Лорен Кейт - Падшие

– Это неважно. Я больше не могу так смеяться. Едва ты появляешься, я больше не могу думать ни о чем другом.

– Ты несешь какую-то чушь, – отрезала она, желая уйти отсюда, пока не стало слишком темно.

Но история Дэниела не просто чепуха. Все время, проведенное в «Мече и Кресте», Люс наполовину верила, что она безумна. Но ее безумие просто бледнеет в сравнении с его сумасшествием.

– Не существует никакого руководства к тому, как объяснять подобные вещи девушке, которую любишь, – взмолился он, расчесывая пальцами ее волосы. – Я делаю, что могу, и хочу, чтобы ты мне поверила, Люс. Что еще мне нужно сделать?

– Рассказать другую историю, – с горечью ответила она. – Придумать более здравый повод.

– Ты сама говорила, что тебе кажется, будто мы знакомы. Я пытался отрицать это, сколько мог, поскольку знал: так оно и будет.

– Мне казалось, мы каким-то образом знакомы, да, – подтвердила Люс сбивчивым от страха голосом. – Будто встречались в торговом центре, или в летнем лагере, или где-нибудь еще, неважно, где, но не в некой прошлой жизни.

Она покачала головой.

– Нет, я не могу.

Люс заткнула уши. Дэниел отвел ее руки.

– И все же сердцем ты понимаешь, что это правда.

Он стиснул руками ее колени и заглянул в глубину ее глаз.

– Ты знала это, когда я последовал за тобой на вершину Корковаду в Рио, когда тебе захотелось взглянуть вблизи на статую Христа. Ты знала это, когда я нес тебя две тяжкие мили к реке Иордан, когда ты заболела под Иерусалимом. А я советовал тебе не есть те финики. Ты знала это, когда заботилась обо мне как медсестра в том итальянском госпитале во Вторую мировую, и до того, когда я прятался в твоем погребе в Санкт-Петербурге в «Кровавое воскресенье». Когда я взобрался на башню твоего замка в Шотландии времен Реформации и танцевал с тобой на версальском балу в честь коронации. Ты была единственной дамой, одетой в черное. Были еще коммуна художников в Кинтана-Роо и марш протеста в Кейптауне, когда мы оба провели ночь за решеткой. Открытие театра «Глобус» в Лондоне. У нас были лучшие места во всем зале. И когда мой корабль потерпел крушение у берегов Таити, ты оказалась там, как и в те разы, когда я был каторжником в Мельбурне, и карманником в Ниме восемнадцатого века, и монахом в Тибете. Ты неожиданно появляешься везде и всегда и рано или поздно ощущаешь все то, о чем я тебе поведал. Но ты не позволяешь себе допустить, что твои чувства могут оказаться правдой.

Дэниел прервался, переводя дыхание, и невидящим взглядом посмотрел мимо нее. Потом протянул руку и прижал ладонь к ее колену, отчего она вновь вспыхнула все тем же пламенем.

Люс зажмурилась, а когда открыла глаза, у него в руках был чудесный белый пион. Цветок как будто светился. Она обернулась посмотреть, где он его сорвал, и почему она раньше его не заметила. Но вокруг виднелись лишь сорняки и гниющая мякоть упавших фруктов. Их руки встретились на стебле цветка.

– Ты знала это, когда каждый день целый месяц тем летом в Хельстоне собирала белые пионы. Помнишь?

Дэниел уставился на нее так пристально, словно пытался заглянуть ей в душу.

– Нет, – вздохнул он спустя мгновение, – конечно, не помнишь. Как же я тебе завидую.

Но когда он это говорил, по ее коже уже начало разливаться тепло, будто в ответ на слова, которые не принимал мозг. Какая-то ее часть больше ни в чем не была уверена.

– Я делаю все это, – Дэниел подался к ней так близко, что их лбы соприкоснулись, – потому что люблю тебя, Люсинда. Для меня существуешь только ты.

Нижняя губа дрожала, руки безвольно лежали в его ладонях. Цветочные лепестки между их пальцами просеивались на землю.

– Тогда почему ты выглядишь так печально? Свалившегося на нее оказалось слишком много, чтобы начать хотя бы задумываться об этом. Люс отстранилась от Дэниела и встала, отряхивая с джинсов листья и траву. У нее кружилась голова. Она уже жила прежде? Как такое возможно?!

– Люс.

Она отмахнулась от него.

– Думаю, мне нужно пойти куда-нибудь, остаться одной, прилечь.

Она всем весом оперлась на персиковое дерево от овладевшей ею внезапной слабости.

