Я вышла на балкон. Бездонное, невиданное ночное небо было чудесно, бесподобно, богоподобно. Его безжизненная красота была так невыносима. Я видела планеты и звезды совсем близко. Вот Мицар — горячее сердце Большой Медведицы, неразлучной со своим детенышем. Ей не потерять свою дочку, ведь ее любовь светит Полярной звездой в самом центре купола неба. Здесь сверкает моим медальоном Альдебаран на шее быка. Там Арктур — ожог от бича Волопаса. Тут рассыпались волосы чужой женщины Вероники. Я не знаю звездных карт. Я знаю, что они — это они. Знаю. Мне рассказал это Рерих. Я протянула к ним обе руки и сорвала звезды, как яблоки. Полный подол звезд и планет. Доверху. Собрала, как шары, и подбросила вверх. Они заскользили огненными эллипсами звездных рун в густом черном воздухе. Важно и медленно. Оставляя после себя шлейфы радужных бликов, как искристые хвосты комет. Одни звезды были такие холодные, что стыли руки, другие так раскалены, что обжигали кожу. Ничего. Мои ладони выдержат. Ведь я жонглирую звездами и планетами. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Раз, раз и еще раз. И еще раз! Всю ночь. До рассвета.

Я загляделась на звездные знаки и все забыла. Не найти мне свой путь.

Глава 18

Я устала на работе, хотя уставать было не с чего. Обычная текучка, никаких авралов, никаких всплесков. Тишина и покой, а я устала. Работала допоздна. Все женщины, растерявшие друзей, работают до глубокого вечера. Им некуда идти. Все женщины, у которых нет личной жизни, работают с утра до ночи без выходных. Им некуда себя девать. Массажисты, косметологи, инструкторы по фитнесу, парикмахеры и стилисты, шопинг, нелепые увлечения — маркеры махрового одиночества. Суррогат общения, смешной, на чужой взгляд, эрзац причастия к жизни. Одинокие женщины-трудоголики пьют свою работу на завтрак, обед и ужин как кофе. Работа тонизирует, стимулирует и становится единственной реальностью, за которой можно забыть о себе. Я никогда не тороплюсь домой. Мне нечего там делать. Мой дом стал гостиницей, перевалочным пунктом, временной стоянкой. Я не знаю, куда двигаться дальше, но я всегда возвращаюсь домой, на перекресток без указателей. Бродить между трех сосен.

Мне хотелось есть донельзя. Я заехала в гипермаркет по дороге и зашла в фастфуд. Купила пиццу для себя. От нечего делать я разглядывала посетителей. Их в среду даже в десять вечера было немало. Я вспомнила, как кто-то мысленно надевал на свои персонажи шляпы, и решила развлечься. Передо мной сидели три турка или курда. На одного я шляпу надела легко. Ему подошла белая шляпа в дырочку. Такие шляпы носили в фильмах пятидесятых годов. На молодого легко наделось пончо. Само по себе. А сомбреро не подходило. Третий был дядюшкой Фестером. Этим все сказано. Они говорили о чем-то, склонив друг к другу головы, как мелкие гангстеры. К примеру, тотошники. В городе тотализаторов развелось полным-полно, от целых фирм до мелочи.

— Ба! Кого я вижу? — возле меня раздался забытый голос. — Арсеньева собственной персоной. Надо же! Одна и без охраны.

Я подняла голову, на меня смотрел мужчина с обрюзгшим лицом. Он улыбался коричневыми зубами, почти черными в искусственном освещении.

— Шикарно выглядишь. — Червяков уселся за мой столик. Без приглашения.

— Пересядь, — сказала я. Тоном, не терпящим возражений. Он мешал мне смотреть бесплатное кино про тотошников. Червяков помедлил и пересел на другой стул.

— Зачем? — запоздало спросил он.

— Пиццу не вижу.

От Червякова несло «Kenzo», как в добрые старые времена. Но с Червяковым о прошлом мне говорить не хотелось. Мне ни с кем не хотелось вспоминать старые времена, потому я не встречалась ни с одноклассниками, ни с однокурсниками, ни со старыми друзьями. То время было для меня счастливым. Самым счастливым. Оттого я его не вспоминаю. Мне же хуже. Приходится плакать, а плакать смешно. Я подумала о Люсе и усмехнулась. Она принесла мне плохие вести, и я ее обезглавила. Как и положено. Я не забыла ее слова. Я не боялась остаться в пролете, но осталась. Это было слишком очевидно. Мне не нужен неуместный свидетель моего провала. От этого только горше.

— Жизнь не обломала? — Червяков растянул губы в улыбке. — Все такая же злюка?

