Что же, шагну и я из своего мира грез в их царство, процветающее под розовым куполом цирка.

— О благодарю! Какая красота! — воскликнула я. А ведь в Фартинггейле у меня остались подлинные драгоценности — бриллианты, золотые украшения, часы, но сейчас, в пестром цирковом мире, когда рядом стоял Люк, дороже этого колечка ничего не было. Оно было преподнесено от души. Все искренне желали нам счастья.

— А теперь — к судье, оформим брак законным путем! — громогласно заявил Люк, и толпа артистов восторженно загудела. — Он живет в нескольких кварталах.

Все гурьбой высыпали на улицу. Прохожие оборачивались нам вслед с веселым изумлением в глазах. Скоро показался дом мирового судьи. Наверное, он никогда не забудет это бракосочетание.

В маленьком офисе вся труппа, конечно, не поместилась. Циркачи просочились в жилые комнаты, заполонили палисадник. У хозяйского пианино тут же оказались сиамские близнецы — два парня, сросшиеся боками, — и заиграли свадебный марш. Все запели. А я, глядя на веселые лица гостей, вспоминала другую свадьбу. Свадьбу матери. Казалось, это было сто лет назад, но все же я отчетливо помнила, как неловко и тягостно мне было стоять в свите разряженных дам. Я в мельчайших подробностях помнила, как смотрели на мать десятки глаз, как подобострастно и одновременно вызывающе держали себя все эти элегантные мужчины во фраках, изысканно-модно одетые женщины. Да, каждый хотел перещеголять другого, каждый завидовал жениху или невесте…

Мать обещала, что устроит мне незабываемую свадьбу — с оркестром, с океаном цветов и тучей гостей, а вышло, что я сочеталась браком в домике рядового мирового судьи, да еще с парнем, которого знала всего сутки. Вместо светской публики кругом стояли бродячие артисты… Нет, даже в самом страшном сне моей матушке не приснилось бы такое, подумалось мне. А я… я пребывала в ладу с собою. Мне не было дела до знатных гостей, я не нуждалась в дорогих подарках. Одета я была в простенькое летнее платьице, а вовсе не в подвенечное, сшитое на заказ у самого модного портного. И после бракосочетания нас ждал не роскошный прием, а шумный праздник с танцами, скромным угощением и обильными возлияниями.

Я сознавала, что никакие деньги, никакие почетные гости, ни горы еды, цветов, подарков не прибавят счастья жениху и невесте, если нет истинного чувства. Моя мать ничего не получила от своей пышной свадебной церемонии, кроме иллюзий. Гости смотрели на них с Таттертоном совсем не так, как смотрели на нас с Люком его цирковые друзья. Я слышала, как бьются от радости за нас их сердца, видела их сияющие глаза. Они от всей души поздравляли, целовали и обнимали нас. Эти люди, возможно, видели в жизни много худого и несправедливого, но сердца их не очерствели. Они выбрали волшебный мир площадного искусства, жили, чтобы радовать других, и они в полной мере владели наукой радости, главный постулат которой — улыбка. А музыка, яркие огни, пестрые наряды, ловкое тело — первые помощники. Неудивительно, что в этом обществе Люк чувствовал себя счастливым.

— Итак, — провозгласил судья, когда мы должным образом распределились перед ним, — начнем!

Это был высокий сухопарый человек с рыжими усами и светло-карими глазами. Никогда мне не забыть его, потому что именно он должен был произнести торжественные слова, которые навеки свяжут мою жизнь с Томасом Люком Кастилом. Отныне и навсегда будущее Люка — мое будущее, его боль — моя боль, его счастье — мое счастье. Наши жизни, как два поезда, ехавших в разных направлениях, теперь соединялись, чтобы начать общее движение. Наверное, неспроста мы встретились с ним на железнодорожной станции.

Рядом с судьей стояла его жена, невысокая упитанная женщина с веселыми глазами. И судья начал речь. Когда он добрался до главного вопроса, согласна ли я взять в мужья Томаса Люка Кастила и быть ему верной и в горести и в радости, я закрыла на мгновение глаза, и в памяти, как вспышка, возникла картина далекого детства: папа держит меня, восьмилетнюю, на руках и обещает построить к моему замужеству дом — «дворец для тебя и твоего принца». С ранних лет я слышала, как болтает о моей свадьбе мать — что надеть, кого пригласить, как держать букет… Замелькали сказанные когда-то слова, услышанный смех, тени улыбок, но все это затмевали слезы. Та жизнь кончилась. И с бешено колотящимся сердцем я подняла на Люка глаза, увидела в его взгляде любовь и смело произнесла:

— Да, я согласна. Обещаю.

