как девчонки, а ты…

— А что я? — Эля потихоньку отмерзала, приходила в себя.

— Ничего.

Миша отставил чашку, глянул на часы. Черные усики возмущенно вздернулись вверх — без десяти два. Час волка. Время нечистой силы.

— Нет, все не так! — не выдержал Миша. — Не так все должно происходить. Знакомство, ухаживание, нормальное времяпрепровождение. Этому же учить не надо. Это само приходит, как умение ходить. Ты ведь уже большая, и должна не драться, не отталкивать парней, а влюбляться! А тебя как будто бы взаперти держали шестнадцать лет, мир не показывали. Людей любить надо, понимаешь! Не одних лошадей.

— А что, лошадей уже нельзя?

Эля опешила уже от самой темы разговора. Да и кто такой был Миша, чтобы ей об этом говорить?

— Это все в душе должно быть, — с жаром продолжал тренер, пропустив ее уточнения мимо ушей. — Ну, не знаю. Родительский пример, в конце концов. Они же любят друг друга, тебя, папа за мамой ухаживает, за тобой. Ты же не Тарзан, тебя не обезьяны в джунглях подобрали!

Миша говорил, а Эле вспомнился папа и телевизор, презрение в лице мамы, злая усмешка Дроновой. Поучишься здесь любви, как же! В таких условиях только ненависть вылупляется. Вот она и научилась мстить.

Засопела, отвернулась. Ей сейчас проповеди не хватает. Тоже нашелся святоша! Что он сам-то по ночам на конюшне делает? Лошадям в любви объясняется? Или что другое?

— Впрочем, не мое это дело, — пробормотал Миша и стал искать по карманам сигареты. — Овсянкина жалко. Он уже какой год с тебя глаз не сводит. А ты как стена: не чувствуешь, не видишь.

— Я не обязана ничего видеть!

Надоело. Что это ее все учить сегодня взялись!

— Не обязана, — легко согласился Миша. — Глупости я говорю. Тебе домой пора. Поздно уже. Родители-то тебя не потеряли?

— Меня нигде не потеряли! — крикнула Эля.

Она вдруг почувствовала, что устала. Все от нее что-то хотят, а она никому ничего не может дать. Люди вокруг живут по своим правилам, Эле они непонятны, а главное — неприятны. Друзья, знакомые, родственники плыли по течению реки, а ее засосало водоворотом, и теперь кружит на одном месте, и она сама не в силах выбраться из него. Хоть бы кто руку подал, помог на берег выбраться. Потонет ведь.

А потом Эля заметила, что уже какое-то время слышит странные звуки. По коридору шла лошадь, с оттягом подтаскивая заднюю ногу.

— Это что такое? — медленно, еще не веря себе, произнес Миша и стал выбираться из-за стола.

— Кутузов, — прошептала Эля. — Кутузов! — заорала она, выскакивая в коридор.

Никого не было. Поскрипывала приоткрытая створка ворот. На неровной змейке зерна отпечатался четкий след копыта.

— Твою мать, — прошептал тренер, присаживаясь на корточки около разворошенной дорожки. А потом, что-то разглядев, по-гусиному, зашагал к ближайшему деннику.

— Кутузов! — Эля выбежала на улицу, провалилась в обступившую ее темноту.

— Тьфу ты! — выругался вышедший следом Миша. — С вами совсем заикой сделаешься.

Миша потряс перед собой подковой, словно хотел ею по лбу себе постучать, а лучше, наверное, по Эллиному.

— Эх вы! — Подкова полетела в темноту. — Напридумывали себе сказок! Ненормальные.

Эля, как зачарованная, проследила за полетом железного полумесяца, прислушалась к шуршанию потревоженной травы. Откатившись, подкова царапнула по асфальту, раздраженно зазвенела. Когда Эля подняла ее, подкова была еще теплая после рук, так сильно державших ее, чтобы след на овсе получился четче. В дырочке для гвоздя застряло зернышко. Эля выковыряла его, подбросила на ладони.

Овсянкин. Устроил-таки ей призрака.

— Ладно, пойдем, — устало позвал Миша. — Позвоним твоим, чтобы не волновались.

— Никто обо мне не будет волноваться!

