Странное чувство оцепенения накрыло меня, как и на мессе этим утром, как и когда я зашнуровывал свои кроссовки для пробежки чуть позже. Возможно, из-за недосыпа, возможно, это было связано с моим эмоциональным истощением, а может, это просто шок от пережитого вчера, которое всё ещё продолжает действовать сегодня. Но я не хотел испытывать это чувство оцепенения… Я хотел покоя. Хотел силы.

Выбрав другую местную дорогу за городом, чтобы не наткнуться на Поппи, я бегал позже обычного, действуя намного быстрее и сильнее, двигаясь до тех пор, пока мои ноги не начало сводить судорогой и не стало больно дышать. И вместо того, чтобы направиться прямиком в свой душ, колеблясь, я вошёл в церковь, мои руки были заведены за голову, а рёбра изнывали от боли. Внутри было темно и пусто, и я на самом деле понятия не имел, что делал здесь, в не в моём дома священника, не знал, пока не наткнулся на алтарь и пока не рухнул на колени перед табернаклем (прим.: в католических храмах сооружение для хранения предметов религиозного поклонения, часто богато украшенное (резьбой, скульптурными изображениями). Его прообразом является Скиния с Ковчегом Завета).

Моя голова была опущена, подбородок касался груди, весь потный, но меня это не волновало, не могло волновать, и я не мог точно сказать, когда моё рваное дыхание превратилось в плач; наверное, не потребовалось слишком много времени, когда слёзы смешались с потом, и я не был уверен, что было чем.

Солнечный свет пробивался сквозь окрашенные витражи, ярко украшенные узоры проливались и разметались по скамьям, моему телу и табернаклю, а золотистые двери блестели в тёмных оттенках: мрачные и неприкосновенные, запретные и святые.

Я наклонялся вперёд до тех пор, пока моя голова не упёрлась в пол, пока не ощутил, как мои ресницы заскользили против изношенного, старого ковра. Святой Павел говорит, что мы не должны использовать слов в наших молитвах, потому как Святой Дух будет интерпретировать их, но устный перевод не был нужен сейчас — не тогда, когда я шептал «прости, прости, прости», словно воспевал, заклинал, пел гимн, только без сопровождения музыки.

Я знал, что в этот момент больше не был одинок. Мою голую спину защипало от осознания, и я сел, покраснев от смущения, что какой-то прихожанин мог увидеть меня плачущим, но здесь никого не было. Храм был пуст.

Но я всё ещё ощущал присутствие кого-то другого, словно тяжесть, которая пробежалась по моей коже статическим электричеством, поэтому я начал заглядывать в каждый тёмный угол, надеясь увидеть там кого-то.

С грохотом и свистом включился кондиционер, и изменение давления в воздухе захлопнуло дверь в святилище. Я подскочил на месте.

«Это всего лишь кондиционер», — успокаивал я себя.

Но когда я окинул взглядом табернакль, золотой и украшенный разным цветом, внезапно моя уверенность пропала. Было что-то предупреждающее и разумное в тишине и пустоте. Ощущение того, что Бог очень внимательно прислушивается к тому, что я говорю, слушает и ждёт, внезапно нахлынуло на меня, поэтому я опустил взгляд в пол.

— Прости меня, — прошептал в последний раз, слово повисло в воздухе словно звезда на небе: сверкающая, изысканная, светящаяся. А потом всё бремя куда-то улетучилось, в тот же момент я почувствовал, что моя ноша, состоящая из стыда и печали, ушла.

Если всё это соединить, то в тот момент, когда я ощутил, что могу вдыхать каждый атом воздуха, пришло понимание того, что магия и Бог, бывшие за пределами понимания, реальны, по-настоящему реальны.

А затем это ушло и сменилось чувством умиротворения.

Я выдохнул в тот же самый момент, когда здание, казалось, выдохнуло со мной свободный воздух, и покалывание на моей коже исчезло. Я знал тысячу объяснений тому, что чувствовал сейчас, но также знал, что только я один в это верил.

«Моисей получил свой знак в виде горящего куста, я же получил кондиционер», — подумал я с грустью, когда начал неуверенно подниматься на ноги, как маленький ребёнок. Но я не жаловался. Я был прощён, снова освобождён от вины. Подвергся испытанию так же, как и Святой Пётр, и получил столь недостающее прощение.

Я могу сделать это. Была же жизнь после траханья, в конце концов, были люди, которые жили без этого.

