Андраш держит ладошку Саффи в кармане своего плаща, чтобы согреть. Он поглаживает ее большим пальцем левой руки и молчит.

– Ну вот… и люди, потому что всем нечего есть, не могут кормить своих животных, и они приходят с ними к нам. К моему отцу… К нам стоит очередь, у всех животные, которых надо убить, у кого в клетке, у кого в корзинке, у кого на руках, и они даже не больные, бедняжки! Они просто хотят есть, как и мы! Мне было девять лет, и я видела, как все приходили в слезах с кошками, собаками, хомячками… А потом они оставляли их нам. Не хотели забирать домой. У них и так уже хватало мертвых. Вот Vati и хоронил их каждый вечер в саду за домом. Лопатой копал ямы на лужайке, бросал туда животных и засыпал их землей. Молча. Он никогда об этом не говорил. Наверно, ему было тяжело. Но я… я не могу…

Саффи судорожно сглатывает. Не дает голосу взвиться до визгливых истерических нот.

– Я не могла оставить их так! Ну вот, и потом, вечером… я пела песенки животным, которых похоронил отец. Один раз… это было в августе, солнце садилось… очень большая собака, отец сделал ей укол цианида… и она бегала по всему саду, туда-сюда, и у нее… знаешь… пена капала изо рта… Потом она наконец упала и дышала так громко…

Снова Саффи приходится сделать над собой усилие.

– А я, чтобы помочь ей умереть, пела колыбельную песенку, ее пела нам мама во время бомбежек… Вот, послушай…

Она поет тихо, но голос все-таки невольно срывается, слезы подступают и катятся из глаз, она нетерпеливо смахивает их рукой и продолжает петь. Андраш должен понять, должен, иначе им не вписаться в поворот.

– Guten Abend, Gute Nacht, Mit Rosen bedacht, Mit Nelken besteckt, husch, unter die Deck. Morgen frьh, wenn Gott will, wirst du wieder geweckt…

Ей так тошно, что она останавливается, не допев припева.

– Ты понимаешь, Андраш?

Он понимает. Еще как понимает. Эта колыбельная Брамса воплощает все, что ему ненавистно в немецкой душе, слащаво-набожной и покорной. Но он по-прежнему молчит. Не кивает и не качает головой. Больше не гладит пальцем ее руку, руку немки.

– Это значит… – Она запинается, ищет слова: “Добрый вечер… доброй ночи… в постель из роз и… не знаю, как называется другой цветок… Забирайся… под одеяло… Завтра утром… – она опять плачет, – если будет угодно Богу, ты проснешься снова”. Это так страшно, ты понимаешь? Потому что цветы растут в саду, то есть, если детям поют эту песню, это значит, что они умрут. Когда я ложилась в кровать, каждый вечер я как будто забиралась в могилу. И мне снилось, что цветы на моем одеяле перемешиваются и начинают гнить…

Саффи утыкается лицом в габардиновый плащ Андраша – но тотчас отстраняется: она еще не все сказала.

– Часто, Андраш… животные были плохо зарыты… Понимаешь, отцу было тяжело, он не мог рыть глубокие ямы… Земля ворочалась, и все было видно, высовывались лапы… Я выходила в сад и ступала… как будто по толстому ковру из трупов.

Она уже не может превозмочь тошноту – рассказ окончен. Теперь на теле Андраша, на его затылке, на руках и на груди, на спине Андраша встают дыбом все волоски. Это не сочувствие, нет – скорее, реакция. Рассказ Саффи напомнил ему о других наспех засыпанных трупах – только это были трупы евреев, а не домашних животных. Андраш читает все – ничего не может с собой поделать, все подряд читает, – читал и это, описание такой же сцены, один к одному, вышедшее из-под пера великого писателя – советского писателя Василия Гроссмана. Сразу после войны он рассказал о том, что сделали с евреями в его родном городке Бердичеве на Украине. Их заставили самих копать себе могилы, в которые потом сбросили всех вповалку, убитых выстрелами в затылок. Пять огромных рвов с мертвыми евреями – все евреи городка, несколько сотен, в их числе была и родная мать Гроссмана. А потом – те же слова: ворочалась земля, трупы в ней вспухали, шевелились, кровоточили, и она трескалась под их напором. Глинистая бердичевская почва не могла впитать столько влаги, и кровь евреев текла по земле, приходилось шлепать по лужам крови; немцы приказали местным крестьянам снова засыпать рвы землей, это пришлось делать еще раз и еще, потому что каждый раз земля набухала, и разверзалась, и опять истекала потоками крови…

Они и не заметили, как сырой холод пробрался под одежду. Они замерзли. Окоченели от холода и от страшных картин, которые снова не дают им покоя. Они не разговаривают больше, Саффи и Андраш. Оба забыли, что они вместе на берегу канала Сен-Мартен, в городе Париже, январским днем 1959 года. Они почти потеряли друг друга в эти минуты: каждый тонет в крови своей памяти, опустошенный, без надежд и желаний, один в незыблемом океане горя.

