— Я вчера просил тебя сделать расчеты глубин на трех отметках, — своим обычным невозмутимым тоном произнес Брэндшоу. — Расчетов нет, а мне сегодня ехать в Антиб, делать заказ на оборудование. Как я могу что-то заказывать, не зная, на какой глубине мы собираемся работать? Так что давай сделаем расчеты сейчас вместе.

— Нет, утром я работать не могу, — заявила Жоржетта. — Кроме того, насколько мне помнится, меня вообще сюда звали отдыхать, а не работать. Обещали путешествие после помолвки, этакий полумедовый месяц, а что получилось? Помолвка отложена, вместо отдыха — бесконечные расчеты, сиденье над картами, работа и еще раз работа. И, наконец, дорогой жених, как выяснилось, не испытывает особого интереса к сексу. Он у него, видите ли, не находится в числе приоритетов!

Женевьева с самого начала их разговора чувствовала себя неудобно. Она же нарочно оставила дверь в комнату открытой, чтобы владелец знал, что она здесь! Зачем англичанин поставил ее в такое дурацкое положение?! Она не собиралась подслушивать их тайны — а уж тем более их любовные секреты! При последних словах Жоржетты девушка поспешила к двери. Еще не дойдя до нее, она, предупреждая свое появление в коридоре, громко сказала — почти прокричала:

— Я уже закончила уборку, мистер Брэндшоу, комната свободна! — и затем, выскочив в коридор, с каменным лицом проследовала мимо Лоуренса и Жоржетты. Она не смотрела на них, не видела выражения их лиц. Ее никто не окликнул, не остановил. С пылающим лицом Женевьева спустилась во двор, где стояла машина из прачечной, сдала белье, получила новое, на завтра, и отнесла его в свою комнату. Только здесь, закрыв дверь, она смогла дать волю слезам. Она представила, как Жоржетта где-нибудь за ужином скажет Элеоноре или Фуллеру, что, мол, “эта девчонка не прочь подслушать”. Да, у этой работы, кроме сбора грязного белья, есть и другая сторона, еще более грязная. Ах, как противно!

Выплакав слезы, Женевьева вспомнила о просьбе Эмилии. Гости! Таинственная женщина с портрета! Как она могла забыть?! Она бросилась в левое крыло замка.

Добежав туда, она сразу увидела открытые двери двух комнат. Оттуда доносились голоса. Переведя дыхание, Женевьева вошла в первую комнату. Здесь находилась Эмилия, Катрин, Гастон, новый шофер Марсель и сам граф. Мужчины в нерешительности топтались возле старинного комода, а Эмилия спорила с графом.

— Нет, господин граф, послушайте меня, — убеждала его домоправительница. — Конечно, это мебель старая, немодная и, возможно, неудобная. Но ведь она весьма ценная, не так ли? Тут все прямо дышит стариной! Только человек, начисто лишенный вкуса, может проявить недовольство такой обстановкой и предпочесть ей обычную мебель, какой везде полно. Жить в этой комнате — все равно что жить в музее. Ведь здесь ничего не менялось не только при покойной графине, но и раньше, со времен вашей матушки, верно?

— Да, пожалуй, — согласился граф. — Последним приобретением был, насколько мне помнится, вот этот шкаф. Я тогда был еще ребенком. Вся мебель прошлого века. Сделаем так: этот шкаф все же заменим на новый — ведь он отнюдь не музейный и действительно неудобен. Остальное менять не будем. Уносите его!

— Его вдвоем не поднимешь, — возразил Марсель. — Тут нужны еще двое крепких мужчин, а то и больше.

— Надо позвать Доменика и Франсуа, — распорядился граф. — Правда, Доменик, он... — граф замялся.

Женевьева вспомнила свои беседы с Домеником. Парень не скрывал своего мнения о графе и его дочери: он считал их бездельниками, пустыми людьми. Обладая большим чувством достоинства, он соглашался выполнять только свою непосредственную работу и ни за что не стал бы таскать шкафы и кровати.