— Так, хорошо. А дальше что?

Миша стоял, уперев руки в бока, чуть ссутулившись. Надоели они ему, ох, как надоели.

— Ничего! Домой пойду.

— Автопарк давно закрыт. Автобусы все уже спят.

— Я пешком ходить умею.

— Ночью, через лес. Кто ж тебя отпустит! — Он пошел к открытой двери каптерки. — Кто дома? Мать? Отец? Вызовут такси и заберут тебя.

— Не надо, чтобы за мной приезжали! — упрямилась Эля.

— А что надо? Чтобы тебя изнасиловали в лесу?

— Я могу и здесь до утра подождать!

— Вот счастье-то! Чтобы меня потом в совращении несовершеннолетних обвиняли!

— Мне уже есть шестнадцать!

— От этого не легче! Звони родителям. Пускай они сами это решат!

— Никто за мной не приедет!

— Тогда я сам вызову тебе такси. И даже заплачу за него.

— Чем я тебе так мешаю?

— Здесь не детский сад. Вызванивай Овсянкина. Пришли вместе, уходите вместе. А там уже делайте, что хотите!

— Не хочу я с ним никуда идти! Не нужен он мне!

— А кто тебе нужен?

— Никто не нужен!

— Ну вот и договорились! Ей уже никто не нужен, кроме покойников.

— При чем здесь покойники? — смутилась Эля, почему-то ярко представив кладбище и вылезающих из могил мертвяков.

— А какого ты сюда примчалась? Если не из-за Альки!

— Нужен кому этот Алька! — заорала Эля. Ну сколько можно ее этим Овсянкиным попрекать. — Я хожу из-за лошадей!

— Какая же ты глупая… — утомленно прикрыл глаза Мишка. — Тебя как будто заморозили во младенчестве. Ничего такого не было? В холодильнике не забывали? В морозильник вместо куренка не засовывали?

Эля молчала. Миша тоже когда-нибудь поплатится за эти слова. Они все, все будут наказаны!

Эля отвернулась.

— Я пойду!

— Ты точно — сумасшедшая!

— В маму. Так папа все время говорит.

Ночь была не так темна, как мрак на чердаке. Вздыхали деревья, прощаясь с летом и листвой. Скрипели старые ивы. Она шла пешком. Никто ей не встретился.

— Ой, чего, правда, что ли? — названивала с утра Анечка.

— Где правда?

С недосыпа болела голова. Вчерашний день вспоминался с трудом.

— Вы теперь с Овсянкиным?

Миша трепло!

— Было что-то, да? Было? Ну, не молчи!

— Чего было? — разозлилась Эля. — Привидение мы ловили. Овсянкин главным чертом и оказался. Его теперь надо на костре сжечь, чтобы не мучился.

— Ой, ну скажешь, — обиделась Анечка. — Ты на конюшню придешь?

— Не сегодня.

— Ну, чего ты такая! — тянула Анечка, не собираясь прерывать разговор. — Он же в тебя влюблен!

— С чего ты взяла? — Хорошо, рядом никого нет, а то бы так и запустила трубкой.

— А чего там брать, чего? Он в тебя с самого начала влюбился. Так смотрел. А ты все не замечала. Как хорошо, что вы теперь вместе.

Сдержалась, чтобы не выругаться. Ага, вместе, сейчас! И чтобы хором спеть: «Вместе весело шагать по просторам…» Да еще после того, как Овсянка ее разыграл со следами. Убить его за это мало!

— Не мели ерунды, никто ни с кем не вместе.

— Ну как же так! — По голосу выходило, Анечка серьезно расстроилась. Словно она настроилась смотреть сентиментальный сериал, ожидая постельную сцену, а ей показали жестокую резню бензопилой. — Почему?

— Потому! — Вот сейчас она все и расскажет, бисером рассыплется.

— Он же так влюблен.

— Что ты заладила — влюблен, влюблен. Как будто не знаешь, что парням надо.

— Что? — испуганно прошептала Анечка.

— Секса им надо, больше ничего.

— Неправда! — звонко отозвалась Анечка. — Алька не такой. Как ты можешь!

— Хочешь — подбирай, пока не запылился. Не нужны мне никакие отношения. Я сама буду выбирать и сама буду бросать. Это будут мои решения.

