— Катьк, да этого просто не может быть! Ты обозналась, наверное. Ты Стаса и видела только один раз всего! Конечно обозналась…

— Нет, Верка, не обозналась. Он у тебя парень заметный, знаешь ли. Его трудно с кем-то спутать. Красивый, как певец или актер какой с Костькиных вон постеров — вся стена, гляди, такими оклеена… А от красоты такой и головушку потерять запросто можно. Ладно, не переживай, Верка, бывает. Не ты первая, не ты последняя…

— А Валера что, прямиком от Синего бульвара туда поехал? Или заезжал куда?

— Нет, не заезжал. Точно не заезжал, даже из машины не выходил. Я за ним так все и ехала с самого начала.

— Тогда это не Стас, Катька! Ты точно обозналась! Это не может быть он! Чего ты там могла в щелочку заборную разглядеть вообще! Да к тому же и видишь плохо! Конечно же, не он…

— Он, Верка, он. Уж не настолько я слепая, чтоб человека не разглядеть. И чем быстрее ты в это поверишь, тем лучше для тебя же будет! Тебе что, за себя обидно стало, да? Или денег жалко? Да брось! Что ж теперь? Ну, лоханулась, с кем не бывает…

— И ничего я не лоханулась! И вообще… Не твое это дело, поняла? Кто тебя просил шпионить? Я просила? Сама не разглядела ничего толком, а туда же, выводы делаешь! Не мог он со мной так, не мог! Деньги эти Валера кредиторам его повез…

— Ага… Которые его в застенках держат… — насмешливо произнесла Катька и улыбнулась грустно и понимающе. — Очнись, Верка. Ты что, не поняла еще, что тебя просто кинули? Стас и кинул. На пару с этим Валерой. Развели на деньги, как дуру последнюю. Ох, глупенькая…

Вероника, ничего больше ей не возразив, вдруг поднялась со стула и поспешно выбежала из комнаты, сама испугавшись вспыхнувшего внутри сопротивления. Никогда она не считала себя простодушной и наивной, а уж глупенькой — и тем более. Не хотела она быть обманутой. Вот не хотела, и все! Полагалось бы, конечно, сейчас взять да посидеть-поохать вместе с Катькой над своей самоотверженной глупостью, да только она б не сумела. Потому что не могли быть Катькины слова правдой! Не могли! Это что же получается? Она Игоря потеряла из-за этого Стаса, а он с ней вот так смог поступить? Кинула родного, самого ей близкого человека в омут ревности и боли, купившись на красивую, да еще и жестокую глянцевую картинку? Нет-нет, принимать в себя эту правду было просто невыносимо…

Тяжкое сопротивление вдруг снова вспыхнуло в ней яростно и обратилось немедленно в гнев. В самый настоящий и такой сильный, что она задохнулась и в сердцах хлопнула дверцей кухонного шкафа. И сама себя испугалась — чувство-то было незнакомым совсем. Неуютным и обжигающим, но странным образом придающим силы. Так, с гневом этим об руку, она и зашла в комнату к матери, неся в трясущейся руке тарелку с разогретым для нее ужином.

Александра Васильевна встретила дочь непривычно тихо. Растерялась. Или испугалась, может. Она и сама не могла понять, что же такое произошло в душном пространстве ее комнаты в один только миг. Что-то непривычное, чужое и резко-неприятное для нее принесла с собой сюда дочь. Что-то такое, от чего захотелось срочно натянуть одеяло на голову и отлежаться под ним тихонечко, пока это неприятное и чужое не растворится само собой в воздухе. А самым страшным было то, что это неприятное и чужое было большим, искренним и очень сильным, способным запросто заткнуть глотку ее капризно-порочному любопытству. Впрочем, сама Александра Васильевна любопытство свое порочным вовсе и не считала. Оно у нее числилось совсем в другом списке человеческих страстей-особенностей — в списке трогательных проявлений материнской и настоящей любви и заботы о своей дочери…

На сей раз особых проявлений этой любви она решила не выражать, а благоразумно попридержать их для следующего раза. Не всегда же, в конце концов, это страшное и неприятное электричество будет окутывать плотным, непроходимым облаком ее дочь. В нем же, наверное, и жить-то долго нельзя, в электричестве этом… Ей даже и любопытничать почему-то не захотелось, откуда оно вдруг в Веронике взялось. А зачем? Ударит еще невзначай своей молнией, лучше уж промолчать. Лучше съесть послушно свой диетический ужин, лучше исполнить побыстрее все свои физиологические дела-потребности и дать укатать себя в новый памперс… И даже, пожалуй, разумнее будет улыбнуться благодарно напоследок да притвориться мирно спящей — пусть, пусть уходит доченька отсюда подобру-поздорову вместе со своим страшным электричеством…

— Ого! Что-то ты быстро сегодня управилась, подруга! — встретила Катька Веронику на кухне. — Борща хочешь? Поешь, поешь, а то, я смотрю, от злости-обиды своей лопнешь скоро. Не злись ты, Верка. Ну его вообще, этого Стасика. Забудь. Вот денег, конечно, жалко… Это да…

— Да не он это, не он, Катька! Это не может быть он… — гневно обернулась к ней от плиты Вероника. — Говорю же, показалось тебе! Показалось! Показалось!