***

Следующие два дня прошли без происшествий. В четверг я развалился на диване, смотря «Ходячих Мертвецов» на Netflix (прим.: американская компания, поставщик фильмов и сериалов на основе потокового мультимедиа.) и поедая быстрорастворимую лапшу, которую заварил с помощью горячей воды из Keurig (прим.: марка кофемашины).

Слишком утончённо, знаю.

А затем наступила пятница. Я проснулся и подготовился к утренней мессе, как, в принципе, делал всегда, несколько минут спустя в тысячный раз напоминая себе, что нужно собраться перед тем, как войти в храм. Будние мессы короткие — без музыки, без второго чтения, без проповеди — как автокафе евхаристии (прим.: то же, что причащение; одно из семи христианских таинств) для очень верующих. Как Роуэн, и две бабушки, и…

Боже, помоги мне.

Поппи Дэнфорс.

Она сидела во втором ряду, одетая в скромное шёлковое платье голубого цвета с воротничком а-ля Питер Пэн (прим.: отложной, с закруглёнными краями) и в туфли без каблуков, её волосы были красиво собраны в пучок. Она выглядела чопорно, сдержанно, скромно… За исключением этой грёбаной помады цвета пожарной машины, которой так и хотелось измазаться. Я отвёл взгляд в сторону, как только увидел её, пытаясь вернуть себе то святое чувство покоя, которое пришло ко мне во вторник, чтобы я мог справиться с любым искушением, пока на моей стороне был Бог.

Ей что-то было нужно от этого места, от меня, что-то более важное, чем то, что мы сделали в понедельник. Мне необходимо почитать мою должность и дать ей это. Я попытался сосредоточиться на мессе, на словах и молитвах, получая удовольствие наблюдать Поппи, делая её лучше, молясь для неё, пока исполнял древние обряды.

«Пожалуйста, помоги ей найти путь к миру.

Пожалуйста, помоги ей излечиться от прошлого.

И пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, помоги нам найти себя».

Когда пришло время для евхаристии, она встала в очередь за бабушками и Роуэном, выглядя при этом немножко растерянно.

— Что мне нужно делать? — прошептала она, когда пришла её очередь.

— Скрести свои руки на груди, — шепнул я в ответ.

Она повиновалась, не отводя свой взгляд от моего, её длинные пальцы легли на плечи. Она опустила глаза вниз, выглядя при этом такой милой и такой хрупкой, что мне захотелось её обнять. Нет, не в интимном плане, просто объятия. Мне хотелось обвить её своими руками и почувствовать её дыхание на своей груди, а ещё хотелось, чтобы её лицо зарылось в мою шею, в то время как я бы держал её в безопасности и защищал от прошлого, от неопределённого будущего. Я желал сказать ей, чтобы она знала — на самом деле знала — что всё будет хорошо, потому что тут царила любовь и потому что кто-то вроде неё должен разделить эту любовь с миром, как делала она на Гаити. Всю ту радость, которую чувствовала там, она могла бы почувствовать её где угодно, если только сумеет открыть себя для этого.

Я положил руку ей на голову, собираясь пробормотать стандартное благословение, но затем она подняла глаза, встретившись с моими, и всё изменилось. Пол, потолок и пояс вокруг моей талии поощряли добрые помыслы, но её волосы чувствовались такими мягкими под моими пальцами, моя кожа была на её коже. Электрический заряд промчался вдоль моей спины, и воспоминания о ней тут же нахлынули новым потоком — её вкус, её чувствительность и стоны — чувство шока накрыло меня.

Её рот приоткрылся. Она ощутила то же самое.

Я едва мог пробормотать благословение, так как моё горло пересохло. И когда она развернулась, направляясь в сторону своей скамье, тоже выглядела ошеломлённой, словно только что ослепла.

