Эйрик задумчиво сдвинул на затылок свою чалму и озадаченно почесал лоб, откинув спутанные рыжие волосы. Потом спросил: а уж не врет ли дражайший Иосиф, чтобы не платить по счетам?

Но теперь Иосиф сам пошел в наступление: что это вдруг Эйрик так настаивает на немедленной выплате? Мартин вон ни о каких деньгах разговоры не заводит.

— Куда ему сейчас о динарах думать! — отмахнулся норвежец. — Он все больше молится с госпитальерами… Наверняка решил стать одним из них, клянусь своими зубами! Да и при Джоанне он все время. И хотя англичаночка пошла на поправку, Мартин только и думает, как ей помочь, как обиходить, или просто смотрит на нее, когда она спит, будто в мире больше ничего не существует. А вот мне торчать тут больше невмоготу. И деньги мне ныне нужны как никогда. Ты пойми, парень, у меня ведь в Иерусалиме жена, славная моя Теодора, она из коптов, и у нее тут лавка. Я уже который день хожу к ее дому, смотрю из-за угла, слежу за ней и своими детьми, однако подойти, явившись, будто какой-то нищий бродяга, не могу себе позволить. Раньше, бывая в Иерусалиме, я всегда богато одаривал их, никогда с пустыми руками не приезжал, а тут…

— У тебя тут семья? О, бог Авраама! Сколько же у тебя жен по свету, Эйрик?

— Сколько бы ни было, все мои. И я всегда им помогаю. А тут… Все из-за угла пялюсь да слезы лью. — И рыжий действительно прослезился.

Иосиф задумчиво смотрел на него, а потом пообещал, что к вечеру постарается добыть некоторую сумму.

— Ну вот всегда так с евреями, — хмыкнул Эйрик, глядя вслед удаляющемуся к арке выхода Иосифу.

Сам же пошел сообщить Мартину новости, а также предупредил, что, возможно, покинет их с Джоанной на некоторое время, и объяснил почему. Мартина весть о жене и детях Эйрика не удивила, а вот то, что в Иерусалиме есть наемники Ашера, его встревожило. И он попросил друга посидеть подле Джоанны, пока не разузнает о них более подробно.

Джоанну волновало долгое отсутствие любимого, однако Эйрик так много рассказывал ей о «малыше», как он порой называл Мартина, что она невольно отвлеклась. Молодая женщина была еще слаба, но своевременно сделанная перевязка, уход опытных лекарей, сытная еда и покой постепенно способствовали ее выздоровлению. И когда к вечеру вернулся Мартин, он увидел, что Джоанна даже смеется, слушая Эйрика, да и щечки ее порозовели.

— Знаешь, Мартин, а ведь Эйрик поведал мне о тебе нечто важное, — сказала она, когда рыжий удалился, заметив у арки входа Иосифа, державшего в поводу навьюченного ослика.

Мартин видел, как его друзья о чем-то переговариваются, а потом повеселевший Эйрик взобрался на осла и куда-то поехал. Огромный норвежец забавно смотрелся на семенящем ножками ослике, но иноверцам зимми в Иерусалиме запрещалось ездить на столь благородном животном, как лошадь, вот Иосиф и привел приятелю осла.

— И что же рассказал наш рыжий? — спросил Мартин, присаживаясь подле Джоанны.

Оказалось, Эйрик поведал, как забрал его еще малышом из приюта госпитальеров, где он жил с рождения, а также сообщил, кем были родители Мартина. Джоанну очень обрадовало, что они были благородными людьми, что отец Мартина служил самому императору в Константинополе, а мать считалась почтенной женщиной.

— Да, я знаю, кем они были, — спокойно произнес Мартин, расчесывая спутавшиеся за время болезни черные волосы Джоанны. — Эйрик порой вспоминал об этом, но что с того? Мои родители давно умерли.

— И все же мне было радостно узнать, что мой возлюбленный из достойной семьи. В твоих жилах течет благородная кровь! Твоего отца звали Хокон Гаутсон. И, зная имя своего родителя, ты смело можешь называть себя Мартин сын Хокона. Это звучит!

— Для тебя это важно? — спросил Мартин.

Джоанна почувствовала легкий упрек в его словах. Подумав, она пояснила, что уже давно всей душой любит Мартина таким, каков он есть, — с его странным прошлым, непростой судьбой, былыми ошибками и промахами. Но почему же он никогда не говорил ей, что он сын достойного рода? Как можно этим не гордиться?

Мартин пожал плечами.

— О человеке судят по тому, чего он смог добиться в жизни, а не по его крови. Только его заслуги, дела и поведение указывают, чего он стоит.