— А вы, Томас Люк Кастил, обещаете ли беречь, любить, холить и лелеять названную Ли ван Ворин до последнего вздоха, в беде и благости?

— Да, обещаю, — по-мужски веско молвил Люк, и у меня перехватило дыхание. Неужели он действительно ради меня готов на все?

— Тогда облеченный своей властью я объявляю вас мужем и женой!

Мы поцеловались, как два любовника, пробежавшие пустыню, чтобы оказаться в объятиях друг друга. Ряженые завопили и захлопали. Я тянулась на цыпочках к великанам и наклонялась к лилипутам, чтобы они могли поздравить меня. На нас посыпался ритуальный дождь из зерен и семян. Мы покидали дом мирового судьи законными супругами. Нас сопровождала шумная и яркая свита.

Подали «карету» — старенький пикап Люка. Провожающие окружили нас, продолжая ликовать, лишь одна женщина в темно-красной косынке и длинном платье стояла в стороне. По ее плечам рассыпались длинные с проседью волосы, в ушах сверкали серебряные витые серьги. Глаза ее были глубоки и темны, даже темнее, чем у Люка, но взгляд их был печален.

— Кто это, Люк? — украдкой указывая на нее, спросила я.

— О, это Джиттл, цыганка, гадалка-прорицательница.

— Она выглядит такой серьезной и озабоченной, — не без тревоги заметила я.

— О, она всегда такая. Что поделаешь — роль. Иначе люди не воспримут всерьез ее предсказания. Да ты не пугайся. Это не имеет никакого значения.

— Надеюсь, Люк, надеюсь, — пробормотала я.

Мы отъезжали от цирка. Я оглянулась и стала махать провожатым. Впереди было скоростное шоссе, по которому мы помчимся в новую жизнь. Проклятый Фартинггейл навсегда останется в прошлом. На горизонте столпились серые облака, но мы ехали от них прочь, прочь от холодных бурь и невзгод-непогод. Перед нами расстилалось безмятежное синее небо, оно манило, оно вселяло надежду. И даже мрачное лицо старой гадалки не могло затмить ослепительный свет солнца.

Я прижала к себе Ангела.

— Счастлива? — спросил Люк.

— Да. Я счастлива.

— А я-то как счастлив! Как поросенок в…

— В чем же?

— Да ни в чем. Все, теперь буду следить за своим языком. И вообще надо становиться лучше. Потому что теперь у меня есть ты.

— Ой, Люк, только не надо со мной как с принцессой обращаться. Мне предстоит учиться жить по-другому, в ином мире, среди других людей.

— Вздор! Ты мой ангел, ты спустилась ко мне с небес, не надо тебе ничему учиться. — Он вдруг улыбнулся. — Как ты смотришь на то, что нашего ребенка, если это будет девочка, мы назовем Хевен[6]?

Как здорово он сказал — нашего ребенка, восхитилась я.

— Да, Люк, Хевен будет для нее прекрасным именем.

— Мы дадим ей двойное имя — Хевен Ли Кастил! — заявил Люк и засмеялся.

Впереди было солнце. И обещание счастья.

Глава 21

Уиллис

Дорога в горы оказалась долгой и нелегкой, особенно в таком автомобиле, как у Люка. Не успели мы выехать из Атланты, как на глухом участке шоссе двигатель перегрелся и моему мужу пришлось целую милю топать до ближайшей бензоколонки, чтобы пополнить запас воды, а мне — несколько часов прождать его в машине, да еще на жаре. Люк переживал и все время извинялся за такое неудобство, но я твердила, что ничего страшного не произошло, что подобная ерунда не может испортить мне настроение. Однако он все равно настоял, чтобы мы через несколько миль остановились в небольшой придорожной закусочной — попить и перекусить.

Люк взял мне лимонад, а себе банку пива, которую сразу выпил и тут же заказал вторую.

— Тебе не кажется, что ты пьешь слишком много пива, Люк? — спросила я.

Он помедлил с ответом, будто впервые задумался над этим.

— Не знаю даже… В наших краях это в порядке вещей — пить пиво или самогонку. Мы как-то не задумываемся.

— Возможно, ты не задумываешься именно потому, что пьешь слишком много, — мягко заметила я.

— Видимо, ты права. — Люк широко улыбнулся. — Вот ты уже и заботишься обо мне! И мне это нравится, Ангел. Теперь я уверен, что смогу стать лучше — благодаря тебе. И ради тебя.

— Ради себя тоже, Люк.

