ГЛАВА 21.

Пока мы ехали домой, машину снаружи окутывала осенняя ночь, а я не сводил глаз с профиля Поппи, освещённого лампочками на панели управления и напоминающего силуэт на фоне бархатной темноты за окном.

То, что произошло в клубе… Было порочно, но несло очищение и возбуждение, хотя я не мог чётко сформулировать себе точную причину. Ответ на этот вопрос был недосягаем, мерцая за завесой, к которой едва мог прикоснуться лишь кончиками пальцев моих мыслей, и я, когда мы покинули город, попадая в сельскую местность, перестал пытаться и просто позволил себе наслаждаться величеством моей Эстер, моей королевы.

Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.

Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.

Мысль пришла с решительностью холодной стали, определённая и истинная, и не была больше тем, что я чувствовал в миг единения секса и Бога, теперь она несла в себе спокойствие и здравомыслие. Я любил Поппи. И я хотел жениться на ней.

И затем завеса наконец-то спала, и я понял. Понял, что Бог пытался мне сказать последние два месяца. Понял, почему церковь была названа Невестой Христа; понял, почему в Библии была «Песнь песней»; понял, почему «Откровение» приравнивало спасение мира к брачному пиру.

Почему я когда-либо чувствовал, словно это был выбор между Поппи и Богом? Так никогда не было, выбор никогда не стоял между одним или вторым, потому что Бог присутствовал в сексе и браке так же, как Он обитал в безбрачии и службе, а в жизни мужа и отца могло быть столько же святости, сколько и в жизни пастора. Разве Аарон не был женат? Царь Давид? Святой Пётр?

Почему я убедил себя, будто единственный способ, которым мужчина мог быть полезным Богу, заключался в духовенстве?

Теперь Поппи подпевала радио, звук был едва слышным из-за угрюмого рёва «Фиата» на шоссе, и я закрыл глаза, прислушиваясь к нему, пока молился.

«Такую ли волю Ты уготовил для меня? Поддамся ли я похоти? Или наконец-то обрету то, что Ты запланировал для моей жизни?»

Я не давал разуму высказаться, замерев всем телом в ожидании вины или рокочущего голоса с Небес, который сказал бы мне, что я проклят. Но была только тишина. Не то пустое безмолвие, которое я ощущал прежде, словно Бог оставил меня, а умиротворённая тишина без чувства вины и позора, настолько безмятежная, что находишь её лишь поистине познав Бога. Это было именно то чувство, охватившее меня перед табернаклем, в храме с Поппи и на алтаре, когда я наконец сделал её своей.

И позже, как только мы оказались в постели, с моим лицом между её бёдер, в памяти всплыла двадцать девятая глава из «Книги пророка Иеремии», став ответом на мои молитвы:

«Берите жён и рождайте сыновей и дочерей… Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду…»

Я не рассказал Поппи о своём прозрении. Вместо этого я заставлял её кончать раз за разом и после отправился в собственную постель, желая уснуть наедине с этим новым знанием, этой новой уверенностью.

И когда этим ранним утром я проснулся, чтобы подготовиться к мессе, та уверенность всё ещё была во мне, ярко и невесомо светясь в моей груди, и я принял решение.

Эта месса станет последней мессой, которую я отслужу.

***

— И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки её: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый… И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…

Я посмотрел вверх и оглядел стоящую передо мной паству, храм, переполненный из-за меня, из-за трёх лет непрерывного тяжёлого труда и усилий. Я снова взглянул на «Апостол» (прим.: богослужебная книга) и продолжил чтение «Евангелия», выбранного на сегодняшний день.

— Соль — добрая вещь; но ежели соль не солона будет, чем вы её поправите? Имейте в себе соль и мир имейте между собою., — я перевёл дыхание. — Евангелие Господа Бога.

— Хвала тебе, Господь наш Бог Иисус Христос, — процитировали пришедшие, а затем сели.

Я заметил Поппи, которая сидела в задней части церкви, на ней было мятного цвета платье с широким кожаным ремнём на талии. А затем солнце пробилось через окно, окутывая её своими лучами, словно сам Господь напомнил мне о моём решении, о том, почему я делаю это.