Джоанна согласилась с этим, но добавила, что, если в человеке течет достойная кровь, он скорее проявит себя, у него для этого больше врожденных способностей. Она напомнила, что в Англии занималась разведением лошадей и не раз убеждалась, что благородные скакуны лучше и способнее обычных беспородных лошадок, быстрее их, сильнее, красивее. Так же и среди людей, уверяла она. Поэтому ей радостно, что она родила ребенка от человека благородных кровей.

Так могла рассуждать только знатная дама, для которой важно сближение с равным себе. В любом случае Джоанна была еще слишком слаба, чтобы Мартин вступал с ней в споры. Но позже, когда после вспышки радости Джоанна уснула, он долго сидел рядом, размышляя о своих родителях. Оба они были с далекого севера, из Скандинавии, и хотя Мартин в своих скитаниях объездил немало земель, ему никогда не приходило в голову побывать на их родине, казавшейся ему столь же далекой и забытой, как их давно отлетевшие души. И все же именно они дали ему жизнь — благородные люди с севера, Хокон Гаутсон и Элина Белая Лебедь. Его отца сочли достойным служить в гвардии императора Византии, а его мать… Если она носила такое прозвище, то наверняка была красавицей. Мартин думал о них, ощущая в душе странное тепло. Ему было хорошо от мысли, что он их сын. «Надо будет помолиться за упокой их души», — подумал он неожиданно.

На другой день Джоанну осматривали лекари. К облегчению Мартина, все они — и госпитальер, и хаким, и врачеватель от восточной церкви — заверили, что молодая женщина набирается сил, рана ее заживает и скоро она поправится.

— Прежде всего вам надо благодарить еврея Иосифа за своевременно оказанную помощь, — подытожил хаким. — Уж не знаю, где его обучали лекарской науке, но он действовал разумно и со знанием дела. Думаю, при таком ранении он поступил не хуже, чем сам мудрый Маймонид, — закончил с улыбкой мусульманский врач.

«Мою возлюбленную спас человек, чья сестра, по сути, погибла из-за меня, — ошеломленно подумал Мартин. — Человек, отец которого все еще надеется уничтожить меня. Но я никогда не стану мстить Ашеру. Ибо он родитель Иосифа, моего друга… лучшего друга, какого только можно себе пожелать».

Мартин не стал тревожить Джоанну сообщением, что в Иерусалиме могут быть люди его бывшего нанимателя Ашера бен Соломона. К тому же, побродив вчера по городу, он убедился, что если они есть, то вряд ли в таком скоплении людей смогут напасть на его след, распознав в одном из голубоглазых мавали того, кому все еще хочет мстить их наниматель.

— В Иерусалиме сейчас немало народу, — рассказывал Мартин Джоанне. — Много беженцев из окрестных поселений, много рабов, согнанных на ремонт укреплений, еще тут собрались призванные султаном воины, готовые защищать город от крестоносцев. Видела бы ты, как они подготовились к обороне! На плоских крышах домов уложили слой земли, чтобы во время осады выращивать злаки и овощи; там, где были скопления нищих лачуг в переходах, расчистили дорогу для проезда отрядов, а на террасах установили орудия для метания камней, огромные катапульты и баллисты. И все же немало жителей уехало из города. Страх перед крестоносцами так велик, что эмиры не послушали ни самого султана, ни его советников и покинули службу, а некоторые даже стали поговаривать о возможном перемирии с королем Ричардом. Саладин их не слушает, и вот недавно был ограблен огромный караван, что вызвало еще большую панику. Однако же, когда все впали в отчаяние, стало известно, что Ричард отступил. Сарацины сперва даже не смели поверить в такую удачу. А муллы и суфии султана немедленно провозгласили, что это всемогущий Аллах оградил правоверных от шайтана Мелека Рика.

— Все это уже не играет никакой роли, — тихо произнесла Джоанна. — Ричард ушел и более не сможет позволить себе совершить новый поход на Святой Град.

Она поведала Мартину о том, что узнала еще от аль-Адиля в Монреале: пока Ричард сражался за Гроб Господень в Святой земле, в его собственном королевстве созрел заговор. И если Ричард второй раз отступил от стен Святого Града, то, похоже, на этом его поход и закончился. Теперь долг английского короля — позаботиться о своих собственных владениях в Европе.

Мартин внимательно поглядел на Джоанну. Она знала то, о чем мало кому было известно, — о причинах, влияющих на решения владык целых государств. И Мартин в очередной раз подумал о том, какая огромная разница между ним и его возлюбленной: она — из круга высшей знати, а он — из тех, кто просто должен охранять и оберегать ее.