— Да не талдычь, слышу я. Успокойся. Заладила одно и то же… Ничего мне не показалось! А хочешь, давай туда съездим, сама все увидишь, своими глазами…

— А давай! — решительно вдруг произнесла Вероника, словно за соломинку последней надежды цепляясь. Словно жизнь ее странным образом зависела теперь от одного только обстоятельства — обманывает ее Стас или все-таки честно мучается в застенках коварных кредиторов, которым должен во спасение его отвезти деньги друг Валера. И даже пропавшие из заветной шкатулки драгоценности странным образом не хотели с этим обстоятельством связываться — порой потребность к самоуважению бывает подороже любого злата и мутит голову плотным туманом, который в конце концов, рассеиваясь, обнажает-таки горькую, неприятную правду…

Глава 14

Из дома в Востриковом переулке они вышли очень поздним вечером, ночью почти. Вероника сердито помалкивала, ежась в непривычной для нее одежде. Катькин старый пуховичок был ей откровенно маловат, и кисти рук торчали из коротких рукавов совсем уж жалко, как у выросшего из своей старой одежки нескладного мальчугана. Зато ботинки ей Катька дала высокие, Костькины, и в них можно было запихнуть-зашнуровать пожестче тоже оказавшиеся короткими штанины джинсов, но опять же с ботинками этими сразу определилось для Вероники крайнее неудобство — настолько они оказались большими по размеру, что запинаться приходилось практически на ровном месте. Постепенно, правда, она к этому неудобству приноровилась, то есть начала по-дурацки высоко поднимать ноги, смешно пристраиваясь к Катькиному далеко не модельному, широкому шагу. Слава богу, народу в этот час на улице совсем не было. Потому что при народе да при ярком дневном свете Вероника не согласилась бы показаться в таком грубо-мужицком образе ни за какие коврижки — она вообще к внешнему виду относилась весьма щепетильно, где-то и болезненно даже. И в булочную из дома не могла выскочить лохматой. Вот не могла, и все. И некрасивой не могла быть. И толстой не могла быть. И плохо одетой — тоже. Все и всегда в ней должно было быть по-мадамски чики-чики. А иначе она начинала страдать и съеживаться, съеживаться и страдать до болезненной нестерпимости. Вот такой вот ее преследовал комплекс глубоко въевшегося и самозапрограммированного несовершенства, или как там еще смог бы обозвать это безобразие какой-нибудь умненький психоаналитик, если б ей в голову вдруг пришло вообще к нему на прием напроситься. Она даже иногда чуть-чуть завидовала Катьке, которая, казалось, отродясь не испытывала никакого такого дискомфорта от своего непрезентабельного внешнего вида. Косметикой не пользовалась, стрижек модельных не делала. И одевалась как чучело какое. И непреодолимо-природного стремления к обыкновенному мадамскому соперничеству не испытывала. Вот и сейчас вышагивает себе решительно и смело и на дорогу выскочила, приплясывая и выставив в сторону руку — надо ж как-то умудриться в такой час еще и машину поймать для срочного их путешествия…

Веронике все время казалось, что и водитель старенькой белой «шестерки», не испугавшийся взять двух странных пассажирок, неодобрительно как-то на нее поглядывает. Натянув поглубже на голову бесформенный капюшон куртки и засунув руки в карманы, она вжалась, как ей показалось, целиком практически в заднее сиденье и отвернулась к окну, за которым, помелькав редкими огнями городских улиц, началась уже беспроглядная темень окраины. Катька, лихорадочно вертясь на первом сиденье, все пыталась по каким-то странным признакам разыскать нужное им место, чем очень злила и без того уже сердитого мужика-водителя.