– Тебе нехорошо, – заметил он, вскочив и взяв ее за руку.

– Нет.

– Мне так жаль, – вздохнул Дэниел. – Не знаю, чего я ожидал, когда рассказывал тебе. Мне следовало бы…

Люс никогда не пришло бы в голову, что настанет такой миг, когда ей понадобится отдохнуть от него. Несмотря ни на что, ей нужно убраться отсюда подальше. По тому, как парень смотрел на нее, можно было с уверенностью сказать: он хочет услышать, что она найдет его позже и они еще обо всем поговорят. Вот только она больше не была уверена в том, что это хорошая идея. Чем дольше он говорил, тем сильнее она ощущала, как что-то пробуждается в ней, но сомневалась, что уже готова к этому. Она больше не считала себя безумной и не была уверена в безумности Дэниела. Люс еще ни в чем не убедилась, но что если слова Дэниела являются теми ответами, которые могут придать смысл всей ее жизни? Кто знает? Она чувствовала себя более испуганной, чем когда-либо прежде.

Девушка высвободила руку и направилась в сторону спального корпуса. Однако, пройдя несколько шагов, остановилась и медленно обернулась.

Дэниел не сдвинулся с места.

– В чем дело? – спросил он, поднимая голову. Она осталась стоять, где стояла, на некотором удалении от него.

– Я обещала тебе, что останусь здесь достаточно надолго, чтобы выслушать и хорошую новость.

Лицо Дэниела расслабилось почти до улыбки. Но в выражении лица по-прежнему оставалось что-то болезненное.

– Хорошая новость состоит в том, – он помешкал, тщательно подбирая слова, – что я поцеловал тебя, а ты все еще здесь.

Люс рухнула на кровать, устроив изрядную встряску усталым пружинам. Удрав с кладбища и от Дэниела, она чуть ли не бегом вернулась к себе. Не потрудилась даже включить свет, а потому споткнулась о стул и сильно ушибла палец на ноге. Она свернулась в клубочек и сжала ноющую ногу. По крайней мере, боль – это что-то подлинное, с чем она могла справиться, здравое, ощутимое, принадлежащее этому миру. Люс была так счастлива наконец остаться одна.

В ее дверь постучали. Передышки не светит.

Она не стала отвечать на стук, никого не желая видеть. Кто бы там ни пришел, ему придется уловить намек. Стук повторился. Тяжелое дыхание и хлюпающий аллергический звук прочищаемого горла.

Пенн.

Девушка была не в состоянии увидеться с Пенн прямо сейчас. Либо она покажется сумасшедшей, если попробует объяснить все, что произошло с ней за последние сутки, либо действительно сойдет с ума, пытаясь держаться естественно и ни о чем не рассказывать.

Наконец Люс услышала, как шаги подруги удаляются по коридору, и испустила вздох облегчения, перешедший в долгое одинокое хныканье.

Хотелось обвинить Дэниела в том, что он пробудил в ней это неконтролируемое чувство, на миг она попробовала вообразить свою жизнь без него. Вот только это оказалось невозможно. Все равно что пытаться вспомнить свое первое впечатление от дома после того, как прожил в нем долгие годы. Это же насколько он ее зацепил! И теперь оставалось только как следует разобраться со всеми странностями, о которых он поведал сегодня.

Тем не менее краешком сознания Люс попрежнему возвращалась и возвращалась к тому, что он говорил о тех временах, когда они бывали вместе. Может, ей и не удавалось по-настоящему вспомнить события, о которых упоминал Дэниел, но, как ни странно, его слова вовсе не стали для нее потрясением. Все это показалось отчасти знакомым.

Например, девушка всегда непонятно почему ненавидела финики. От одного их вида ее начинало мутить. В итоге стала утверждать, что у нее на них аллергия, и мама перестала украдкой подкладывать их в выпечку. А еще Люс почти всю жизнь упрашивала родителей взять ее в Бразилию, хотя никогда не могла объяснить, почему ей хочется побывать именно там. И белые пионы. Дэниел подарил ей букет после пожара в библиотеке. В них Люс всегда мерещилось что-то необычное и одновременно знакомое.

Небо за окном сделалось угольно-черным, лишь с несколькими клубами белых облаков. В комнате было темно, но бледные распустившиеся цветы на подоконнике были видны даже в сумраке. Они простояли в вазе уже неделю, но ни один лепесток не увял.

Люс поднялась и вдохнула их сладкий аромат.

