Мы играем в шашки в гостиной Сторми, из тех огромных шашек, которые можно купить в «Крекер Баррел». Джон дважды меня обыграл и все спрашивает, не поддаюсь ли я. Я молчу, но ответ – нет, он просто играет лучше меня. Сторми приносит нам по коктейлю «Пинья колада», который она смешала в блендере, с «лишь капелькой рома, чтобы согреться», и разогревает в микроволновке пирог со шпинатом, к которому мы даже не притрагиваемся. Из стерео играет Бинг Кросби. К половине десятого Сторми начинает зевать и говорит, что скоро ей нужно ложиться спать, чтобы оставаться красивой. Мы с Джоном переглядываемся – еще слишком рано. Я не помню, когда в последний раз ложилась раньше полуночи.

Сторми настаивает, чтобы я легла у нее, а Джон – у мистера Моралеса, в его спальне для гостей. Я понимаю, что Джон не очень рад этой идее, потому что он спрашивает:

– Может, я просто лягу у тебя на полу?

Я удивляюсь, когда Сторми качает головой:

– Сомневаюсь, что отец Лары Джин это одобрит.

– Не думаю, что папа стал бы возражать, Сторми, – говорю я. – Я могу ему позвонить, если хотите.

Но ответ – твердое и решительное «нет»: Джон будет спать у мистера Моралеса. Для женщины, которая всегда говорит мне быть необузданной, искать приключения и носить с собой презерватив, она куда более старомодная, чем я думала.

Сторми протягивает Джону полотенце для лица и пару беруш.

– Мистер Моралес храпит, – сообщает она ему, целуя на прощание.

Джон поднимает бровь.

– Откуда ты знаешь?

– Тебя это не касается! – И старушка уплывает на кухню с видом великосветской дамы.

– Знаешь что? Я действительно совершенно не хочу знать, – тихо говорит мне парень на ухо.

Я прикусываю щеку, чтобы не засмеяться.

– Поставь телефон на виброзвонок, – говорит Джон перед уходом. – Я тебе напишу.


Я слушаю храп Сторми и шепот снежинок, падающих на окно. Я все кручусь в спальном мешке, мне тесно и жарко, и я мечтаю, чтобы Сторми не включала обогреватель так сильно. Старики всегда жалуются, что в Бельвью холодно и что отопление работает «сикось-накось», как говорит Дэнни из корпуса «Азалия». А вот мне ужасно жарко. Ситуацию усугубляет атласная ночная рубашка персикового цвета с высоким воротом, которую мне дала Сторми. Я лежу на боку, играю в «Кэнди Краш» на телефоне и жду, когда уже Джон мне напишет.


Хочешь поиграть в снегу?


Я тут же отвечаю:


ДА! Здесь ужасно жарко.

Встретимся в коридоре через две минуты?

Ок.


Я так быстро встаю в спальном мешке, что едва не падаю. Чтобы найти пальто и ботинки, я свечу себе телефоном. Сторми вовсю храпит. Я не могу найти шарф, но не хочу заставлять Джона ждать, поэтому выбегаю без него.

Он уже поджидает меня в коридоре. Его волосы взъерошены на затылке, и мне кажется, что это так мило, что я запросто в него бы влюбилась, если бы могла себе это позволить. Увидев меня, он расставляет руки в стороны и поет «За окном уже сугробы, снеговик нас ждет давно», и я так сильно смеюсь, что он говорит:

– Тише, ты разбудишь всех постояльцев!

От этого я смеюсь пуще прежнего:

– Еще только половина одиннадцатого!

Мы бежим по длинному, покрытому ковром коридору и стараемся смеяться как можно тише. Но чем больше мы пытаемся смеяться тихо, тем сложнее нам это дается.

– Я не могу перестать смеяться! – говорю я, задыхаясь, пока мы выбегаем через раздвижные двери во двор.

Едва дыша, мы оба резко останавливаемся.

Земля укрыта толстым слоем белого снега, густого, как овечья шерсть. На улице так красиво и умиротворенно, что сердце щемит от удовольствия. В этот миг я так счастлива и понимаю, что ни разу не подумала о Питере. Я поворачиваюсь и смотрю на Джона, но он уже смотрит на меня с полуулыбкой на лице. От его взгляда в груди все трепещет от волнения.

Я начинаю кружиться и петь: «Снеговик нас ждет давно», и мы оба сгибаемся от смеха.