Я позволил своему взгляду задержаться на мгновение дольше на моём ягнёнке, сияющем в лучах света, пробивающихся через мозаику окна, а затем наклонился вперёд поцеловать только что прочитанный текст, бормоча тихую молитву, что должен был произнести в этот момент, а затем молча попросил о храбрости.

Аккуратно закрыв «Апостол», я достал телефон с заметками о пасторском наставлении. Я неохотно написал такую проповедь, которую вы бы ожидали с этим чтением «Евангелия»: о природе собственной жертвы во избежание греха, о важности самоотречения и дисциплины. О сохранении в себе праведности для деяний Господа.

Лицемерие преследовало меня, пока я печатал каждое слово, лицемерие и стыд, и теперь, просматривая эти заметки, я едва мог вспомнить агонию, в которой находился бы разрывающийся между двумя абсолютно неправильными вариантами человек. Сейчас путь, ожидающий впереди, был ясным. От меня требовалось лишь сделать первый шаг.

Перевернув телефон экраном вниз, я поднял глаза к людям, которые доверяли мне, которые заботились обо мне, которые подпитывали веру в живое тело Христа.

— Я потратил неделю, чтобы написать краткую проповедь к этому отрывку. А потом, проснувшись сегодня утром, решил отправить её в корзину, — я сделал паузу. — Образно говоря, конечно. Поскольку она на моём телефоне, а даже я не настолько святой, чтобы отказаться от своего iPhone.

Люди хихикнули, и этот звук придал мне смелости.

— Этот фрагмент был использован многими духовными наставниками в качестве основы для порицания, для последнего слова Иисуса о том, что мы должны отказаться от всех без исключения искушений, иначе потеряем свой шанс на спасение. И моя прежняя проповедь не была далека от этой идеи. Самоотречение и постоянное отрицание искушения и есть путь к небесам, наш путь к маленьким и узким вратам.

Я взглянул на свои руки, лежащие на аналое (прим.: употребляемый при богослужении высокий четырёхугольный столик с покатым верхом; иногда аналои бывают складными), на книгу передо мной.

— Но затем я понял, что опасность этой проповеди в том, что сегодня вы могли бы выйти из этого здания с представлением Господа как маленького и ограниченного бога: бога настолько маленького и ограниченного, как те врата. Я понял, что вы могли бы выйти отсюда и поверить — искренне и по-настоящему поверить — что если вы однажды потерпите неудачу, если поскользнётесь и поступите неправильно, как порочный человек, то Бог от вас отречётся.

Паства молчала. Я выходил за пределы привычной католической теории, и они прекрасно об этом знали, но я не боялся. В действительности я ощущал себя более умиротворённым, чем когда-либо произнося очередную проповедь.

— Иисус в «Евангелии от Марка» — неизвестный бог. Он немногословен, загадочен, непостижим. Его учения резки и неумолимы. Он заявляет о вещах, которые мы могли бы принять как за чудо, так и за безумие: говорение на новых языках, приручение змей, вкушение ядов. И тем не менее он тот же самый бог, которого мы встречаем в главе двадцать второй в «Евангелии от Матфея», говорящий нам, что заповеди любви (прим.: в оригинале «the greatest commandments» — величайшие заповеди, однако в русском языке их принято называть заповедями любви) — это единственные правила, какие мы должны соблюдать: возлюбите Господа Бога всем сердцем своим, и всею душою своею, и всем разумением своим и возлюбите ближнего своего, как самого себя. Так какой Иисус прав? Какие же заповеди мы должны использовать, сталкиваясь с вызовом и переменами? Должны ли мы сосредоточиться на укрощении всего злого или же на взращивании любви?

Я вышел из-за аналоя, чувствуя необходимость двигаться, пока говорил, пока обдумывал путь к тому, что хотел донести.

— Думаю, ответ таков: мы следуем за Марком, дабы жить праведной жизнью, но предостережение заключается в том, что мы должны найти новое определение праведности для себя. Что такое праведная жизнь? Это жизнь, где вы любите Бога и любите ближнего своего. Иисус объясняет нам, как надо любить, в «Евангелии от Иоанна»: «Нет больше любви той, как кто положит душу свою за друзей своих». Иисус показал нам эту любовь, когда Он отдал Свою собственную жизнь. За нас. Его друзей.

