Джудит Майкл - Паутина

— Ладно, я с ним поговорю. Еще не знаю, что я скажу, разве что снова повторю, что люблю его, но попытаюсь.

— Ему хочется, чтобы ты считал его особенным.

— Я и считаю. Он должен это знать. Иногда я смотрю на него и думаю, какое счастье, что у меня такие замечательные дети. Что я не просто люблю их, а на самом деле к ним привязан. Вообще говоря, это, по-моему, совершенно особенное счастье. Мне кажется, на свете нет ничего лучше, чем видеть в своих детях единомышленников.

— Ты когда-нибудь говорил ему об этом?

— Может быть, и говорил, но не такими словами, — подумав с минуту, ответил Гарт. — Я думал, что это проявляется во всем, что мы делаем вместе.

— Это тебе могло только казаться.

— Видишь ли, им не нравится, когда с ними очень нежничают. В двенадцать лет не принято открыто выражать свои чувства.

— Как ты думаешь, тебе удастся найти золотую середину?

Он усмехнулся.

— Постараюсь. Что еще у Клиффа неладно?

— Он подхватил у своих школьных друзей ложную идею, что мы должны общаться только с похожими на нас людьми.

— Господи! Неужели детей сейчас не учат тому, что людей на земле становится все меньше? Что в результате смешения представителей разных национальностей рождаются новые идеи, человечество движется вперед, ну и так далее?

— Я точно не знаю, чему их там учат. Пожалуй, нужно будет выяснить. Меня это пугает. Может, ты как-нибудь поговоришь с ним и об этом тоже? Для примера я взяла марсиан и спросила у него, пустит он их на порог дома или нет, так что можешь с этого и начать.

Снова усмехнувшись, он поцеловал ее.

— Начало неплохое. Ты, по-моему, ходила сегодня на ланч к Клаудии? Ну как?

— Замечательно. Она мне очень нравится. Ей очень нужен собеседник. Надеюсь, в этом отношении я ее не разочарую.

— А почему должно быть иначе?

— Может получиться так, что не всегда у меня найдутся нужные ответы на ее вопросы. Сейчас ее, помимо всего прочего, беспокоит позиция конгресса.

— Ректоров университетов всегда беспокоит позиция конгресса. Слишком многие конгрессмены голосуют, исходя из собственных прихотей или политических опасений, так что ни урезонить, ни предугадать их позицию невозможно. Это может сбить с толку любого, кто посвятил жизнь просвещению, кто старается научить людей четко мыслить. Это может лишить душевного покоя каждого, кто зависит от денег. Что конкретно ее тревожит?

— Оливер Леглинд. И еще она считает, что тебе следует отдавать себе отчет в существующих угрозах. Трудностях, как она их называет.

— Она что, считает, что я не отдаю себе в этом отчета?

— Да нет, судя по ее словам, уверена, что отдаешь. Впрочем, это только отвлекает тебя от работы. Отвлекает всех нас.

— Любовь моя, мир от этого не перевернется, все это — часть той политической и научной среды, в которой я работаю. Тебя что, это тревожит?

— Немного. Клаудия посоветовала мне держаться настороже, а у нее были основания так говорить. Было ясно видно, что она тоже встревожена.

— Ну, мы всегда проявляем осторожность, когда речь идет о правительственных субсидиях, и многие из нас стараются держать ухо востро: если мы лишимся этого источника финансирования, то на многих проектах, пожалуй, придется поставить крест. Но это совершенно необязательно должно отражаться на нашей семье. И без Оливера Леглинда хватает людей, которые не дают нам спокойно жить.

— Ой! Кстати, о людях, которые нас беспокоят. Похоже, в «Амбассадорз» назревает конфликт. Во всяком случае, Брайану так кажется.

— Значит, ты хочешь съездить в Лондон.

— Честно говоря, не хочу, но, по-моему, лучше все-таки съездить. Ты же знаешь, в феврале от поездки пришлось отказаться, так что…

— Любовь моя, ничего не нужно объяснять. Просто не задерживайся там надолго.

— Да долго и не получится; мне же надо поработать над первыми чертежами для дома Билли Конера, а кроме того, дней через десять мы с Мадлен ожидаем новые поступления в магазин. Почему бы тебе не поехать вместе со мной? Можно было бы отдохнуть.

— Как-нибудь в другой раз. Ты будешь волноваться, думая о Брайане, Николасе и Билли Конере, а у меня мысли будут заняты исследовательским проектом Лу Чженя, Клиффом, а может, даже Оливером Леглиндом. Но мы обязательно куда-нибудь съездим, мне бы хотелось побывать вместе с тобой в Европе. Вот разделаемся со всеми делами дома и поедем — только ты и я.

