Она почувствовала себя полной дурой. Так словно ты хранишь секрет, о котором все знают и он, собственно, уже не секрет, и только ты по-идиотски считаешь что это так.

— Я позволял тебе развлекаться вот так. Позволял, потому что надеялся, что это пройдёт. Лакированные туфли, Эва? Да, хоть набедренная повязка! Овсяная каша на обед? Ради Бога… Что там ещё у нас было? Дефиле в чём мать родила? Давай, дорогая! А потом я надеру тебе твой милый задик так, что ты сидеть не сможешь! Я надеялся и был уверен, что ты успокоишься! Сама! Но если ты не можешь, я помогу! — вдалбливал он в неё эти слова.

— Не думай, что мне доставляет всё это удовольствие, — неприятно было слушать о своих «подвигах» в таком ракурсе.

— Да? А мне кажется, что да.

— Нет.

— Нет? Однако ты продолжаешь разочаровывать меня… всем своим видом показываешь мне своё равнодушие… пренебрежение…

— Это не так.

Упоминание о его разочарование задело до боли. Но с горечью она сознавала, что так оно и есть. Он так разговаривал, давал ей понять о своём разочаровании в ней, и это оказалось очень больно. Она не хотела этого.

— Так. Ты стараешься показать то, что ты мне сказала… что вышла за меня только из-за ребёнка… да? Только вот, когда что-то случается, Эва… ты орёшь на весь дом «Ян!»… и я нужен тебе, когда ты плачешь и тебе плохо… когда ты порезала руку, я тоже тебе нужен… Даже когда ты просто спалила платье, я тоже оказался тебе нужен!

— Нет… это не так! Не только! — она думала, что высказавшись он успокоится, но он заводился ещё больше. Она хотела бы объяснить ему всё, но его открытая агрессия путала все мысли. Его ярость просто сбивала с ног.

— Где это «не только»? Я не хочу видеть такое выражение лица, как у тебя сейчас. Мне это не нужно! Я пришёл усталый и злой! Мне не нужна дома война! Мне нужна женщина! Ты для меня женщина. И только. Моя женщина, которая мне тоже должна! Тоже должна, заметь! У меня есть, на ком испытать себя. У меня есть, с кем бороться. Ты мне для этого не нужна! И тебе всё равно не справиться со мной. Никогда.

Она уже неровно дышала. Её начало потряхивать. Она не хотела даже прикасаться к нему в таком состоянии. Словно боялась обжечься. Не хотела быть рядом с ним. Хотела уйти подальше. Устала слушать то, что он говорил. Он замолчал. Она всё ещё стояла. Отступила назад и оперлась на спинку дивана.

— Подойди, — глухо, но резко. — Подойди ко мне, Эва. Мне надоели эти игры. Это могло бы продолжаться и дальше, но ты переходишь все границы. Ты рискуешь собой. И если тебе на себя наплевать, то мне нет. И я тебе не позволю это, как и всё остальное тоже.

— Я чувствую себя провинившимся ребёнком…

— Ты и ведёшь себя соответствующе. Но ты не ребёнок, ты моя женщина… моя жена… И я тебя хочу, так что раздевайся. Сама. Я больше не буду тебя обхаживать и соблазнять… Теперь ты сама.

Она была готова дать ему то, что он требовал. Она очень хотела дать ему то, что он просил. Готова, потому что устала сопротивляться, но его жёсткий тон развеивал всё томление и романтичность, какие могут быть в такой момент. Она не хотела делать это так. Это было унизительно. Он унижал её своим тоном. Пренебрежительным. Оскорбительным.

— Подойди ко мне.

Внутри всё протестовало. Всё взволновалось и заколотилось, но она подошла. Нужно было сделать всего пару шагов. И она их сделала.

— Раздевайся.

Он подцепил пальцем завязку на лифе сарафана. Теперь в такой близи она видела как сжаты его челюсти. И видела выражение его лица. Она рванула от него в сторону. Хотела уйти в спальню. Чувствовала, что разревётся как дура. А этих слёз она не хотела ему показывать. Это были другие слёзы. Он ухватил её за локоть. Вцепился, что стало больно. Она скривилась, но не пискнула.

— Если ты дёрнешься, я буду тебя останавливать… если я буду тебя останавливать, мне придётся приложить усилия… если мне придётся приложить усилия, мне будет больно… если мне будет больно, то я буду нервничать… а если я буду нервничать, то будет больно тебе… Раздевайся, — снова резанул он ей по нервам. Его хватка не ослабла.