Подняв глаза, я встретился взглядом с Поппи и не смог сдержать небольшую улыбку, которая тронула мои губы. Она была так прекрасна даже сейчас, когда морщила лоб и прикусывала губу, что походило на беспокойство.

— Бог намного больше, чем наши грехи. Бог хочет видеть вас истинных: оступающихся, грешащих, запутавшихся. Всё, что Он требует от нас, — это любовь: любовь к Нему, любовь к другим и любовь к самим себе. Он просит нас пожертвовать наши жизни: не жить как отшельники, лишённые всякого удовольствия или радости, а пожертвовать Ему наши жизни, чтобы Он мог умножить нашу радость и умножить нашу любовь.

Я взирал на приподнятые кверху лица, читал их выражения, которые варьировались от задумчивых и вдохновлённых до откровенно подозрительных.

Это было нормально — я рассчитывал сделать эту проповедь примером для них. Сегодня днём я собирался позвонить епископу Бове и пожертвовать свою собственную жизнь. Сложить свой сан. А затем найти Поппи и предложить ей выйти за меня замуж.

Я проживу свою жизнь, купаясь в любви, как Бог и планировал для меня.

— Для нас, католиков, это не так легко. В некотором смысле легче жить в грехе и с чувством вины, нежели остановиться на любви и прощении, особенно любви и прощении для себя. Но это то, что нам было обещано, и на своём примере я не отрекусь от Божьего обещания истинной, наполненной любовью жизни. А что сделаете вы?

Я сделал шаг назад от аналоя, выдохнув с облегчением. Я сказал то, что мне нужно было сказать.

А теперь настало время сложить свою жизнь.


ГЛАВА 22.

Я не смог найти Поппи после мессы, но всё должно было идти своим черёдом. Мне хотелось сразу же позвонить епископу, пока в мыслях и душе царила уверенность. Я хотел двигаться вперёд, хотел познать эту новую жизнь и познать её прямо, чёрт побери, сейчас.

Только когда я набирал номер епископа Бове, реальность в полной мере накрыла меня.

Мне придётся оставить паству в шатком положении: им предстоит посещать других священников, пока не найдут нового пастора, который останется в церкви Святой Маргариты. Но ещё хуже то, что я повторял судьбу своего предшественника. Да, я ухожу, чтобы жениться, а не потому, что меня арестовали, но всё равно. Почувствуют ли мои прихожане разницу?

Больше никаких комиссий и собраний, борьбы за чистоту в духовенстве. Больше никакой работы во имя Лиззи и от имени Лиззи. Больше никаких молодёжных и мужских групп, никаких блинных завтраков.

Был ли я на самом деле готов отдать всё ради жизни с Поппи?

Впервые ответ стал окончательным «да». Потому что я действительно был готов всё оставить. Я бы нашёл способы служить в качестве мирянина. Я бы служил Богу другими способами и в других местах.

Епископ Бове не ответил; был ещё ранний полдень, и он, возможно, был занят паствой после своей проповеди на мессе. Часть меня знала, что я должен подождать, должен поговорить с ним лично, а не оставлять сообщение, но я не мог ждать, не мог даже думать об ожидании. Несмотря на то, что помимо голосовой почты будет много бесед, я по-прежнему хотел начать разбираться с этим прежде, чем отправлюсь к Поппи. Я хотел прийти к ней свободным мужчиной, способным предложить своё сердце всецело и безоговорочно.

Как только я услышал звук включения голосовой почты, тут же начал говорить. Я старался всё изложить кратко и доходчиво, потому что было невозможно разъяснить всё чётко, не вникая в мои грехи и нарушенные обеты, ведь именно это было тем, что я действительно не хотел делать посредством голосовой почты.

Моё сообщение об отставке вместилось в тридцать секунд, после чего я закончил вызов и в течение минуты пялился на стену в своей спальне. Я сделал это. Это на самом деле происходило.

Я перестал быть пастором.

***

У меня не было кольца, и на свою зарплату я не мог пойти и купить его, но я пошёл в сад возле домика пастора, чтобы собрать букет анемон — все с белоснежными лепесточками и чёрными, как смоль, серединками — и связал стебли нитью, взятой из комнаты воскресной школы. Цветы были изящными, не слишком вульгарными, как и она; я смотрел на них всю дорогу, и, пока шагал через парк к её дому, моё сердце чуть не выскакивало из горла.