Джоанна выздоравливала, стала подниматься, понемногу ходить. Мартин поддерживал ее, а когда она отдыхала, отправлялся помогать служителям в Бифезде: ухаживал за ослабевшими, разносил воду, раздавал похлебку. Он не отказывался ни от какой работы, поэтому к нему стали тут приветливо относиться, он общался как с лекарями-госпитальерами, так и с христианами восточного толка, которым было позволено оставаться в Иерусалиме, — армянами, греками, коптами. Их длиннобородые священники в темных одеяниях сновали среди больных и при этом вполне миролюбиво держались с госпитальерами, ибо их объединяла одна забота — уход за теми, кто пришел в священную Бифезду молить об исцелении. Помогали им и лекари-мусульмане. Причем последние даже не выражали недовольства, когда в Бифезде появлялись те рабы-христиане, которые не смогли освободиться при захвате города султаном. Надеялись ли они, что воинство Креста еще вернется к Иерусалиму? Мартин видел их удрученные лица и понимал, что последняя надежда оставила рабов-католиков после второго ухода крестоносцев.

Однажды, когда Мартин мыл полы в переходах, мимо него прошла закутанная в переливающееся покрывало женщина, обдав его густым ароматом сладких благовоний. Мартин и ранее замечал тут эту женщину, она была из тех, кто попал в гарем, но порой посещала подземную часовню крестоносцев, а значит, оставалась христианкой. Он невольно задержал на ней взгляд, заметив, что незнакомка из гарема остановилась у ниши, в которой спала Джоанна. Потом она прошла мимо Мартина, продолжавшего драить ступеньки.

Но уже через несколько минут его окликнул один из лекарей-госпитальеров — брат Ивон.

— Послушайте доброго совета, друг мой, — взволнованно произнес он шепотом. — Немедленно забирайте свою женщину и уходите из Бифезды. Ибо ее узнали.

Он указал в сторону перехода, где только что прошла женщина в богатом покрывале, и пояснил, что эта дама из гарема самого Саладина. Она неизлечимо больна, приходит сюда помолиться, но в этот раз она увидела за занавеской спящую Джоанну и была поражена, застав ее здесь.

— Вы говорите о Марии Триполийской, одной из наложниц султана? — догадался Мартин.

Госпитальер оглянулся, словно опасался, что это имя будет услышано, но потом вновь зашептал:

— Кто бы ни была эта женщина, она слепо предана султану. А ведь ваша раненая — очень знатная особа, как мы догадались. Да и не нужны нам неприятности, учитывая, что мы живем в Святом Граде на птичьих правах.

Мартин не знал, что делать. Куда идти? Где укрыться? В городе было немало беженцев, можно было бы затеряться среди них, но их селили просто в нищенских условиях, а Джоанна еще слаба и нуждается в уходе.

И тут, к своему облегчению, Мартин увидел пришедшего навестить их Эйрика. Рыжий порой появлялся в Бифезде, справлялся о здоровье англичанки, но в этот раз его столь своевременное появление было в буквальном смысле спасением. Ибо Эйрик сразу понял, что надо делать.

— Забирай свою красавицу и пойдем к моей жене Теодоре. Она не откажется принять вас, если я попрошу.

Мартин почувствовал непередаваемое облегчение, и друзья поспешили перенести носилки с Джоанной в дом коптской жены Эйрика. Рыжий, правда, сурово предупредил Джоанну, чтобы та не вздумала сообщать Теодоре о его браке с ее служанкой Саннивой или о сватовстве к бедуинке Эсфирь, но англичанка и сама понимала, что следует помалкивать.

Дом Теодоры располагался в так называемом Нижнем городе. Из окошка комнаты, предоставленной Джоанне и Мартину, можно было видеть квадратную колоколенку былой церкви Святой Марии Алеманской, с которой уже скинули крест, — теперь оттуда пять раз в день звучал призыв муэдзина. Но Джоанна уже привыкла к тому, что все христианские храмы в Иерусалиме были превращены в мечети, зато в комнате, где находилась выздоравливающая, на стене висела коптская икона Божьей Матери — непривычная, большеглазая, более схожая на византийскую иконопись. Джоанна молилась перед ней, и это вносило в ее душу успокоение.

Понравилась ей и сама Теодора — высокая тонкая египтянка с узкими миндалевидными глазами и жесткими черными волосами, уложенными в высокую прическу. Она была красива особой экзотической красотой, а когда улыбалась, в уголках ее глаз лучились легкие тонкие морщинки.