Она упрямо поджала губы, но потом сказала:

— Я не могу сама. У меня болит рука, — он потянул её и она подступила к нему ближе. Душа её сопротивлялась такому Яну. Ладони стали ледяные, пальцы занемели. Сейчас она даже при всём желании не смогла бы расстегнуть молнию. Утром ей понадобилось очень много времени, чтобы справиться с молнией на спине.

— Убери волосы.

В руке у неё была зажата китайская шпилька. Она собрала волосы в хвост, потом скрутила в узел и сколола их. Даже такие нехитрые действия потребовали усилий. Выходило неловко, но она справилась. Руки дрожали. Большой палец левой руки и вовсе двигался плохо и доставлял боль. Пару локонов она всё же не удержала. Опустила руки и тронула пластырь на левой.

Он взял её за лицо и поцеловал. Быстро приник. Крепко. Даже грубо.

Едва он отпустил её она развернулась спиной.

— Снимай… — дрожащим голосом. И грудь тяжело вздымалась от сбившегося дыхания. Но то было не от нетерпения. Не от желания. Не от того желания, что пульсирует в каждой клеточке тела радугой удовольствия.

Желание быстрее всё закончить если он собирается просто грубо её взять. Она не собиралась останавливать его на этот раз. Но этот его поцелуй не нашёл в ней отклик, какой обычно.

Он сжал её плечи в кольце рук и чуть встряхнул. Не потянулся к молнии. И не притронулся. Пригнулся к уху.

— Где моя любимая разумная девочка? Где моя солнечная девочка? Почему у меня в доме поселилась бестолковая девка?

Она могла ощущать каждую его напряжённую мышцу. Но тон его был другой. Такой, что так и хотелось ему сказать…

— Потому что ты бросил свою солнечную девочку, — сказала. Хотела твёрдо, но получилось обиженно и разочарованно. — Ты её бросил, когда она перестала быть тебе нужна. Ты её бросил, а потом пришёл и женился на бестолковой девке.

— Я не хотел. Как ты не понимаешь, чего мне это стоило?

— Но я думала другое! Я жила с этим! Жила с тем, что оказалась в один прекрасный день тебе не нужна! Я осталась одна… беременная… и ненужная… Ты унизил меня… Я до сих пор помню, что ты мне сказал… И как ты это сказал… Так бездушно… Ян… так бессердечно… Я до сих пор помню… — ещё слово и она заплачет. Замолчала и сглотнула.

— Я знаю. Знаю. Я не прошу прощения. Но не потому что не хочу. Потому что…

— Потому что это слово глупое… и ничего не выражает? — закончила она.

Улыбнулся? Да. Стало легче. И по-другому. И его дыхание у щеки.

— Ты нужна мне любая. Любая. Но я скучаю по той Эве. Забудь это. Забудь. Сотри из своей памяти. Пожалуйста.

— И я…

— Что?

— И я хочу того Яна… — прошептала.

— Я с тобой. Я всегда с тобой.

— Я постараюсь. Я обещаю, — грудь сдавило. От недосказанности. От всех этих белых пятен в их истории. Так трудно было заговорить, но она сделала. Сказала и выдохнула. И снова задрожала. Пережитые и ещё не пережитые эмоции, встряхивали её. Он ничего не ответил. Кажется, что ослабил объятья, но прижал крепче. Хотелось ещё крепче. Чтобы согреться. Потому что начало поколачивать. И жутко захотелось коньяка. Так, что хоть вой…

Он начал целовать её. Шею. Сзади. Спускаясь вниз. Потом плечо. Она хотела развернуться. Или повернуться, чтобы ответить, но застыла. Была как деревянная. Положила ладони на его предплечья.

— Боже, у тебя руки ледяные… — сжал её ладони. Вернее только правую. Левую не так сильно.

— Я… — боялась, что зубы застучат, — …я замёрзла. — И ужасно хочу коньяка. У нас есть коньяк?

— Есть. Но тебе нельзя.

— Пожалуйста. Я так замёрзла. Я ничего не чувствую, — просила она.

— Пойдём.

Он отпустил её. Взял за руку и потащил на кухню. Или повёл?

Она просто переставляла босые ступни. Как хорошо, что пол был тёплый. Забралась на стул и развернулась к нему лицом, обхватила себя за плечи, потёрла руки. Замёрзла. Вся покрылась мурашками. Кажа стала «гусиной».

— Коньяк я тебе не налью. Это очень крепко.

— Я хочу коньяк.

— Тебя вырвет. Когда ты ела последний раз?