Обняв Сабрину за плечи, он притянул ее к себе, и она прижалась к нему спиной. Они еще долго сидели так в тишине безмолвного дома, в ночной тишине. Ни одна дверь не скрипела, на кухне не было привычного оживления и не слышно было привычного дневного уличного шума — людских голосов, взрывов смеха. Улица перед домом сейчас была похожа на черную ленту, струящуюся через весь спящий город. Уличные фонари отбрасывали бело-голубые блики на пустынные тротуары, дома стояли, словно темные часовые, на фоне пасмурного неба, освещаемого лишь на горизонте розоватыми силуэтами чикагских небоскребов, до которых отсюда было несколько миль.

— Разве не удивительно, — пробормотал Гарт, — каждому влюбленному кажется, будто до него никто не любил по-настоящему? Любовь настигает людей в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, и они удивляются ее волшебству, а, познав ее, поют от радости, думая, что никому другому не суждено узнать то, что открылось им. — Еще крепче обняв Сабрину за плечи, он опустил руку в вырез платья и стал ласкать ее теплую грудь. — И каждый, кто так думает, прав. Мы сами открыли ее, сами создали слова для того, чтобы выразить ее; эта любовь принадлежит нам и никому больше. Мы отражаемся в любимом, как в зеркале, и сколько бы поэтов ни воспевало ее в своих стихах, она останется тайной двоих. — Приподняв подбородок, он притянул ее лицо к себе и властно поцеловал в губы. Сабрина повернулась в его объятиях, и они прижались друг к другу, словно возвращающиеся домой странники, которые знают, что дверь для них всегда открыта. Разжав объятия, они заулыбались, выжидая, пока страсть — удивительная, необузданная, присущая только им двоим — не захватит их целиком.

— Что бы ни случилось у нас в жизни, — произнес Гарт, — мы с тобой стали друг для друга всем, растворились друг в друге, и ничто не может этому помешать. Ничто никогда не сможет этого у нас отнять.

— Гарт, — сказала Сабрина, касаясь рукой его лица, — пора спать.

Он встал, увлекая ее за собой, и в обнимку они направились к лестнице. Вы четко знаете, кто вы и как хотите строить свою жизнь. О да, подумала Сабрина, вспомнив, что говорила Клаудия. Да, в этом доме, с этим мужчиной, и ни с кем больше.

Ступая в такт, они поднимались по лестнице. Окна их дома еще какое-то время ярко светились, но постепенно в них стал гаснуть свет. И вот дом погрузился в сон, как и вся улица.

Стефани училась жить заново. Каждый прожитый день, каждая неделя становилась частью ее нового прошлого. Просыпаясь теперь утром рядом с Максом и глядя, как лучи яркого солнца проникают сквозь незашторенные окна и озаряют светом знакомые очертания спальни, она больше уже не испытывала тошнотворного ощущения, будто заблудилась и осталась совсем одна в пустоте. Теперь она помнила, что было вчера, строила планы на сегодня и жила в предвкушении завтра.

Дни у нее были очень заняты. Пять дней в неделю с девяти утра до часу дня она работала в магазине «Жаклин из Прованса», раз в неделю, после обеда, брала у Роберта уроки кулинарного искусства. Остальное время Стефани проводила с Максом, если он был дома. Если же его не было, то она занималась интерьером комнат в доме, болтала с мадам Бессе или, лежа в шезлонге в общей комнате, читала книги из библиотеки Макса.

На одной из верхних полок она разыскала экземпляр книги «Алиса в стране чудес». Это было прекрасно сохранившееся старинное издание с иллюстрациями, в кожаном переплете, с золотым шнурком для закладки страниц. Однажды после ланча, когда мадам Бессе отправилась на рынок, она раскрыла книгу и стала читать. Казалось, прошло мгновение, прежде чем она подняла голову, оторвавшись от книги. Чувствуя, как бешено колотится сердце, она прочла десять страниц по-английски, не запнувшись ни на одном слове.

Впрочем, чему удивляться? Ведь еще в больнице выяснилось, что она свободно говорит на трех языках.

Но как тут просто написано, подумала она и снова посмотрела на раскрытую страницу.

