— Сомневаешься?

Ваня по-газельи заглянул мне в глаза, я вытянула губы трубочкой. Он рассмеялся и поцеловал меня. Мы целовались под моими окнами сто лет, а когда обернулись, мой взгляд наткнулся на папу. Он стоял, заложив руки в карманы, и смотрел на нас. Холодно и изучающе.

— Не привезешь мою дочь назад живой, здоровой и счастливой, то…

Папа сложил пальцы пистолетом и выстрелил Ване в лоб. Точно в середину.

— Понятно, — серьезно ответил Ваня. Как-то моим мужчинам не шутилось.

Я обняла папу и уткнулась лбом в его подбородок. Кудряшками в его губы.

— Лучше пожелай, чтобы Ваня явился домой живым, здоровым и счастливым.

— Дурында, — ответил папа, и мои кудряшки зашевелились от его губ. Он поцеловал меня в обе щеки. Я его тоже. Можно сказать, валетом.

Мы с Ваней ехали и молчали. Долго. Мне это не нравилось. Очень.

— У меня отец давно умер, — вдруг сказал Ваня.

Я обняла его и положила голову ему на плечо.

— А ты красивый, — сказала я. — И симпатичный к тому же. Это редкость.

И засмеялась.

— Дурында, — улыбнулся Ваня и поцеловал меня в губы.

Машина ехала сама по себе, а мы целовались. Мы оба могли не вернуться домой живыми и здоровыми. Зато мы могли быть счастливыми. Это редкость. Така-а-а-я!

Утром я напекла блинов на крышке от старой походной миски. С подветренной стороны. Я давно это умела. Ветер сменился, и Ваня проснулся от запаха, точнее, от аромата домашних блинов, испеченных на обочине дороги, ведущей к сокровищам. Он ел, я смотрела на него. Я люблю смотреть, как ест мужчина. У нас дома так принято. Если папа задерживается, он просит нас ужинать без него. Папа ест, мы с мамой смотрим на него, подперев подбородки кулаками. Мама говорит, что он раньше смущался, а теперь важничает с достоинством. Ему тоже это нравится. Он притаскивает тушу мамонта, мы ее готовим, он ее ест. Все очень просто.

Папа и Ваня внешне чем-то похожи. Доминирующая Y-хромосома прет из них во все стороны, сплетая рисунок их внешности. Таких мужчин женщины выбирают во время овуляции. Для улучшения генофонда.

Ваня тоже смущается, как папа когда-то. Но все может измениться, он может начать важничать с достоинством. А подбородок и кулаки под ним у меня всегда найдутся.

Я Ваню сразу не поняла. Люди не бывают серыми. Они бывают черными, белыми, синими, желтыми, красными, в крапинку или полосочку. Причем один и тот же человек незаметно перелетает из одного состояния в другое. Каждый из человеков. Люди шифруют свои состояния цветом, как иероглифами. Поди угадай, кто перед тобой, если ты сейчас в крапинку, а твой визави в полосочку. Лучше, когда в одно и то же время оба в крапинку. Я так думаю.

* * *

Дорога к сокровищам пролегала в сказочной местности. Как и положено. По выжженной солнцем степи, изрезанной белыми шрамами самостийных дорог, как ударами хлыста. И жара до звона в ушах. Такая жара, что сил нет. Куда ни едешь, со всех сторон палящее солнце. От него ни укрыться, ни спрятаться. Нигде. Странно ехать по дну бывшего древнего океана Ты плывешь в раскаленном воздухе, разрывая его машиной, как волну. Ветер обтекает машину, пружиня, как кипящий пар. Совсем как вода. А вокруг песок, обжигающий семьюдесятью градусами по Цельсию. Облупившиеся, изъеденные ветром останки невысоких гор, узкие, беленные мелом проходы между ними. Кое-где плоские, давно высохшие впадины озер, покрытые растрескавшейся от зноя глиной и серой от пыли солью. И ни одного кустика, ни одного деревца во всей округе. И жара. Жара. Жара. Спасу нет. В старой машине без кондиционера.

— Природа в этих краях халтурит, — засмеялась я. — Красит степь темперой и казеином. И она быстро сереет от слепящего солнца.

— Степь графична, — не согласился Ваня. — Ей давно не нужен цвет. Он остался в ее прошлом. До Всемирного потопа.