— Ну, как же… — совсем тихо, чуть не плача, произнесла Анечка. — Как ты можешь не видеть?

— Как раз я все вижу! — отрезала Эля. — Не нужны мне его подачки.

— Что ты говоришь! — ужаснулась Смолова, и в телефоне повисла пауза. А потом Анечка всхлипнула. Эля опешила. Анечка плакала? Из-за чего? Из-за нее?

— Эй! — позвала. — Ты там?

— Это было бы так здорово, — вскрикнула Смолова. — А ты! Ты все испортила!

И побежали гудки. Они через руку вошли в вены, током тряхнули по телу. Что это она испортила? Наоборот. Все правильно сделала. Нечего было к ней лезть. Не нужна ей любовь с ее предательствами.

Она долго сидела, думая, идти ей сегодня на конюшню или нет. Вчерашний день был слишком длинный, тянул на все два, а то и три. В этот короткий промежуток уложилась целая история — со знакомством, любовью и расставанием. Не пойдет. Конюшня подождет. Уступит уговорам Овсянкина. Сделает все по-честному — он два дня не занимается, и она не будет. А в понедельник сходит в школу, возьмет учебники, поговорит, чтобы ее перевели на очное обучение. Ну и что — провалы в памяти. Историю она помнит хорошо, математику тоже. Жизнь слишком сложна и неоднозначна, чтобы запоминать каждую минуту.

Но вчерашние минуты и сами неплохо о себе напоминали. Стоило закрыть глаза, как виделся сеновал, красные глаза в темноте, казалось, что в кровати что-то колет, слышалось близкое дыхание Альки. От этого по коже пробегали мурашки, скапливались в животе, топтались там, щекотали. Эля садилась в постели, открывала глаза.

Комната. Ее комната. Письменный стол, диван, стенной шкаф, полки с книгами, которые она не читала и никогда уже не прочтет. Спокойствие, ау, где ты? Вернись! Эля хотела, как раньше, мирно спать, с аппетитом есть, от души злиться на родителей. Всего этого больше не было. Только мураши топтались по животу, скользили вниз. Заставляли напрягать все мышцы в пустой попытке прогнать неприятное чувство.

Вот ведь какой гад Овсянкин! И зачем она с ним пошла в этот парк? Как чувствовала, что ничем хорошим это не кончится. Сначала карусель, потом Костыльков, Дронова со своей извечной истерикой, дурацкий сеновал, лекция Миши, слюнявые восторги Смоловой.

Спустила ноги на пол, сложилась пополам. Мурашки брызнули врассыпную, стало спокойней.

Как же хорошо и правильно было раньше. А что теперь? Что ей делать с мурашками, с напряжением, с перехватыванием дыхания. И как же хочется плакать. Что ты наделал, Алька?

Эля вскочила, пробежала по комнате. Ему надо позвонить. Сам натворил, пускай сам и распутывает. Если любит.

А ведь опять будет больно. Стоит его подпустить ближе, как он тут же нанесет удар. Тем что в конце концов уйдет. А куда он денется? Уйдет непременно. Они все уходят.

Эля не заметила, как вновь оказалась в кровати, утопила разгоряченный лоб в прохладе подушки, потянула одеяло на себя.

Все было неправильно. Эта проблема как-то решалась. Очень просто. Хорошо бы поговорить с мамой. Она знает, она подскажет. Но мамы нет. Папа не советчик. Анечка? Она уже насоветовала. Миша? Страшный взрослый — нет, нет, он не так поймет. Что же делать?

Перед глазами было окно. Она уже стоит? Когда успела? Третий этаж. Деревья. Где-то она уже видела эти деревья. Все это было давно, а потому неправда.

Овсянкин, Овсянкин. Нет, не будет ничего. Не пустит она никого в свою жизнь, которую последний год так старательно выстраивала, кирпичики клала, заборчики выравнивала. Не потерпит она нового предательства. Их уже было достаточно. Когда все закончится, когда он ее бросит, как она будет ходить на конюшню? Или заставит ее искать другую спортивную школу? Нет, нет, пускай лучше так, как есть. Скоро соревнования. Они все решат.

Зазвонил сотовый.