После мессы я практически сбежал в ризницу (прим.: помещение при церкви для хранения риз и церковной утвари), не замечая никого и ничего на своём пути. У меня заняло кое-какое время избавление от облачения: я повесил бесценную расшитую казулу (прим.: элемент литургического облачения католического или лютеранского клирика. Надевается поверх альбы и столы.) на вешалку и аккуратно сложил свою альбу (прим.: длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских клириков, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию) в форме чёткого квадрата. Мои руки дрожали. Мысли были в беспорядке. Столько хороших вещей произошло на этой неделе. И всё шло прекрасно во время мессы, даже если взять во внимание её — очаровательную, благочестивую и столь чертовски близкую ко мне — а потом я прикоснулся к ней…

Я стоял какую-то минуту в своих брюках и рубашке, просто пялясь на церковный крест, (чувствуя себя немного предателем, если быть честным). Если меня простили, то почему Бог не убрал этот соблазн подальше от меня? Или же не дал больше силы воли, чтобы выдержать это? Противостоять этому? Знаю, это было несправедливо по отношению к Поппи: желать, чтобы она исчезла или же стала баптисткой, ну, что-то в этом роде. Тогда почему Бог не избавил меня от влечения к ней? Не заглушил мои чувства к тому, как она ощущалась под моим благословением… Не сделал меня слепым к этим красным губам и ярким ореховым глазам?

«Отец, если ты милостив, избавь меня от этой ноши». Даже Иисус говорил эти слова. Не то чтобы они пошли ему на пользу… Почему Бог так охотно награждает нас плохими судьбами?

Я оставил ризницу в странном настроении, пытаясь призвать то лёгкое, отчётливо нефизическое спокойствие, которое чувствовал ранее, а затем завернул за угол и увидел Поппи, стоящую в центральном проходе, единственную оставшуюся прихожанку.

Честно, я не знал, что мне делать. Мы были связаны чувством искушения, но что, если моя работа помогала этой соблазнительнице? Было бы правильно улизнуть и оставить её без какой-либо помощи, избегая похоть и желание? Конечно, похоть была моей собственной проблемой — не её — и это не повод вести себя отчуждённо с ней.

Но что, если то, что я делаю для неё, слишком рискованно для меня?

Что ещё было не менее важным: рисковал ли я, потому что хотел этого? Была ли причина в том, что я заботился о её духовном развитии, лишь бы находиться рядом с ней?

Полагаю, нет. Не было из этого ничего правдой. И от этой правды становилось только хуже. Я заботился о ней как о личности, как о душе, и мне хотелось её трахнуть, и это был рецепт чего-то гораздо худшего, чем плотский грех.

Это был рецепт влюблённости.

Я должен был подойти к ней. Но я хотел бы, чтобы она контактировала с главой женской группы, напрямую получая указания от неё, а не от меня, с надеждой, что время от времени месса станет своего рода степенью нашего взаимодействия.

Поппи смотрела на алтарь, когда я подошёл.

— Там внутри есть кости?

— Мы предпочитаем термин реликвия, — мой голос снова принял глубокий тембр. Я прочистил горло.

— Кажется немного мрачным.

Я указал на распятие, на котором был изображён Иисус в его наиболее окровавленной, разбитой и агонизирующей форме.

— Католицизм — мрачная религия.

Поппи повернулась ко мне с задумчивым выражением лица.

— Думаю, это мне и нравится. Эта твёрдость. Она настоящая. Ведь она не замалчивает боль, печаль или чувство вины, даже наоборот подчёркивает их. Там, где я выросла, ты никогда бы не имел дело с чем-то подобным. Ты бы просто глотал таблетки, пил, подавляя всё это, пока не стал бы дорогой оболочкой. Но, думаю, этот путь намного лучше. Мне нравится противостоять такому.

— Это живая религия, — согласился я. — Этой религией действия: ритуалы, молитвы, жесты.

— И это то, что тебе нравится.

— Что она живая? Да. Но мне также нравятся и сами ритуалы, — я окинул взглядом храм. — Мне нравятся ладан, вино и песнопения. Это ощущается таким древним и священным. И есть в ритуалах что-то, что каждый раз возвращает меня к Богу, независимо от того, насколько плохое моё настроение или насколько сильно я согрешил. Как только я окунаюсь в это, всё остальное исчезает. Словно его и не существовало никогда. Как бы жесток не был католицизм, это также религия радости и связи, напоминание о том, что грех и печаль не могут больше нами управлять.

Поппи сдвинулась, задевая мою обувь.

— Связь, — повторила она. — Правильно.

На самом деле я чувствовал эту связь прямо сейчас. Мне нравилось болтать с ней о религии, нравилось, что она узнавала об этом таким образом, немногие прихожане на такое согласны. Я желал разговаривать с ней вот так весь день напролёт, слушать её, слышать, как её хриплый шёпот перед сном…

«Неееееет, Тайлер. Плохо».