– Нас из-за тебя выгонят, – предупреждает он.

Я беру его за руку и заставляю крутиться со мной так быстро, как могу.

– Ты ведешь себя так, будто ты здесь один из постояльцев, старичок! – кричу я.

Парень отпускает мои руки, и мы оба спотыкаемся. Затем он берет с земли горсть снега и начинает лепить из него снежок.

– Старичок, говоришь? Я тебе покажу старичка!

Я несусь от него прочь, спотыкаясь и поскальзываясь на снегу.

– Не смей, Джон Амброуз Макларен!

Он гонится за мной, смеясь и тяжело дыша. Ему удается обхватить меня вокруг талии. Джон поднимает руку, как будто собирается засунуть снежок мне за шиворот, но в последнюю секунду отпускает меня.

– О боже! У тебя под пальто ночнушка моей бабушки?

Посмеиваясь, я говорю:

– Хочешь посмотреть? Она очень непристойная. – Я начинаю расстегивать пальто. – Погоди, сначала отвернись!

Мотая головой, Джон говорит:

– Это странно.

Но повинуется. Как только он поворачивается спиной, я хватаю горсть снега, делаю снежок и прячу его в карман.

– Все, поворачивайся.

Джон поворачивается, и я запускаю снежок прямо ему в голову. Он попадает ему в глаз.

– Ай! – вскрикивает он, потирая глаз рукавом куртки.

Я ахаю и подхожу к нему.

– О боже! Прости! Ты как…

Но Джон уже лепит новый снежок и бросается на меня. Так начинается наша снежная битва. Мы гоняемся друг за другом, и мне удается совершить красивый, точный бросок ему в спину. Мы объявляем перемирие, когда я, поскользнувшись, чуть не падаю на пятую точку. К счастью, Джон успевает меня поймать. И не спешит меня отпускать. Мы секунду смотрим друг на друга, его руки вокруг моей талии. У него на ресницах снежинка. Он говорит:

– Если бы я не знал, что ты все еще страдаешь по Кавински, я бы тебя поцеловал.

Я вздрагиваю. Самым романтичным, что со мной случалось до Питера, была пробежка под дождем с Джоном Амброузом Маклареном и футбольными мячами. А теперь это. Как странно, что мы с Джоном даже не встречались, но с ним связаны два моих самых романтичных воспоминания.

Джон отпускает меня.

– Ты вся заледенела. Давай вернемся.

Мы идем в комнату отдыха на этаже Сторми, чтобы посидеть и оттаять. Горит только одна лампа для чтения, здесь тишина и полумрак. Похоже, к вечеру все постояльцы разошлись по своим квартирам. Немного странно находиться здесь без Сторми и остальных. Все равно что оказаться ночью в школе. Мы сидим на изысканном диване во французском стиле, и я снимаю ботинки, чтобы согреть ноги, и шевелю пальцами, чтобы вернуть им чувствительность.

– Жаль, нельзя камин разжечь, – вздыхает Джон, потягиваясь и глядя на камин.

– Да, он ненастоящий, – говорю я. – Наверняка есть какой-то закон насчет каминов в доме престарелых. Могу поспорить…

Я умолкаю, когда вижу, как Сторми в шелковом кимоно на цыпочках выходит из своей квартиры и крадется по коридору. К двери мистера Моралеса. О, мой бог!

– Что? – спрашивает Джон, и я закрываю ему рот ладонью.

Я пригибаюсь, соскальзывая с дивана на пол. Джона я тащу за собой. Мы сидим внизу, пока не раздается щелчок замка. Он шепчет:

– Что такое? Что ты увидела?

Садясь обратно, я шепчу в ответ:

– Не знаю, хочешь ли ты это слышать.

– Господи, да что? Просто скажи мне.

– Я видела, как Сторми в красном кимоно проскользнула в квартиру мистера Моралеса.

Джон давится.

– О боже! Это…

Я смотрю на него с сочувствием.

– Да уж. Прости.

Качая головой, он откидывается на спинку дивана, вытянув перед собой ноги.

– Надо же! Ничего себе! У моей прабабушки более активная сексуальная жизнь, чем у меня.

Я не могу удержаться от вопроса:

– Значит… получается, ты не так часто занимаешься сексом? – и поспешно добавляю: – Прости, я очень любознательная. Или, как говорят, любопытная. Ты можешь не отвечать, если не хочешь.

– Нет, я отвечу. Я никогда еще не занимался сексом.

