- Вон.

- Хорошо... Я сейчас исчезну. Но я не хотела ничего дурного. Я хотела только поблагодарить пана за проявленную им любезность и за потраченное на меня время, - пани Эльжбета низко наклонила голову, как подсудимая, - и прошу прощения, если я чем-то прогневала пана.

Прощайте, пан Сергей.

Она помедлила еще минуту, словно ожидая, что я отменю свой жестокий приказ, но я стоял неумолимо, и, пятясь, она начала отдаляться от меня. Перед тем, как исчезнуть, она подняла голову, и в ее последнем взгляде я прочел укоризну.

Когда пани Эльжбета исчезла, я уверенной поступью хозяина обошел всю квартиру, зачищенную от привидений. Все было в порядке, и я, довольный собой, хотел было сесть в кресло, как вдруг начался дождь за окном, встревоживший меня. Я подумал было, что пани Эльжбете плохо придется под этим проливным дождем в ее истлевшем платье, и что, так и быть, можно было бы ей разрешить переждать этот ливень...как вдруг сердце кольнуло: я понял, что никогда больше не увижу ее, что она исчезла навеки. Сколько интересного о той эпохе, о старом Львове могла рассказать пани Эльжбета, но я уже никогда не узнаю этого, ни одно наше слово не дано нам воротить назад, и все наши поступки неотменяемы; поздно, поздно, все закончилось.

С этой мыслью я проснулся. Уже серело; за окном стучал дождь.

Я долго лежал и слушал тяжелый, непрерывный шум дождя, барабанившего по крыше, оконным стеклам и плитам двора. Казалось, этот дождь вечен, и ему не будет конца. Я не испытывал ни страха, ни тревоги - ничего, кроме бесконечной, как этот дождь, тоски, к которой примешивалось раскаяние. Прогнав пани Эльжбету, я совершил бессмысленную и непростительную жестокость, и вину мою нельзя уже было ни искупить, ни уменьшить. Я прогнал эту несчастную женщину туда, куда ей так не хотелось возвращаться: под землю, во мрак, в небытие, а что она мне сделала плохого? Она мечтала, чтоб хоть кто-то помнил о ней, пыталась, как могла, быть мне интересной, а что сделал я? Выгнал ее грубо, по-хамски, словно я здесь в своем праве, словно я бессмертен и никогда не переселюсь в ее полуночный мир. Чего я испугался? Немощной, бесплотной тени, которая сама боялась все и всех? Я испугался не ее, а себя, испугался за целостность и стройность своего мироощущения, но что такое целостность мироощущения и прочая гиль по сравнению с жизнью и смертью?

Так думал я о себе и пани Эльжбете, а потом стал думать о старом доме, хранящем эту и еще тысячи тайн, о душе города, стоящего на семи холмах и подземной реке, невидимой и все же струящейся там, под крытыми булыжником мостовыми и старыми домами, на стенах которых сквозь облупившийся верхний слой побелки проступают довоенные польские и еврейские надписи. Польские разноцветные буквы когда-то рекламировали товары, давно проданные, износившиеся и истлевшие; товары, которых больше нет нигде на свете, а буквы остались, в память о тех, кто был убит или уехал, и умер вдалеке от родных улиц. Что значат черные еврейские буквы, похожие на жучков, я не знаю, но мне всегда мерещилось, что это те, кто сгорел в печах Освенцима, или был расстрелян в Яновском лагере, пытаются напомнить нам о своем исчезнувшем бытии. И мне казалось, что тот, кто поймет душу этого места, узнает нечто большее, чем разгадку genium loci, точнее, genium urbi; тот разгадает, из каких тончайших нитей ткут наши судьбы на том незримом станке, чей шум мы порой слышим в голосе крови и неуловимых ночных голосах, которые так легко спутать со звоном чашки или стуком дождевых капель о стекло...