— Почему такая же? — усмехнулась я. — Хуже.

— Где работаешь?

— Не в медицине.

— Заметно. По одежке вижу. У нас столько не заработаешь, хотя я отделением заведую, — без зависти заметил Червяков. — Замужем? Колечка не вижу.

— Нет.

— Я так и думал! — расхохотался Червяков. — Кто тебя возьмет с таким прицепом?

— Прицепом? — Я подняла брови, хотя отлично поняла, что он имеет в виду.

— К такой внешности такой характер…

— А, — перебила я его и пожелала убраться побыстрее. Вон!

— А я женился, — улыбнулся коричневыми зубами Червяков. — Сыну уже четыре года. Такой пацан растет!

— Мм.

— Карточку показать? Она у меня всегда с собой.

Этот болван не понимал, что мне плевать на него, на его женитьбу, на его жену и на его сына, вместе взятых. На всех!

— Вот. — Он протягивал мне фотокарточку.

Мне пришлось взять ее в руки. На ней был щекастый мальчишка, такой же, как и его отец. Не тогда. Сейчас. Мальчишка улыбался белоснежными зубами. Смешной, белозубый, вихрастый мальчишка.

— А вот еще.

Червяков снова пересел ближе ко мне. И я задохнулась «Kenzo». Он листал галерею снимков своего сына в сотовом телефоне, а меня тошнило от запаха «Kenzo». Или от чего-то другого. Не знаю. Точнее, знаю. Со мной сидел счастливый, довольный своей жизнью человек, а меня тошнило от тоски. Черной, страшной, беспросветной тоски. Мое сердце ныло от хронической тоски, а Червяков беззастенчиво пытал, изводил, терзал меня своим нормальным человеческим счастьем.

— А жена? — резко спросила я. — Какая она?

Червяков замялся, полистал снимки в мобильнике и нерешительно протянул мне телефон.

— Это домашний снимок, — смущенно промямлил он.

Его жена была миловидной женщиной с доброй улыбкой. Чего он стыдился? Меня вдруг охватила злость. Я не могу свободно, непринужденно показывать снимки своих родных. Гордиться ими. Любыми. Красивыми или некрасивыми, веселыми или серьезными, здоровыми или калеками. Я ничего не могу! Это мне нужно стыдиться, а не Червякову! Я несчастлива. Я! И за это сегодня должен заплатить Червяков.

— Какая разница? Домашний, не домашний! Тебе так важно чужое мнение, Червяков? — сквозь зубы сказала я. — Что ты мне в рот заглядываешь? Ты не стоишь мизинца твоей жены! Понял? Овца!

Я взяла сумку и встала.

— Старая дева! — с ненавистью произнес Червяков. — Злобная старая дева!

Я села в машину и не смогла завести. У меня тряслись руки. Тогда я уронила голову на руль и заскулила. Тихо. Будто рядом кто-то мог меня услышать. Я привыкла так скулить. Ночью. Чтобы не слышали ни муж, ни дочь. Им не нужно было знать. Это смешно. Не стоит ронять лицо. Не стоит… Да. Не стоит. Я вытерла слезы, завела мотор и поехала домой. К мужу и дочери. С обычным выражением лица. Никаким.

У меня много фотографий дочери до ее шести лет. Я часто их пересматриваю. Тогда мой ребенок был моим. Тогда я могла показывать его фотографии. Кому угодно. Когда угодно. Гордиться. Вот почему смотрю. Никаких других причин нет. А потом только фотографии первоклассницы. Перед первым звонком. Над кнопкой веснушчатого носа лукавые глаза и кудрявая челка с развевающимся от ветра козырьком. И букет астр. Большой сноп разноцветных астр. Каждый цветок на фотографии колючий от лепестков, как подушечка для иголок. Улыбка до ушей маленького, счастливого ребенка и сноп подушечек для иголок в ее руках. Не знаю, почему я всякий раз об этом думаю. Я не люблю астры. Они похожи на цветок, вытравленный на бирюзовой бусине моего мужа. Наверное, он выбросил ее так же, как я. Память нам ни к чему. Зачем я купила этот букет? Не нужно было.

Больше я дочку не фотографировала. Ей не хотелось. Я еще раз сняла ее сотовым телефоном, она расплакалась. Так горестно, будто потеряла что-то очень важное.

— Не надо! — крикнула она.

Я думала, что она об этом забыла, а все повторилось вновь.

— Никогда! — кричала она. — Не смей меня фоткать! Не смей! Слышишь? Не смей!