— Не помню, — он повернулся к ней и выразительно посмотрел. — Не говори, что я дура. Сама знаю, — грозно предупредила она и получила в ответ смешок.

Он поставил перед ней тарелку, на которой ещё остались бутерброды.

— Ешь.

— Они холодные. Я не хочу холодные.

— Ешь холодные, — продолжая шарить по шкафам.

Как ни странно, она не стала спорить, взяла с тарелки сэндвич. Откусила кусочек и облизнула палец.

— И так вкусно. Оказывается. Что ты ищешь?

— Вино.

— Вон там, — она указала на верхний шкафчик, с аппетитом прожёвывая кусочек поджаренной колбаски.

— Понятно. Эва уже навела порядки. Странно, что я смог найти кофе в этом доме.

— Ты спрашивай, я тебе буду подсказывать, что и где лежит… — довольно улыбнулась она и замолчала. Даже перестала жевать. Уставилась в окно. И Ян тоже.

Послышались оглушительные раскаты грома, сопровождающиеся яркими вспышками молний. Дождя ещё не было. Пара секунд затишья, а потом снова громыхнуло и небо озарилось.

— Я давно не видела такой грозы, — прошептала она, заворожённо глядя на открытую взгляду панораму. На улице было совсем темно и только яркие молнии разрезали мглу над океаном. — Были тучки, но я не думала, что будет так сильно.

— Наверное, будет ливень, — предположил Ян, открывая бутылку.

Эва вспомнила, что ела бутерброд и продолжила своё занятие.

— Я люблю грозу и люблю дождь. Почему-то в такие моменты хочется подумать. Но, конечно, только когда лежишь на диване, а не мокнешь под дождём.

— Тебе нельзя думать. Тебе вредно, — съехидничал он, не улыбался, а сосредоточенно отмерял ей «дозу» красного вина. Налил полбокала, потом подумал и долил ещё.

— Какого ты обо мне низкого мнения… — обиженно отозвалась она на его слова. Притворно обиженно.

— Нет, я о тебе очень высокого мнения. Просто твой мозг иногда выдаёт очень своеобразные идеи.

— Это да-а-а, — согласно протянула она.

— Вот и я говорю…

— Ты хочешь его подогреть? — спросила она, когда увидела, что он открыл дверцу микроволновки.

— Да.

— Тогда добавь ещё корицы.

— Чего?

— Корицы говорю, — повторила она и указала пальчиком на шкафчик.

— Прям «рождественский» чай…

— Да. Хватит, — остановила она. — И немножко сахара.

— Сахар… — повторил он и добавил чайную ложечку сахара. Размешал. — Ещё что?

— Всё, — она выдала ему довольную очаровательную улыбку.

Он сунул бокал в микроволновку.

— Надеюсь это не хрусталь, — задумчиво проговорила она.

— Конечно нет.

Редкие капли дождя застучали по стеклу. Свет был приглушён. Только несколько точечных светильников горело над барной стойкой. Не было видно стекающих капель дождя, только стук, который становился всё чаще. Ветер усиливался. А капли всё стучали и стучали. И этот редкий перестук постепенно переходил в монотонный шум, льющейся воды. Они молча смотрели в окно, в котором ничего невозможно было разглядеть, за исключением тех моментов, когда молния озаряла всё вокруг.

Пикающий звук отвлёк их. Ян достал бокал с вином и поставил на стол.

— Горячий, — сказала она и одёрнула руку.

— Пусть чуть-чуть остынет.

— А ты? Я не буду пить в одиночестве, — она покачала головой.

Поболтала ножками, глядя как он достал себе бокал и налил вина. Отпил. Не стал греть, как ей. Встал, оперевшись на мраморную столешницу, скрестил руки на груди, внимательно глядя на неё. Она тронула свой. Он был ещё горячим, но терпимо. Можно было взять в руки. Она взяла и немножко отпила. Стекло нагрелось больше, чем само вино. Вино было приятно горячее. Сладкое и ароматное. Пряность корицы в тёплом вине… С первого же глотка по телу медленно стало разливаться тепло.

От его взгляда хотелось поёрзать, что она и сделала. Поёрзала на высоком стуле, уселась поудобнее и принялась разглядывать вино в бокале. Снова поболтала ножками. Отпивала по глотку, растягивая удовольствие.

На всю кухню пахло корицей. Он улыбнулся, наблюдая за ней.

— Хочешь попробовать? — она поднесла бокал к носу, вдохнула исходящий аромат. Тёплое вино усиливало запах корицы. — Это очень вкусно.

Он покачал головой.