Она не может обвинять Дэниела. Да, его рассказ – сплошное безумие, но в то же время он прав. Это она приходит к нему раз за разом, предполагая, что между ними есть что-то общее. Да и дело не только в этом. Это она видит тени, оказывается замешанной в гибели ни в чем не повинных людей. Девушка пыталась не думать о Треворе и Тодде, когда Дэниел заговорил о ее собственных смертях. Он столько раз становился их свидетелем. Если такое вообще можно вообразить, Люс хотела бы спросить парня, чувствовал ли он себя когда-либо ответственным за то, что потерял ее. Похожа ли чем-нибудь его жизнь на тайную, уродливую, всепоглощающую вину, с которой она сталкивается каждый день.

Люс опустилась на стул, каким-то образом перекочевавший на середину комнаты. Ох. Пошарив под собой в поисках твердого предмета, на который только что приземлилась, она обнаружила толстую книгу.

Подошла к стене и щелкнула выключателем, прищурившись под мерзким дневным светом. Книгу эту она никогда прежде не видела. Обложка была обтянута светло-серой тканью, с обтрепанными уголками и крошащимся под корешком бурым клеем.

«Хранители. Миф в средневековой Европе». Сочинение предка Дэниела.

Том оказался тяжелым и слегка попахивал дымом. Люс выдернула записку, засунутую под обложку.

«Да, я нашла запасной ключ и незаконно проникла в твою комнату. Прости. Но это СРОЧНО! И я нигде не могла тебя найти. Куда ты подевалась? Тебе нужно на это взглянуть, а потом нам стоит посовещаться. Я загляну к тебе через час. Действуй с осторожностью.

Целую, Пенн».

Люс отложила записку к цветам и с книгой вернулась в кровать. Села на край, свесив ноги. Уже одна тяжесть этого тома в руках порождала необычное тепло под кожей. Книга казалась почти живой.

Открыв ее, она ожидала, что сейчас придется разбираться в тяжеловесном научном оглавлении или копаться в указателе, прежде чем отыщется что-то, хотя бы отдаленно связанное с Дэниелом.

Она так и не ушла дальше титульного листа. Прямо под обложкой книги была вклеена фотография, тонированная в сепии, в стиле старинных визитных карточек, напечатанная на пожелтевшей альбуминовой бумаге. Внизу кто-то нацарапал чернилами: «Хельстон, 1854».

Кожа вспыхнула. Люс сдернула черный свитер, но даже в одной майке ей было жарко.

В сознании гулко прозвучала память.

«Вышло так, что я живу вечно, – сказал Дэниел. – Ты возвращаешься каждые семнадцать лет. Ты влюбляешься в меня, а я – в тебя. И это убивает тебя».

У нее разболелась голова.

«Я люблю тебя, Люсинда. Для меня существуешь только ты».

Она пальцем очертила контур карточки, вклеенной в книгу. Отец Люс, страстный знаток фотографии, наверняка восхитился бы тем, насколько хорошо сохранилось изображение и насколько оно должно быть ценным.

Девушку же, напротив, занимали люди на карточке. Поскольку, если бы каждое слово Дэниела не было правдой, остальное и вовсе не имело бы никакого смысла.

Молодой человек со светлыми, коротко остриженными волосами и еще более светлыми глазами изящно позировал в элегантном черном костюме. Вздернутый подбородок и четко очерченные скулы придавали еще большую утонченность его облику, но Люс вздрогнула при взгляде на его губы. Именно этот изгиб улыбки в сочетании с выражением глаз она видела в каждом сне на протяжении вот уже нескольких недель. А в последнюю пару дней – еще и наяву.

Этот человек был точной копией Дэниела. Дэниела, только что заявившего, что он любит ее, а она перерождалась множество раз. Дэниела, сказавшего ей столько всего, чего она бы не хотела слышать, и потому сбежала. Дэниела, которого она оставила под персиковыми деревьями на кладбище.

Это могло бы оказаться просто примечательным сходством. Какой-нибудь дальний предок, возможно, автор книги, передавший все до единого свои гены по фамильному древу прямо Дэниелу.

Вот только молодой человек на фотокарточке расположился рядом с девушкой, которая тоже выглядела тревожно знакомой.

Люс поднесла книгу на расстояние пары дюймов от лица и вгляделась в изображение. На девушке было черное шелковое бальное платье с оборками, плотно облегающее тело до талии, а оттуда расходящееся широкими волнами. Рукава на шнуровке охватывали руки, оставляя обнаженными белые пальцы. Некрупные зубы проглядывали между губ, слегка приоткрытых в непринужденной улыбке. Чистая кожа была несколькими тонами светлее, чем у молодого человека. Густые ресницы обрамляли глубоко посаженные глаза. Черный поток волос тяжелыми волнами ниспадал до талии.