Я оглянулась. Может, он был прав. Резкие, неуклюжие линии, четкие границы между светом и тенью делали мертвым незнакомый край. Где в нем теплилась жизнь? Эта странная, ни на что не похожая земля оставила от себя разрушенный временем скелет, иссохшие, рассыпающиеся на солнце кости гор на безжизненном, выцветшем до серой желтизны песке. Целый день и целую ночь. Сказочная страна оживала утром и вечером, вспоминая о прошлом. Днем о смерти древней земли не думаешь, зато вечером солнце красит степь в цвета красно-бурого вулканического туфа, покрытого или легкой рябью, или выбоинами, ухабами, щербинами. Песчаные холмы и горы пылают на солнце кровью, в их тени сплошная чернота. И невольные мысли, не все так просто. Тяжело и страшно умирал неведомый, сказочный край.

Я купила по дороге необычную дудочку, саз-сарынсай. Из терракотовой глины. Мне показали, как в нее дудеть. Я училась дудеть целый день, пока мы ехали. Ее звук был протяжный, бесконечный, печальный, как вечерняя, безлюдная, голая степь. Странный саундтрек к сумеречной степи, где за черной линией горизонта едва теплится догорающий красный огонь.

— Я сейчас засну. — Ваня потер ладонью глаза. — Она действует как димедрол.

— Я еще не достигла совершенства.

Мы слетели с грейдера, попав на «пухляк». Я усыпила Ваню тоскливой, щемящей песней одинокой степи. И мы полетели на тот свет, скользя по пушистой земле водными лыжами колес. Пока не упали колесами на грейдер.

— Приехали, — сказал он.

Я включила свет, его губы были крепко сжаты, он смотрел в лобовое стекло, положив руки на руль. Смотрел в непроглядную темень, где и не было никого.

— А я испугаться не успела.

— А мне некогда было пугаться, — засмеялся он и почесал затылок. — Меня сумка по голове долбанула.

Я засмеялась и поцеловала его в губы, только что крепко сжатые, и он мне ответил Мы целовали и любили друг друга до исступления в маленькой вспышке света посреди непроглядной, враждебной темени. На маленькой стоянке двух первобытных людей.

— У твоих губ вкус этой земли, — сказал он.

— И у твоих. Она нас опылила. Как пчела.

Мы чудом остались целы и невредимы, а дудочка разбилась. Степь не жалует дилетантов.

* * *

Путь мы держали к «Крепости льва». Точнее, к местам, что поблизости. Чтобы не нарваться на местный шерифат. Несанкционированные поиски и санкционированное возмездие ходят парой. Даже если вокруг в радиусе ста километров нет ни одного человека, он может появиться откуда ни возьмись.

— Я хочу тебе кое-что показать, — сказал Ваня. — Заброшенную подземную мечеть. Странное место.

Он шел впереди меня по цементной земле с крепкой, жизнестойкой, как самшит, травой. Она пружинила под ногами так же, как раскаленный воздух. Мы шли к скале, на пологой вершине которой стояло уже почти разрушенное здание из сырцового кирпича. Как декоративная башенка. Не знаю, почему оно пострадало. От древних войн, или от ветра и солнца, или от равнодушия человека. Или от всего, вместе взятого. От времени. В посеревшем от солнца пузырчатом ракушечнике скалы были вырублены ниши, как ярусы театра. От бельэтажа, балкона до здания из сырцового кирпича без окон с арочными входами на каждой стене. Скала приглашала в себя черным холодным входом. Не таким, как знойная пустыня вокруг. Ни на волос. Она манила в себя черным прямоугольником подсознания. Настойчиво звала к мистическому участию, к потусторонней мистерии. Мне стало не по себе. Хотя я ничего не боюсь. Наверное.

— Что в ней странного? — Я незаметно передернула плечами.

— Видишь, — Ваня указал подбородком на небольшое углубление в стене ниши. Оно зияло черной дырой в сумраке тени с целым миром палящего солнца вокруг.

— А что это?

— Не знаю. Хотелось бы думать, что оссуарий. Дахма из сырцового кирпича и захоронение высохших на солнце костей предков в фамильной нише. С огнем утешения.

— Что за дахма?

— Башня смерти. В Туркестанском крае и здесь жили огнепоклонники. В глубокой древности. До мусульман. Они оставляли умерших на башнях смерти, иногда просто на скалах. Чтобы не осквернить землю и воду. А птицы и ветер были могильщиками. Странно, что такое существует в этом месте. Было бы обычнее в Сайраме. Он упоминается в Авесте, наряду с Ираном и Хорезмом.

Ваня вдруг рассмеялся и притянул меня к себе.

— Когда ты чему-то удивляешься, у тебя рот открывается. Как клюв птенца, у которого вместо перышек кудряшки.

Я закрыла рот и обиделась. У меня, оказывается, был открытый клюв и перья!