Мы возникаем из мрака и уходим во мрак - это непреложная истина, но кто выбирает место и время? Кто и почему? Если бы в 1939 году у яворовского газды Михайла Бойчука - прадеда моего и Романа - не пала корова, он, вдовец, не отвез бы свою дочь Ярославу в наймы в город, она не попала бы нянькой в семью некоего офицера, который эвакуировал своих домочадцев в конце июне 1941 - вместе с моей бабкой. Не попади Ярослава, не знавшая ни слова по-русски, в далекую и непонятную ей Уфу, завербовавшись на военный завод, никогда бы ей не встретиться с демобилизованным по состоянию здоровья старшим лейтенантом Сергеем Осиповым - моим дедом, в честь которого я назван; не родилась бы моя мама, Екатерина Сергеевна, стало быть, не родился бы и я. Но неужели самим фактом своего рождения я обязан павшей буренке? Кто поверит в такую чушь? И кто примирится с такой чушью? А другой мой дед, Евгений Васильевич Рыжов, будучи еще Женькой Рыжовым, спортсменом и студентом, приехав на соревнования в Киев, познакомился в мае 1940 на Крещатике с десятиклассницей Любочкой Архипенко, и манерная девица - губки бантиком, платье в горошек, из каприза не пришедшая провожать его на вокзал, так глубоко задела юного и гордого моего деда, что он пообещал себе не искать и даже никогда больше не разговаривать с этой особой - даже если она встанет перед ним на колени. И кто поверит, что в скелете в полосатой тряпке, упавшем перед ним на колени от изнеможения у одного из бараков Освенцима, гвардии майор Рыжов узнал ту самую Любочку? Как - он сам не мог понять, но узнал. И не заговорил, потому что не смог, потому что горло сдавила судорога. Кто поверит в правдивость этой мелодраматичной душераздирающей встречи, если только он не видел свадебную фотографию моих бабушки и дедушки, где невеста похожа на собственную тень, и не гладил, как я, детской рукой лиловые цифры на запястье бабушки, еще не понимая, что они значат?

Так я лежал и думал, и мысли мои, переплетаясь и путаясь, все текли и текли в одном направлении, а за окном все рыдал и рыдал дождь, оплакивая и тех, кто уже ушел в вечную тьму, и тех, кто еще дышал, говорил, верил всех, всех, всех.

Потом дождь закончился, и с ним закончились мои переживания. Никакого логического основания такая перемена настроения не имела: не считать же всерьез, что я прогнал привидение и оно больше не явится! - но я успокоился и, что называется, отошел от темы. Возможно, отчасти этому способствовало ничтожное обстоятельство: бреясь утром, я порезался, и глубоко. Пустячная травма неожиданно раздражила и задела меня. Я вообще-то аккуратно бреюсь, и руки до сих пор не дрожали. Ну все это к черту. Надоело.

Охотно допускаю, что это надоело не только мне, но и читателю, и даже еще больше, чем мне, потому что мне как раз скучать не приходилось, и потому упомяну кратко только о двух обстоятельствах, имеющих самое непосредственное отношение к этой истории.

На следующий день в большой люстре в гостиной перегорела лампочка. Роман как-то распространялся, как трудно им менять лампочки из-за большой высоты потолков. Желая оставить квартиру в том виде, каком принял, я полез на антресоли в туалете за лампочкой. Там был склад всякой всячины, и лампочки тоже должны были входить в ее число.

И вдруг я чуть не свалился с лестницы. Я увидел его!

В глубине антресолей, за старым утюгом и целой упаковкой стеариновых свечей "на всякий случай", стоял небольшой чемодан. Старый, желтый, из крупнопористой, свиной кожи.

Предмет этот, ничтожный сам по себе, произвел на меня более чем сильное впечатление. Как не крути, все прежнее было субъективные ощущения, но чемодан - это уже из области материального мира, это неоспоримо. Я осторожно достал чемодан, оказавшийся совершенно пустым, и тщательно осмотрел его. Кожа его сильно потерлась во многих местах; замочки поржавели, но худые впалые бока еще хранили остатки каких-то наклеек - тень давно содранных бумажек, где не разобрать ничего, ни даты, ни места. В отличие от платьев и туфель, форма чемоданов остается неизменной многие десятилетия, и определить, когда именно был сделан этот, я не смог. Никаких ярлыков, этикеток, логотипов, указывающих на производителя, на чемодане не было. Судя по состоянию, чемодан прожил долгую и насыщенную жизнь, но помнил ли он вторую мировую войну и белокурую пани Эльжбету?

Конечно, это могло быть совпадением, случайным совпадением, и, разумеется, после приезда Романа все разъяснилось: как оказалось, это был чемодан его тестя. Действительно старый, довоенный, но принадлежавший сперва деду, потом отцу его жены и хранимый как семейная реликвия.

О чемодане я спросил легко, между прочим, и также легко, мгновенно получил ответ, простой, искренний и дышащий простодушием. Так что вы с полным основанием можете считать меня параноиком, но я отчего-то усомнился в его правдивости, и по сей день уверен, что этот чемодан перешел к Роману вместе с квартирой и не был выброшен только по причине его исключительной скупости.

Неожиданная находка запутала меня окончательно, и когда я вновь встретил в подъезде пани Юзю - белоголовую сгорбленную старушку, жившую в однокомнатной квартирке привратника на первом этаже с довоенных времен, то не устоял перед естественным искушением, и задал после нескольких ритуальных фраз вежливости старейшей обитательнице дома сакраментальный вопрос:

- А вы не помните, кто жил в квартире №5 до Романа?