— Знаете, там на углу еще дом такой, с круглыми башенками, стоял… Из красного кирпича… А слева овраг был… Или не овраг… Может, стройка какая-то…

— Как улица-то называется, вы мне скажите! — раздражался мужик, старательно объезжая высвеченные фарами подозрительные дорожные ухабы. — Мы ж так полночи можем ездить и ничего не найдем…

— Вот! Вот! Я узнала это место! Видите, на крыше тарелка торчит? Домик маленький, а тарелка торчит самая настоящая, из дорогих… Это где-то здесь… А может, на соседней улице…

— Так, может, я вас уже высажу, а? А дальше сами найдете? — тоскливо попросил водитель. — Сколько уже можно колесить-то по одним и тем же улицам? Да и опаздываю я…

— Нет уж, вы нас все-таки до того места довезите. Здесь даже, смотрите, и фонарей-то нет — еще стукнет кто-нибудь по башке…

— Кать… Может, и правда поедем домой, а? Ясно же, что ничего не найдем… — тихо проговорила Вероника с заднего сиденья. Гнев потихоньку вытек из нее тонким, незаметным ручейком, уступив место нелегкому, но все же здравому смыслу. И туман в голове тоже рассеялся. И в самом деле, какая, по большому счету, разница — обманул ее Стас или нет? Ну, если даже и обманул… Что это меняет-то? Что ей от этой правды — легче будет? Игоря-то этим все равно не вернешь…

— Нет-нет, Верка, ты что! Зря, что ли, в такую даль тащились? Нет уж. Не боись, найдем сейчас. Выведем на чистую воду…

— Мужика, что ль, загулявшего выследить решили? — проявил вдруг проницательность водитель. — Во дуры бабы… Зачем это вам надо-то? Ну, пусть бы побаловался немножко. Жалко, что ли?

— Ага. Жалко. Сейчас найдем и домой погоним, как теленка. Кормить-поить будем, денег давать побольше… Да, подруга? — хохотнув, обернулась она к Веронике на заднее сиденье.

— Отстань… — сердито отмахнулась от нее Вероника. — Смотри вон лучше по сторонам, а то так до утра проездим…

— Во дуры… — снова покачал головой мужик, скосив глаз на Веронику в зеркало.

— Так. Постойте-ка… — снова вгляделась Катька в ночную темень. — Давайте на параллельную улицу выедем, а там уж я соображу…

«Соображала» она еще довольно долго, заставляя бедного мужика ни за что ни про что изводиться на тихое свое раздражение. Наконец, еще раз внимательно всмотревшись в окно, милостиво произнесла:

— Ладно, высаживайте нас уже. Это где-то здесь, я думаю.

Расплатившись с неприлично даже обрадовавшимся водителем, они вышли в неуютно стылую ночь, и тут же обе вздрогнули от громкого и хриплого собачьего лая, неожиданно раздавшегося из-за высоких железных ворот ближнего дома. Лай этот грозно сопровождался еще и железным бряцанием цепи, и они поспешили поскорее отойти от этих ворот подальше и пошли быстро вдоль темной улицы. Катька старательно вглядывалась в сердитые и угрюмые зимние домишки за некрасивыми заборами, сверкая желтыми глазами, как ночная кошка-гулена, и тихо приговаривала сама себе под нос:

— Нет, нет… Это не тот дом… Опять не тот…

— Кать, а может, ты вообще заблудилась, а? Может, это вообще на другой улице? — тихо спросила Вероника, идя за ней след в след по узкой, протоптанной в стороне от большой дороги тропке.

— Отстань, Верка! Ты еще тут… И без тебя знаю… — отмахнулась от нее Катька. — Погоди, погоди… Это, кажется, здесь… Ну да… Точно, Верка, этот дом и есть! А вот и щелка в заборе, в которую я днем подглядывала!

Она тут же и припала глазом к этой самой щелке и долго пыталась что-то за ней высмотреть. Потом, с сожалением от нее оторвавшись, повернулась к испуганно замершей Веронике:

— Не видно ни фига… Но там, в доме, кто-то есть! Точно! Окошки чуть-чуть светятся…

— Ну? И что дальше? — прошептала Вероника, пожав плечами. — Отсюда мы все равно ничего не увидим…

— Ага. Не увидим. Придется через забор лезть. Ты как? Сможешь?

— Как — через забор? — распахнула на нее глаза Вероника. — Ты думаешь, у меня получится? Я сроду через заборы не лазила…

— Господи, да делов-то! Вот смотри — хватаешься за жердину, потом подпрыгиваешь, потом подтягиваешься, ставишь ногу сюда…

— Ой, Катька, боюсь я! Эти Костькины ботинки такие неудобные, мне в них никуда не залезть! Упаду еще, шуму наделаю…

— Да ну тебя, Верка! Что мы, зря в такую даль по ночи тащились, что ли? Лезь давай! Я тебя подсажу! Ну, пробуй…