— Ту зе форест, — ответила я. — Искать зе пенсил. Или зе пен.

Мы пошли в ближайший форест в соседнем сквере. Я была Следопытом и Зверобоем в одном лице. Ваня шел за мной, как на заклание. Жертвенным баранчиком.

Все скамейки в сквере оказались переполнены людьми. Не знаю, кто работал в моем городе. До конца рабочего дня было еще полно времени, до дна экономического кризиса тоже. Я выбрала в сквере самую тенистую скамейку. На ней сидели две особи и пили пиво.

— Подвиньтесь, пожалуйста, — культурно попросила я. — Мне сумку поставить некуда.

— С другой стороны полно места! — огрызнулся один.

— Там дует, — пояснила я.

— А здесь воруют! — заржал другой.

— В том-то и дело, — туманно сказала я и сделала непроницаемое лицо.

Туманные ответы и непроницаемые лица отлично действуют. Я установила это еще в школе на самых прожженных учителях. В институте было еще проще. Преподаватели вуза выбрали более комфортное место под солнцем Дикие орды учеников школы облагораживаются собственным возрастом. Потому у преподавателей вузов нет иммунитета на туманные лица. Никакого.

Особи немного похохотали, дабы сохранить лицо, и удалились с недопитым пивом, оставив нас с Ваней вдвоем. Чего я, собственно, и добивалась.

На моей блузке была застежка до самого ворота, потому я сладко потянулась вверх. Если нет кофточки с вырезом, потягушки могут спасти положение. Я потянулась, полупрозрачная блузка выгодно обрисовала мою грудь и оттенила красивый бюстгальтер. Ваня бросил на меня робкий взгляд и раскраснелся выпускницей Смольного института.

— Не выспалась, — пояснила я и положила голову ему на плечо.

Положила и заглянула в его газельи глаза. Максимально доверчиво. Насколько смогла. Его уровень тестостерона максимально повысился, это было нетрудно определить. Но он сидел сиднем! Как памятник! Я сделала вид, что устраиваюсь на его плече поудобнее, и невзначай, совсем невзначай, коснулась губами его уха. Он опустил голову и уткнулся носом в землю.

Это был запущенный случай. Такого я не видела. Даже в кино. Я решилась на последний шаг. Или Ваня сдаст ЕГЭ — или провалит. Тогда чао, бамбино, сорри! Я поцеловала наиболее доступное мне место, его щеку. Для любого это сигнал, не требующий расшифровки. Можно сказать, что это SOS на женском диалекте. Я поцеловала и замерла в ожидании. Кажется, ожидание было бесконечным, пока до его ретранслятора наконец-то дошло недвусмысленное послание.

Ваня повернул ко мне голову и улыбнулся. И я его не узнала. Его губы вдруг изогнулись луком, и у меня внутри тренькнула его тетива. Его губы изгибались луком, а у меня внутри была его тетива. Так странно. Непривычно. Я улыбнулась в ответ. Просто так. У меня не было ни одной мысли в голове.

— У тебя на плече сидит стрекоза, — сказал он. — Угадай, на каком? Сразу.

— На левом? — без раздумий ответила я.

— Точно! — рассмеялся он и снял стрекозу с моего плеча.

Обычную, городскую. Совсем невзрачную, серенькую. А крылья ее были из тончайшей слюды. Тоньше папиросной бумаги. Они золотились на солнце. Она улетала от нас на волю, и ее крылья вдруг стали розовыми.

Оказалось, Ваня не только красивый, а еще и симпатичный. Надо же! Такое редко бывает. Мы целовались на скамейке в сквере так, что я забыла о своей сумке. Такого со мной не бывало никогда. Целовались до тех пор, пока рядом кто-то не возмутился:

— Безобразие! Устроили тут черт знает что!

На нас смотрел старик с палочкой. Мы с Ваней взглянули друг на друга и прыснули со смеху. Встали и пошли. Старик сел прямо на наше место.

— Если бы старость могла… — на прощание сказала я.

Я люблю, чтобы последнее слово всегда оставалось за мной. Мне так нравится.

— Если бы молодость знала, — проворчал эрудированный старикан.

Мы ходили с Ваней по городу без всякой цели и целовались где придется. Это было не так уж плохо. Можно на людей посмотреть, себя показать. Подурачиться. Мы считали женщин в брюках и хохотали. Получилось больше восьмидесяти процентов от числа встреченных. Я сделала вывод: метросексуальность начинается с женских брюк. А они пустили глубокие корни в женском подсознании. Даже в моем.