Как хорошо, что есть Эмиль.

У него свои дела, он какает: все его личико сморщилось и побагровело от натуги. В глазах стоят слезы.

– Ох! – восклицает Андраш и встает. – Нашел время, мальчик мой! Так далеко от дома вздумал выложить все! Тебе обязательно нужно, чтобы мы с твоей мамой сидели по уши в дерьме?

Они спешат назад в мастерскую, не разговаривая, но снова близкие, держатся за руки и вместе катят коляску.

XII

В мастерской Андраша зимой не переводятся гости, и немудрено: здесь можно погреться, от печки, когда есть уголь, и всегда – от сердечного тепла и музыки. У него засиживаются, попивая чай или подогретое вино, опробуя разные музыкальные инструменты, беседуя на своих языках и на ломаном французском, американские джазмены, еврейские скрипачи, что играют у Гольденберга (Саффи странно слышать идиш, так похожий на немецкий язык), проститутки и трансвеститы из заведения в доме 34 (которым заправляет в нарушение закона жена полицейского), беженцы из Восточной Европы, совсем еще новички в Париже… и уж конечно частая гостья – мадам Блюменталь, дебелая вдовушка с больным сердцем: она живет на седьмом этаже и заходит к Андрашу каждый день около двенадцати, когда несет домой две сетки с покупками, чтобы присесть и собраться с силами перед трудным подъемом… Кажется, все на свете знают дорогу в мастерскую по ремонту духовых инструментов.

Саффи чувствует себя как дома среди этого смешения лиц и языков: говорит она мало, но слушает, улыбается, подает чай и моет стаканы в маленькой раковине, гордая тем, что ее признают за хозяйку.

Эмиля же, всеобщего любимца и баловня, заласканного десятками рук и захваленного на всех языках, весь квартал очень скоро стал величать Сицилийским Принцем. Стоит его коляске появиться в конце улицы, как со всех сторон бегут друзья и знакомые Андраша и теснятся вокруг, чтобы осведомиться о здоровье его высочества. Свои первые связные фразы он говорит, уморительно мешая слова разных наречий. К счастью, Рафаэль, иностранными языками не владеющий, в непонятных возгласах сына – “Оу weh! Salud! Hey man!” – слышит лишь продолжение младенческого лепета.

Вот уже несколько недель Эмиль зовет Андраша “Aпy” – это слово означает “папа” по-венгерски. А Рафаэль для него – “папа”. То есть, едва научившись говорить, он тут же научился лгать.

* * *

Только дважды за эту зиму 1959 года гости Андраша доставили Саффи неприятные минуты. Нет, вернее, трижды – но третий раз куда серьезнее, “неприятные” здесь не то слово. Из-за третьего раза они едва не расстались навсегда.

* * *

Как-то в феврале, в среду около десяти утра, Андраш вышел купить сахару к чаю, оставив Саффи и Эмиля одних. Вдруг распахивается дверь и в мастерскую вваливается клошар – косматый, оборванный, рыгающий, в густом запахе перегара, на нетвердых ногах, в рваных башмаках, из которых торчат черные и распухшие голые пальцы. Саффи в ужасе кидается к Эмилю, подхватывает его на руки и прижимает к груди, не в силах вымолвить ни слова. Но для забулдыги присутствие молодой женщины в мастерской не меньшая неожиданность, чем для нее – его вторжение; он озирается, щуря красные глаза, и бормочет: “Мсье Андре-то нету, что ли? Нету его?”

В эту минуту со двора доносится веселый свист Андраша. Саффи мысленно готовит слова, чтобы он не слишком испугался, – мне так жаль, он вломился без стука, только не сердись, он ничего нам не сделал, – но, к ее удивлению, Андраш при виде непрошеного гостя и бровью не ведет.

– Как дела, Пьеро? – спрашивает он, едва взглянув на него.

Дальше – еще удивительнее: он просовывает руку между книгами на этажерке, достает тугой кошелек и вручает его клошару:

– Держи… Ну пока, до вечера! Удачи!

– Б-благодарствую, мсье Андре, – кивает гость. И, смешно раскланиваясь, пятится к двери: – М-мое почтение, мадам!

Андраш закрывает за ним дверь.