— Понимаю. И обещаю, Ангел. Я сделаю все, чтобы ты стала счастливой, а если что-нибудь во мне будет тебя огорчать, не стесняйся, ткни меня носом. Мне только приятно будет, — добавил он и поцеловал меня в щеку. От этого прикосновения пробрала сладкая дрожь. Как здорово, когда слышишь от молодого человека такие слова! Значит, ему действительно надо, чтобы я заботилась о нем. Похоже, за несколько часов, проведенных вместе, мы оба повзрослели.

На стойке в закусочной я увидела стенд с почтовыми открытками и решила купить одну, чтобы отправить матери. Я сознавала, что теперь, возможно, нескоро буду иметь возможность обратиться к ней, поэтому долго подбирала слова и затем написала:

Дорогая мама, прости, что пришлось убежать, но ты все равно не захотела бы выслушать меня. Поэтому пишу. В дороге я встретила замечательного парня по имени Люк. Он красивый, добрый и очень любит меня. Он согласился быть отцом моего ребенка. Мы поженились.

Сейчас мы с Люком едем к нему, будем строить свою жизнь. И, несмотря на все, что ты говорила мне или делала, я желаю тебе счастья и надеюсь, что у тебя будет его достаточно, чтобы пожелать того же и мне.

Целую, Ли.

Наклеив марку, я бросила открытку в почтовый ящик, висевший у входа в закусочную. Можно было снова трогаться в путь.

Люк вел машину весь день и всю ночь. Несколько раз я спрашивала, не устал ли он, но он неизменно отвечал, что бодр, как никогда, и что ему просто не терпится скорее добраться до родных мест. Поэтому мы делали только короткие остановки. Позади оставались миля за милей. Временами я засыпала, и когда на рассвете в очередной раз открыла глаза, то поняла, что мы доехали до предгорий. Дорога серпантином поднималась вверх, мы постепенно взбирались на холм, за которым стояли другие, более высокие и крутобокие. Изменился не только ландшафт, но и постройки, поселки, фермы. Бензоколонки попадались все реже и реже, зато чаше встречались унылые дощатые строения. Вместо современных мотелей на нас смотрели маленькие избушки-гостиницы, скрытые в тени придорожных рощиц.

Перебравшись через холм, мы оказались в просторной ложбине, где зеленели огороды, желтели поля, обещавшие щедрый урожай. Это и была долина Уиннерроу.

— Вот проедем эти фермы, — сказал Люк. — И ты увидишь угодья бедняков, тех, кого по праву называют горцы-горемыки. Вон на тех склонах уже виднеются их лачуги.

Я во все глаза смотрела по сторонам, но снизу убогие поселения шахтеров, самогонщиков-профессионалов и просто крестьян казались игрушечками — безобидными, уютными и даже нарядными. Они прекрасно гармонировали с пышной природой гор.

— Здесь живут зажиточные хозяева, а там — публика еще богаче. — Люк кивнул в центр долины, где кудрявились сады и аллеи. — Вот туда и текут все ручьи и речки, такие бурные весной, там и питают они водой землю тех, кто меньше всего в этом нуждается. Зато у господ Уиннерроу роскошные сады и цветники, там растут любые деревья, любые цветы, какие только может пожелать сердце богача. И розы, и тюльпаны, и ирисы, и нарциссы — что угодно, — с горечью произнес Люк.

— Тебе не по душе эти люди, Люк? — спросила я.

Он помолчал, а затем процедил сквозь зубы:

— Скоро минуем главные улицы, и ты увидишь их кварталы. Увидишь дома местных победителей. Возможно, поэтому долина носит такое название — Уиннерроу[7].

— Почему победители?

— Так издавна прозвали владельцев здешних угольных шахт. Они победили в борьбе за жизнь и построили свое богатство на горбу проигравших — тех самых шахтеров, которые работали и гибли сотнями от чахотки и лишений. Так издавна называли хлопковых магнатов, чьи фабрики выпускают лучшее постельное белье, скатерти и прочую дребедень. А рабочим хлопковая пыль намертво въедалась в легкие. И их косила чахотка и до сих пор косит. Что, разве кто-нибудь им возместит ущерб? — гневно воскликнул Люк.

— А из вашей семьи кто-то работал на шахтах или таких фабриках? — осторожно поинтересовалась я.

— Мои старшие братья в юности горбатились там, но долго не выдержали. Тяжелая, малооплачиваемая работа. Вовремя ушли. Отец, тот даже не совался в эту мясорубку. Он считает, что лучше искать пропитание у себя под ногами. Вообще, он в жизни кем только не работал, потом самогонка все-таки давала прибыль. Ты знаешь, я не виню его. Он прав, что не стал гноить себя в шахте. Но одну вещь я должен сразу сказать тебе, Ангел: люди из долины не любят нас, горных жителей Уиллиса. В церкви нам оставляют только последние ряды и своим детям никогда не разрешали играть с нашими.