— Я не думал, что такая девушка обратит на меня внимание, — произнес на прощание Ваня.

— Я и не обратила. Я развратила.

Я всегда цепляю шутки к чужим словам. У меня такая привычка. Разве я виновата? А Ваня перестал улыбаться, и его глаза снова стали газельими. Надо было исправлять положение. Срочно!

— Ты подобрал неправильное слово. Внимание здесь ни при чем, — я развернулась и ушла.

Пусть думает, если у него есть чем думать. Не додумается — чао, бамбино, сорри!

Дома я вдруг поняла, что лучше было остаться. Разгадывать ребусы не всегда хорошо. Я выглянула с балкона и никого не увидела.

«И пусть! — подумала я. — Лань трепетная!»

А настроение испортилось. На весь остаток дня. Из-за какого-то болвана.

Глава 3

У меня было плохое настроение уже неделю. Нетипичное для меня. Я анализировала свое подсознание и не могла понять, в чем дело. Хотя ответ лежал на виду — Иван-дурак. Но мне противно было даже думать об этом. Я знала только одно, если у меня появлялся менфренд, то у менфренда сразу исчезали другие интересы, кроме меня. Жизнь менфрендов до и после меня не существовала для меня. Они приходили из пустоты и проваливались в пустоту. Иван-дурак после свидания в скверике за всю неделю не позвонил мне ни разу. Это было настолько феноменально, что не укладывалось в моем сознании. Я впервые оказалась кому-то неинтересной. Но думать от таких вещах с самой собой категорически запрещается, можно самой себя сглазить. Дураки приходят и уходят, а я остаюсь.

С другой стороны, я не нежная сильфида. Я предпочитаю действовать, а не ждать манны небесной. В таком случае следует рубить гордиев узел, чтобы не мучиться. Если Иван — дурак, то «чао, бамбино, сорри». Отмучился, забыл и пошел по жизни дальше. Кстати, именно поэтому я сдавала экзамены в первой пятерке жаждущих. Отстрелял — и гуляй смело, пока другие маются в пыточной возле экзаменационного кабинета.

— Как живешь-можешь? — поздоровалась я с Люськой.

— Пока могу, живу, — философски ответила она. Как Сократ в юбке.

— А Радик?

— Что нам надо? — проницательно спросила Люська Лучше бы она не проницала больше, чем следует.

— Ванятка затих, как диверсант, — я разрубила гордиев узел.

— Он тебя боится.

— За что?

— Ты не умеешь говорить нормально. Одни ужимки и прыжки. Психологически устойчивых это утомляет, а неустойчивых пугает.

Оказывается, моя близкая подруга была неблизкой. Она терпеть меня не могла! Я позвонила ей за утешением, а она принялась читать мне нотации. Я сцепила зубы.

— Мерси. Предупредила, что он трусоват, — с наигранным благодушием произнесла я.

— В данном случае трусость не патология, а норма. Или как там у вас говорят?

Она надо мной еще и издевалась!

— Как говорят? Вовремя закончить задушевную беседу с закадычной подругой. Вот что такое норма!

Я швырнула трубку и уставилась в окно. В темном, пыльном углу края света обнаружились два, точнее, три человека, которым я активно не нравилась. Люська, Радик и Иван-дурак. Ну и скатертью дорога! Туда, где обнаружились. Я велела родителям говорить этой троице, что я в библиотеке круглыми сутками, если они будут звонить. Но мне никто не позвонил.

* * *

Я релаксировала на диване в ординаторской. Червяков был моим временным сэнсэем на ночном дежурстве. К нему явился его друг Дробышев.

— Фотосессия? — спросил меня Дробышев. — Почему в одежде?

Я вяло отмахнулась рукой от нелепого вопроса нелепого человека.

— Дробышев, ответь мне как нейрохирург. Что такое любовь в биологическом ракурсе?

— Условный рефлекс, — засмеялся Дробышев, пялясь на мои ноги.

— Ну и? — Я запахнула халат плотнее.

— Ну, попроще для самых дремучих, — Дробышев уселся на стол. — К примеру, объект Червякова — женщина.

— Мужчина — неудачный пример, — согласился Червяков. — Для меня.

— Его мозг получает индифферентный раздражитель от объекта: родинку на ее груди, звук ее голоса или запах ее волос. Если через пару секунд у Червякова произойдет выброс половых гормонов, то появятся предпосылки для возникновения условного рефлекса на данный объект.

— А если я увлекусь тату на другой женской попке, — радостно подхватил Червяков, — условный рефлекс на первый объект угаснет, едва родившись.