- Помню, - довольно энергично для 82-х лет ответила пани Юзя, ничуть не удивившись. - Генерал жил. Его потом в Киев перевели.

- А до генерала?

- Врач один жил.

- А до войны, кто там жил до войны?

- Жила какая-то пани. Тут всегда паны жили, - заметила с гордостью пани Юзя - ведь и она здесь жила.

- Пани? Полька?

- Да, полька. Я сюда переехала в 38-м, она еще с мужем жила. Потом муж ее куда-то делся, а потом и она куда-то сгинула... Я у нее полы мыла, несколько неожиданно добавила пани Юзя.

- Полы? Разве у нее не было прислуги?

- Была, но горничная. Горничная полы мыть не хотела, брезговала. Хорошая была пани, не жадная.

- Детей у нее не было?

- Не помню. Нет, по-моему.

- А как она выглядела, помните?

- Смутно... У меня плохая память на лица. Вроде белокурая такая.

Каменные, на века положенные плиты вестибюля поплыли у меня под ногами, и тут же мучительно захотелось прекратить расспросы. Я и прекратил, спросив напоследок:

- А имени вы ее не помните?

- Нет, - честно покачала головой пани Юзя. - Не помню, врать не буду.

И я не стану врать: с каким энтузиазмом я не перебирался в квартиру Романа, покинул я ее с куда большей радостью, еле-еле дождавшись конца "мертвого сезона". Действительно мертвого ... уж простите мне скверный каламбур. И такой милой показалась мне после всего наша стандартная квартирка в панельном доме, с водой по графику, низкими потолками и соседями-алкашами - ни словом сказать, ни в сказке описать; а после ремонта она стала и вовсе загляденье. Обнял я домашних, ничего, конечно, не рассказывая, развешал свои скромные вещички на вешалках в шкафу и зарекся и вспоминать о нехорошей Романовой квартире, будто не было тех двух с половиной недель. Потом начался сентябрь, аспирантура, разные дела и хлопоты, и воспоминания начали блекнуть, пока не выцвели до пастельных тонов позднего рококо.

Вам хотите сказать, что это не конец и в истории с пани Эльжбетой было еще что-то? Да, было, и я не считаю себя вправе об этом умалчивать, хотя еще Демокрит, великий материалист, писал... А впрочем, к черту Демокрита и прочих материалистов. Я расскажу, а вы решайте сами.

Уже в середине сентября случай занес меня в Львовский государственный архив древних актов... впрочем, какой там случай, не буду прикидываться. Я пошел туда сам с конкретной целью: успокоиться. Ибо, согласитесь, ничто не перевело бы так надежно все произошедшее в разряд случайных совпадений и житейских мелочей, как установление факта, что никогда на ул. Волощака во Львове в доме 6, в кв.5 не жила никакая пани Эльжбета. В Архиве древних актов хранится вся документация до 1940 г., в том числе и домовые книги. Я знал это потому, что когда-то случайно попал туда студентом на практике, и познакомился там с интересным человеком, историком и архивистом от Бога, Натальей Петровной. И хотя знакомство было одностороннее: она нам рассказывала об архиве, водила нас по всюду, и мы-то ее хорошо запомнили, а она вот нас поименно вряд ли, я отчего-то ни секунды не сомневался, что, во-первых, найду Наталью Петровну на том же месте, а во-вторых, что она мне поможет.

Предчувствия меня не обманули: Наталья Петровна была там же и та же: дружелюбная и внимательная, и даже свитер на ней, по-моему, был тот же. Меня она, конечно, не узнала, но когда я пояснил, кто я и чего хочу, охотно согласилась мне помочь, сказав придти за информацией через два дня. Не помню, чем я занимался эти два дня и быстро ли они пролетели, помню лишь, как долго пришлось дожидаться в тот раз Наталью Петровну: у них было какое-то совещание. Когда она наконец вышла, то показалась мне усталой и даже встревоженной. Последнее, конечно, было игрой воображения: встревоженным был я. И неудивительно: мне очень хотелось, чтобы эта история наконец закончилась самым логическим и естественным образом, потому что никаких привидений не...

- Так, -- решительно сказала Наталья Петровна, надев свои очки в прозрачной оправе с толстенными стеклами и взяв в руки какую-то бумагу, - по вашему запросу мы установили следующее. Согласно домовой книге 1938 года в кв.5 дома 6, по ул. Квятковой, ныне Волощака, проживали пан и пани Сватковьяк. Пан Павел и пани Эльжбета.