– Это мой приятель, – вот и все его объяснение. – Он ночует на рынке Анфан-Руж. Знаешь? На улице Шарло. Нет? Это крытый рынок, бродяги собираются там вечерами покалякать, а ночью спят между ящиками вповалку, чтобы было теплее. Но там есть и воры. Так что когда у Пьеро заводятся деньги, он оставляет их на ночь мне, потому что после вина он… спит чересчур крепко. Он тебя напугал? Ох!

Смеясь, он обнимает своими большими руками мать и ребенка, которые все еще жмутся друг к другу.

– Ты испугалась, любимая!

– Aпy! – говорит Эмиль и поворачивается, чтобы забраться ему на шею.


* * *

Во второй раз это женщина.

Саффи открывает дверь мастерской, и – вот тебе раз: женщина, одних лет с Андрашем, белокурая, красивая, полная, сидит на ее месте, в продавленном кресле, ее кресле, которое она, Саффи, сама залатала – да-да, пухлые ляжки самозванки вольготно скрещены прямо на черной изоляционной ленте, которую Саффи своими руками наклеила на порванную кожу, – а Андраш за верстаком возится с тромбоном.

Саффи застывает как вкопанная. Она словно смотрит фильм про свою жизнь, только в ее роли почему-то другая актриса. Фильм на иностранном языке и без субтитров: Андраш и пышнотелая блондинка оживленно болтают по-венгерски и даже не повернули голову, когда она вошла. Андраш совсем другой, когда говорит на своем языке, Саффи это уже замечала: голос его громче, слова сыплются быстрее, чем обычно, – а сейчас он рассказывает что-то смешное, и белокурая толстуха хохочет так, что даже грудь у нее трясется.

Это шок. Как она побледнела, наша героиня. Она уничтожена, ее просто нет. Как в самый первый раз, когда мы увидели ее неподвижно стоящей у двери Рафаэля Лепажа.

– А! Моя Саффи! Заходи!

Наконец-то Андраш заметил ее и встал.

– Познакомься, это Анна.

Саффи двигается как автомат. Негнущиеся ноги, негнущиеся руки, механические жесты робота, запрограмированного на рукопожатия с людьми.

– Очень приятно, – говорит венгерка Анна с сильным акцентом.

“Очень приятно”, должно быть, одни из немногих слов, которые она знает по-французски.

Саффи не может. Не может. Не может оставаться в одной комнате с этой женщиной, такой зрелой, подавляющей своим превосходством, соотечественницей и, наверно, давней знакомой Андраша, уединившейся с ним в не выразимой никакими словами близости родного языка… Может, это его жена? Господи…

– Я… я… проходила… случайно, – лепечет Саффи. – Простите! – Она смотрит на свои часики. – Мне некогда. Меня ждут. Большое спасибо! – совсем уж глупо добавляет она.

И почти бежит к двери с Эмилем, который встал в коляске и тянет ручонки к Андрашу: “Aпy! Апука!” – а та женщина, Анна, покатывается со смеху и визгливо кричит что-то по-венгерски – но Саффи не понимает, она ничего не понимает, ей хочется одного: поскорее уйти из этой мастерской…

Андраш нагоняет ее во дворе. Его большие руки ложатся ей на плечи. Он резко поворачивает ее лицом к себе и встряхивает, как маленькую девочку.

– Ты глупая, любимая. Знаешь? Ты глупая.

Тело немки безвольное, вялое, в руках Андраша оно никогда не было таким – такое тело она предоставляет ночами Рафаэлю.

– Это жена моего лучшего друга из Будапешта, – говорит он. – Она в Париже на три дня, с маленьким оркестром. Она хочет рассказать мне, как он там живет. Останься! Ты глупая. Не уходи!

– Она еврейка? – тихо спрашивает Саффи не разжимая губ, а внутри у нее все корчится от ревности.

Лицо Андраша передергивается, как будто она его ударила.

– Да, она еврей. Конечно, она еврей. Все мои друзья там евреи. И что? Ты…

– Она смотрела на меня, – перебивает его Саффи, – с… с презрением. Как будто я… ничто! Немецкая Laus!

Саффи не знает слова “вошь” по-французски; Андраш тоже, но он знает его по-немецки, и это слово ему ненавистно.

– Ты вообразила… – говорит он и медленно убирает ладони с плеч Саффи.

Он стоит перед ней, опустив руки, смотрит на нее и качает головой.

– Ты вообразила черт-те что. Но не оставайся, если хочешь. Не оставайся.

Она круто поворачивается и уходит, прямая, будто кол проглотила, с горько плачущим Эмилем.

* * *

Третий случай, тот, что едва не стал роковым для их любви, произошел месяц или два спустя. За это время они успели встретиться, успокоиться и помириться.