– Что?

Я не могу поверить. Как это возможно?

– Чем ты так потрясена?

– Не знаю, я просто думала, что все парни это делают.

– Ну, у меня была всего одна девушка, но она была религиозная, и мы ничего такого не делали. Но это нормально. В любом случае, поверь мне, не все парни занимаются сексом. Я бы сказал, большинство не занимается. – Джон делает паузу. – А ты?

– Я тоже никогда этого не делала, – говорю я.

Он озадаченно хмурится.

– Погоди, я думал, что вы с Кавински…

– Нет. С чего ты это взял?

О… видео. Я сглатываю. Я надеялась, что он останется единственным человеком, кто его не смотрел.

– Значит, ты посмотрел видео из джакузи, да?

Джон колеблется, но потом отвечает:

– Да. Я сначала не понял, что это ты, пока на вечеринке в домике на дереве не узнал, что вы вместе. Парни из школы показали мне это видео, но я не особо внимательно смотрел.

– Мы просто целовались, – бормочу я, наклонив голову. – Мне жаль, что ты это видел.

– Почему? Если честно, мне вообще все равно.

– Мне просто нравилось думать, что ты воспринимаешь меня определенным образом. Такое чувство, что все теперь смотрят на меня иначе, а ты думал обо мне как о прежней Ларе Джин. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Именно так я тебя и вижу, – говорит Джон. – Для меня ты все та же. И я всегда буду так к тебе относиться, Лара Джин.

От его слов и от того, как он на меня смотрит, по всему телу разливается золотистое тепло, наполняющее меня до самых кончиков замерзших пальцев. Я хочу, чтобы он поцеловал меня. Я хочу узнать, будет ли его поцелуй отличаться от Питера, успокоит ли он мое сердце, заставит ли меня забыть его, хотя бы на время. Но, может, Джон чувствует, что Питер каким-то образом стоит между нами, что он в моих мыслях, и этот момент принадлежит не только нам двоим, потому что ничего не делает.

– Почему ты всегда называешь меня полным именем? – вдруг спрашивает Джон.

– Не знаю. Просто, когда я о тебе думаю, оно возникает у меня в голове.

– О, значит, ты много обо мне думаешь?

Я смеюсь.

– Нет, я сказала, «когда» я о тебе думаю, что бывает не так уж и часто, я думаю о тебе так. Мне в первый учебный день всегда приходится объяснять учителям, что мое имя Лара Джин, а не просто Лара. А еще, помнишь, как мистер Чадни стал из-за этого и тебя называть Джон Амброуз? «Мистер Джон Амброуз»?

С наигранным, важным британским акцентом Джон произносит:

– Мистер Джон Амброуз Макларен третий, мадам.

Я смеюсь. Про третьего я раньше не знала.

– Ты серьезно?

– Да. И это раздражает. Мой отец – Джон младший, поэтому он Джей-Джей, а меня все родственники до сих пор называют Малыш Джон. – Парень морщится. – Лучше уж быть Джоном Амброузом, чем Малышом Джоном. Звучит, как рэпер или тот парень из «Робин Гуда».

– У тебя такая аристократичная семья.

Я видела маму Джона лишь раз, когда она за ним заезжала. Она выглядела моложе других матерей, у нее была такая же молочная кожа, как у Джона, и ее волосы соломенного цвета были длиннее, чем у других мам.

– Нет. Моя семья совсем не аристократичная. Вчера вечером на десерт мама приготовила салат из желе и овощей. А мой отец любит хорошо прожаренные стейки. И мы ездим отдыхать только туда, куда можно добраться на машине.

– Я думала, твои родители… ну, богатые.

Я тут же жалею, что сказала слово «богатые». Обсуждать чужие деньги – это всегда некрасиво.

– Отец не любит бросаться деньгами. У него успешная строительная компания, и он гордится тем, что всего добился сам. Он не ходил в колледж, как и мои бабушка с дедушкой. Моя сестра была первой в нашей семье.

– Я этого не знала, – говорю я.

Сколько всего нового мне открылось о Джоне Амброузе Макларене!

– Теперь твоя очередь рассказать мне что-нибудь, чего я о тебе не знаю, – говорит Джон.

Я смеюсь.

– Ты знаешь больше, чем многие другие. Мое любовное письмо об этом позаботилось.

* * *

На следующее утро я зеваю, надевая пальто, и Сторми поднимает нарисованную карандашом бровь.