— У тебя самого глупый вид с утра до вечера! Круглыми сутками!

— Даже ночью?

— Тем более! И не надо хихикать!

— Не буду.

Мы скрепили мир печатью из долгого поцелуя. Мы целовались, стоя посреди стаи расползающихся черепах. Их было великое множество. Куда они ползли? В теплые или холодные края?

Я обошла столбы выше моего роста, каменные тетраэдры на подножиях из каменных плит. С отбитой местами резьбой. Таинственные письмена, пришедшие из прошлого, загадочные рисунки женских украшений и воинского снаряжения давно умерших людей, чьи кости уже рассыпались в прах. И арабская вязь, обегающая столбы причудливой лентой.

— Что это?

— Кулпытасы. Каменные замки. Пойдем? — спросил он, кивнув на вход в мечеть, украшенный резной каменной рамой.

Мы вошли в зияющий черный рот и незаметно вылетели из света во мрак стиснутых каменных сводов. Мы кружили по спирали во тьме заброшенной мечети целую вечность. В полном молчании. В тесном, давящем мраке скалы, оставшейся осколком древнего океана Тетис. Круг света газового фонаря выхватывал следы копоти на стенах, арабские письмена, цветочные узоры, контуры животных. Спираль вращалась черно-белым калейдоскопом уже виденного и никогда не виданного. Чередуя бесконечные залы, боковые комнаты, лестницы и коридоры. С бабочкой света маленького газового фонаря. С каждым витком, с каждым поворотом в меня вползал тягучий, липкий страх. Он втекал в меня через глаза и ложился пластами друг на друга. Врастал снизу вверх. Тяжелыми каменными плитами из подножий могильных тетраэдров. Страх был таким тягостным, что я уже не могла его выносить. Таким страшным, что хотелось кричать. Мне хотелось просить, требовать уйти отсюда. Немедленно! Я только взяла за руку моего молчаливого спутника, и тут же бабочка газового фонаря выхватила из стены низкий черный прямоугольник и влетела в него со скоростью света. Прямо в челюсть улыбающегося человеческого черепа. Я увидела бабочку, застрявшую в оскаленных зубах, и провалилась в черноту.

Я очнулась у него на коленях, моя голова лежала на сгибе его локтя, левая ладонь на моем сердце. Первое, что я увидела, были внимательные глаза, светившиеся газовой голубизной из-под прикрытых век.

— Тебе лучше? — спросил он. Так тихо, будто прошелестел.

— Почему ты меня не звал? — Я не услышала и своего голоса. Я слышала только тихие, почти неслышные обрывки фраз. Своих и чужих.

— Я забыл тебе об этом сказать. Прости. Я к такому привык.

Я вытерла грязной ладонью пот с висков. Дурнота уходила, замещаясь злостью.

— Почему ты меня не звал? — повторила я. — Просто сидел и смотрел? Ты нормальный?

— Я не подумал. Извини, — сказал он просительным тоном.

Я его уже изучила. Просительный тон всегда сочетался с газельим взглядом. Но ему не повезло. Роговица его глаз отражала свет газового фонаря сплошным голубым экраном. А сбоку на нас смотрели черные провалы глазниц черепа человека, удобно лежащего на боку. Мне только что стало плохо, но мне повезло. У меня было два зрителя.

— Вернемся назад? — неуверенно предложил он.

Я встала, отряхнулась, взяла фонарь и пошла впереди него кружить по спирали заброшенной подземной мечети. Мне не было страшно, меня обуревала злость. Вскоре мы добрались к тому, к чему шли. К центральному культовому помещению с каменным кругом в центре. В тесный зал, окруженный колоннами, подпирающими свод, и узким отверстием сбоку, из которого лился призрачный дневной свет.

— Что это? — я кивнула на каменный круг.

— Жертвенник.

— Встань на него. В центре, — жестко сказала я.

Он помедлил и встал, опустив руки. Я обвела его светом газового фонаря. По кругу. А потом поднесла фонарь к своему лицу. Снизу.

— Глаза голубые? — спросила я.

Он кивнул.

— Все. Пошли назад, — буднично сказала я.

Мы ушли из корпоративного склепа древних праведников так же молча, как и пришли.

Мне хотелось домой. Я обманулась.

Дорога неслась под колесами тяжело и ухабисто, выплевывая мелкие камешки. Я смотрела в окно. Мне нужно было уехать домой. Быстрее. Я поняла это точно.

— Таня. Я не думал, что так получится. Я давно привык к такому. С детства. Это правда.

Он помолчал.

— Ты меня простишь?