Алиса подобрала веер и перчатки. В зале было очень жарко, и она стала обмахиваться веером, приговаривая:

— Ой, какой сегодня странный день! А вчера все было как всегда. Может быть, ночью меня подменили? Постойте, постойте, утром я была или уже не я? Никакой разницы не припомню. Но если уж я не я, то кем же меня подменили, интересно? Вот загадка так загадка![17]

У Стефани перехватило дыхание. Наверное, не я одна задаю себе этот вопрос. Она прочла книгу до конца, потом вернулась к началу и стала читать снова, надолго задержавшись на одной из страниц в середине.

А Грифон добавил:

— Давай-ка расскажи нам теперь про себя и свои приключения.

— Я вам расскажу про себя с сегодняшнего утра, — немножко стесняясь, начала Алиса. — А про «вчера» не стоит, потому что вчера я была совсем другая.[18]

Вероятно, есть много разных способов, при помощи которых мы можем лишиться памяти, подумала Стефани, рассматривая картинку с изображением Грифона. В конце книги Алиса вновь обретает память и возвращается к тому, с чего начала. Может быть, Робер, заводя речь об этой книге, хотел, чтобы я это поняла.

Она положила книгу на стол в библиотеке и читала ее всякий раз, когда захочется. Интересно, читала ли я ее раньше. Может быть, если я сосредоточусь, это мне о чем-то напомнит.

Она все время старалась представить ситуации, которые ей о чем-то напоминали, пыталась вызвать ассоциации для своих воспоминаний.

— Дом, — бывало, говорила она вслух, закрывала глаза и пыталась мысленно представить дом, комнаты, мебель, сад, но представляла лишь комнаты здесь, в собственном доме, и этот сад. Думая о «доме», она старалась мысленно представить семью, но не могла вспомнить ее в лицах. Это наводило на нее глубокую грусть. Так проходили неделя за неделей. Наконец она прекратила отчаянные попытки сдернуть занавес, скрывающий ее прошлое. Врачи в больнице говорили, что в один прекрасный день память может к ней вернуться. То же самое говорил и Робер. А пока у нее есть своя жизнь, и это, пожалуй, вполне ее устраивает. Иначе просто быть не может.

Если Макс был дома, то после полудня они отправлялись на машине путешествовать. Петляя по извилистым улочкам ближайших городов, они разглядывали товары в витринах магазинов и беседовали. По мере того как Стефани накапливала новые впечатления, работала, ездила на машине, она становилась все смелее и чувствовала, как у нее постепенно возникает своя жизнь.

— Ты ведь ничего мне о себе не рассказываешь, — сказала Она как-то Максу после обеда, когда они зашли в кафе «Два официанта» в Эксан-Провансе, чтобы переждать начавшийся апрельский дождь. — Всякий раз отмахиваешься от меня, как от ребенка.

— А что ты хочешь знать? — спросил он. Они расположились у самого входа, лицом к бульвару Мирабо. Макс наблюдал за Стефани. Она сидела к нему вполоборота и разглядывала причудливые металлические украшения балконов зданий на противоположной стороне широкой улицы с тенистыми деревьями. На Стефани были белые джинсы и черный свитер с высоким воротом. Ожерелье и длинные серьги из серебра, купленные им час назад. Шрамы стали почти незаметны, и красота Стефани была почти такой же яркой и поразительной, как и прежде. Макс ощутил прилив гордости. Это он сделал ее такой. Это он спас Сабрину Лонгуорт от гибели, и спас ее красоту. Он вернул ее к жизни под именем Сабрины Лакост. И эта красота, эта душа теперь принадлежат ему, только ему, без остатка. Сидя в кафе, он держался непринужденно и раскованно; все складывалось в последнее время настолько хорошо, что он готов был поверить, что так будет и впредь.

— Я же тебе говорил, что мать у меня умерла, и мне пришлось скитаться вместе с отцом… все это ты помнишь.

— Да, конечно, — нетерпеливо ответила она, словно ей не составляет труда что-то вспомнить. — Вы были в Голландии, Бельгии, Германии, Испании… конечно, помню. Потом поехали в Лондон. А что ты чувствовал, зная, что, кроме отца, у тебя никого больше нет? Ты любил его?

— Сейчас уже не помню. Мы жили вместе потому, что больше нам некуда было податься. Какое-то время я боялся его. У него был отвратительный характер. К тому же он терпеть не мог подолгу жить на одном месте. Поэтому он всегда искал предлоги для того, чтобы двинуться дальше. Таким поводом, как правило, была драка с кем-нибудь. Однажды подвернулся я под горячую руку — сейчас уже и не помню, как это произошло, — и он меня отделал почем зря. Он забрал меня с собой в Лондон, а там я, едва оправившись от побоев, сбежал.