Она рыдала до истерики. Размазывая бешеный поток слез своими маленькими кулаками. Яростно и беззащитно. Неистово и трогательно. Я поняла: не стоит ее утешать. Будет хуже. И ушла в другую комнату. Сердце разрывалось от самой горькой горечи. Как помочь своему единственному любимому детенышу? Как мне его собой не мучить? Я не знала. Никто не знал… Больше я Маришку не фотографировала. Все. Нельзя.

* * *

Наш холдинг не существует в безвоздушном пространстве. В него клином врезалось государство со своими сорока пятью процентами. Это дало государству сеньориальное право мониторинга и контроля со всеми вытекающими последствиями. Я терпеть не могу вытекающие последствия. Их зачинают в нашем министерстве в понедельник, всю неделю вынашивают и рожают кесаревым сечением в пятницу. Головной офис начинает нас долбить, вынь да положь подгузники и распашонки для новорожденного министерского дитяти под грифом «Срочно». Тебя охватывает аморфное чувство неприязни, у которого есть адресат под именем Присоска. Присоской был Барсуков, наш куратор из министерства. У него была идеальная форма зада, подходящая к его креслу, как ключ к замку. Точнее, его зад был идеальной присоской к мишени рудиментарного дартса из кресла. Ходят слухи, что долгожительство Барсукова связано с тем, что он лучше всех знает схему трубопроводов нашей отрасли. Другими словами, Барсуков был высококвалифицированным сталкером со стажем.

— Надо, — сказал Челищев. — Завтра приезжает Барсуков.

— Что ему в субботу неймется? — раздражилась я.

Черт бы побрал псевдотрудоголика Барсукова! Опять носиться весь день без толку.

Челищев развернулся ко мне вместе с креслом и ухватил за талию. Я упала на его колени. Он сопел еще тогда, когда расстегивал мою блузку. Задрал бюстгальтер вверх и прошелся языком по моей груди. По каждой в отдельности. От и до. Налепил на мои груди и соски круги своей вонючей, тягучей слюны.

— Сегодня вечером? — просопел он.

— Нет.

— Ты же меня хочешь.

— Нет. — Я отодрала от себя его руки и встала.

— Что тогда спишь со мной?

— Я полигамна. Болезнь у меня такая. — Я заправила блузку в юбку.

Я не боялась, что кто-то зайдет. С часу до двух во время обеда, было мое время приема. Без посторонних. Под страхом смертной казни для посторонних. Сейчас меня просто раздражал неуемный Барсуков. Кто-то должен был за это получить. Этим «кто-то» оказался Челищев, он первым подвернулся под горячую руку.

В туалете я смыла с себя мезозойскую слюну Челищева. Никак не могла привыкнуть. Я никогда не целовала Челищева в губы. Даже сейчас я передергиваю плечами от отвращения. Женщина не целует мужчину не потому, что боится влюбиться. Это сказки от голливудских «ханни-банни». Женщина не целует мужчину, потому что во рту есть вкусовые сосочки, которых нет больше нигде. Все дело во вкусовых сосочках на языке. Женщина не целует мужчину, потому что у него во рту помойка!

После моей операции «Шок и трепет» Челищев стал деликатнее и осмотрительнее. Он тогда меня испугался. Струсил от моего нелепого блефа. Это было смешно. И это был симптом. Он испугался на всякий случай. Челищев все еще хотел повышения в головной офис. Этот болван не понимал, что лучше быть самодуром в своем хозяйстве, чем холуем в чужом. Челищев много болтал при мне, чаще лишнее. Я узнала о компании немало интересного. В хэде были люди, которые поддерживали Челищева и которые его не переносили. Кто знает, что день грядущий нам готовит? Вот и Челищев не знал. Я давно раскусила его характер. Он был трусом и хамом в одном флаконе. Первое полагалось для начальства, второе — для подчиненных. Челищев мог ювелирно облизать пятки до блеска людям, от которых он зависел. Даже вымыть зад своим языком. Для подчиненных полагалось унизительное хамство. Он вращался вокруг своей оси, трансформируясь под обстоятельства. Это был Присоска-2.

Я поняла отличную вещь. Даже если у тебя не хватает информации, блефуй, это сыграет тебе на пользу. Но лучше говорить истинную правду. Ты выигрываешь дважды. Не лжешь, но все равно получаешь свое. То, что хотел. Люди не верят правде, они верят собственным домыслам. На работе тем более. Все люди смешны и уязвимы оттого, что у каждого свой скелет в шкафу. У всех скелетов неприглядный вид. Их лучше не показывать. Знание анатомии чужих костей может сослужить хорошую службу при условии, что ты ее знаешь. Но лучше сказать чистую правду: я не знаю. Тебе не поверят и начнут опасаться. Отлично! Неведомый чужой скелет уже очутился в твоих руках. Действуй!