— Но если Червяков будет длительный период времени испытывать половое влечение к одному и тому же объекту, — развеселился Дробышев, — тогда возникнет устойчивый условный рефлекс, именуемый простым народом любовью.

— Что тебя потянуло на любовь? — внезапно заинтересовался Червяков.

— Меня на нее не тянет.

— Тебя надо вытянуть, как репку. Давай я, — блестя глазами, предложил Дробышев.

— Так уже вытягивали, — зевнула я. — В репке любви не оказалось.

Я проснулась утром от ощущения чужой руки между ног. В моих собственных трусиках. Я разлепила ресницы и увидела багровую физиономию Червякова над своим лицом. Он хрипел, как агонизирующий больной.

— Пшел вон! — рявкнула я.

Его рот захлопнулся. Лицо передернулось от переносицы до подбородка. Закрылось чадрой лютой злобы. Он прошелся когтями между моих бедер так, что я чуть не скрючилась от боли. Вытащил руку и спокойно помыл под краном.

— Скотина! — взбесилась я.

Он наклонился надо мной, вытирая руки.

— Что ты выкобениваешься? — с ненавистью спросил он. — Еще не выучила, как садиться на шпагат?

В мое поле зрения влетел его нос Я, не раздумывая, размахнулась кулаком и ударила изо всех сил. По лицу Червякова потекли две струйки крови.

— Дефлорация. Двойная, — жестко сказала я. — В следующий раз будет хуже. Тобой займутся другие люди. Их много больше, чем тебя.

Червяковым было кому заняться уже сейчас. Моему отцу и его друзьям. Они разодрали бы его как репку. Мне стоило только сказать. Но позориться? Нет уж! Если только совсем припрет к стенке.

Мне на сотку позвонила Люська. Я забыла, что с ней не разговариваю, и машинально нажала кнопку.

— Как насчет того, чтобы пива попить? — спросила она. — В кафешке.

— Я не пью пиво, — холодно ответила я.

— Там будет Ванятка.

— Мой рефлекс на него увял, едва родившись. Я увлеклась тату на чужой попке.

— Как хочешь. Тем более один он не останется. Его окучивают две красотки. Они близняшки.

Она продолжала надо мной издеваться! Ну погодите! Вы еще получите!

— Одну звать Милена, другую Мика.

— Как?! — расхохоталась я. — Пусть окучивают!

Все метросексуалки, чьи родители имели доступ в Европу до их рождения, носят нелепые метросексуальные имена — Мика, Милена, Сабина. Или Анита из моего двора. Мы произносили ее имя через акцентуированный апостроф — Ан'и'та. Чепуха, а впечатляло первое время. Мы хохотали до упаду. Я даже знаю одну Франческу. Ее родителей угораздило побывать в Венеции в медовый месяц. Ее имя навевало им лирические воспоминания, а в школе мы над ней издевались. В школе она звалась Расческа или Фря. Хорошо, что мои родители в здравом уме и твердой памяти!

— Приходи хотя бы просто так, — попросила Люська.

— Не стоит. Я становлюсь альтруистом. Боюсь кого-нибудь утомить или напугать. Во мне полно ядохимикатов.

Люська вздохнула.

— Привет «утомленным»-три, — я нажала отбой и перезвонила Мокрицкой.

Успех Ивана-дурака меня не удивил. У него была внешность самца, типичная для хорошего генофонда. Таких, как он, женщины выбирают в период овуляции. Он чем-то смахивал на теперешнего Бэкхема, только волосы темно-каштановые. Вне периода овуляции женщины выбирают мужчин с более женственной внешностью, большими глазами, пухлыми губами, округлыми лицами, курносыми носами, маленьким ростом и субтильным телосложением. От таких не стоит рожать детей, у них наследственность с брачком, с доминирующей Х-хромосомой. Это научный факт. Против науки не попрешь.

Мы с Мокрицкой провели отличный вечер в тихой кафешке. Перепробовали все ликеры, которые имелись в ассортименте. Нам нужна была медитация.

— Кучкин требует твой телефон, — вздохнула Мокрицкая. — Для Василия Алексеевича.

— Что есть Василий Алексеевич? — еле выговорила я.

— Пер…вый виц-пре…зднта. Тьфу! — заплетаясь, плюнула Мокрицкая. — Что делать?

— Кто виноват? — разозлилась я, вспомнив палеозойскую эру, живущую в полости рта.

Мокрицкая снова вздохнула. Я от злости начала трезветь.