“Граф знает, что я о нем думаю, — с усмешкой говорил он Женевьеве. — Он с удовольствием прогнал бы меня, но... Где он еще найдет садовника, который бы в одиночку справлялся с таким парком? Я знаю цену ему, а он — мне. На этом мы и ладим”.

Сообразив это, она сказала:

— Давайте я схожу, поищу его и попрошу нам помочь.

— Да, ПОПРОСИ его, — одобрила ее решение Эмилия. — А Катрин позовет Франсуа.

Девушка отыскала Доменика в розарии — там, где они увиделись в первый раз. Присев рядом с садовником, она некоторое время наблюдала за его работой, а затем осторожно сказала:

— Ты не слышал о портрете в мастерской месье Вернона? О том, где изображена одна женщина, а их на самом деле две?

Такое необычное начало заставило Доменика оторваться от его работы. Он посмотрел на Женевьеву и убедился, что она не шутит, говорит серьезно. Он покачал головой:

— Нет, не слышал. Это что, какой-то фокус?

— Нет, не фокус. Насколько я поняла, здесь кроется что- то чудесное, связанное со старинной легендой. На портрете изображена дальняя родственница графа, очень милая женщина, судя по ее портрету. И одновременно — баронесса, жившая в шестнадцатом веке. И представь себе — эта женщина приезжает сегодня!

— Баронесса из шестнадцатого века? — усмехнулся Доменик.

— Нет, ее современный двойник. К ее приезду готовят комнату. Там требуется помощь. Ты не откажешь мне в просьбе?

Некоторое время Доменик размышлял над услышанным, а затем расхохотался (что он делал весьма редко) и в упор посмотрел на Женевьеву.

— Ну ты и хитрунья! — заявил он. — Если бы ты прямо попросила что-то таскать для графа — хотя бы и от своего имени — нипочем бы не пошел. Надо же было сочинить целую легенду о женщине-двойнике... Ради таких усилий, уважаемый бакалавр, я, так и быть, пойду. Какую рухлядь и куда требуется перенести?

— И вовсе это не легенда! — возмутилась Женевьева. — Я действительно вчера видела портрет. Можешь сам спросить у месье...

Дойдя до этого места, Женевьева прикусила язык, сообразив, что она в который раз наступила на больную мозоль Доменика: гости графа ввели в свой круг только ее и не общались с остальными слугами. Однако садовник на этот раз был настроен благодушно и не обратил внимания на невольный промах девушки. Они возвратились в замок, где трое мужчин напрасно пытались перетащить через порог древний шкаф. С приходом Доменика дело пошло быстрее. Шкаф отправился в нежилую комнату в конце коридора, а на его место водрузили новый, который, к удивлению, не испортил впечатления от комнаты. Из соседней комнаты, смежной с первой (раньше она была комнатой графа, но после смерти жены он переселился в другую) всю мебель вынесли во двор, где уже стоял прибывший из Анси мебельный фургон. Оттуда с помощью приехавших грузчиков в комнату, предназначенную для “американца, мужа родственницы, и говорят, богача” — так отрекомендовал его граф — доставили новую, весьма стильную мебель. Наконец мужчины были отпущены, и за дело взялись горничные: комнаты давно не убирались, и многое здесь требовало женских рук. Как поняла Женевьева из беседы Эмилии и графа, гостей ожидали завтра или даже сегодня вечером.

Женщины так увлеклись, что забыли про завтрак. Кончилось тем, что явился сам Франсуа и заявил, что он уже второй раз подогревает булочки, а подогретый кофе — это уже не кофе, и если они сейчас же не придут, он выбрасывает все в мусор. С чувством выполненного долга все трое отправились на кухню. За кофе Эмилия вновь рассказывала о гостях: как американец, ни слова не понимавший по-французски, явился в замок баронов де Шателлэ, увидел портрет баронессы д’Аргонь и упал в обморок. Когда же его привели в чувство, он объяснил, что баронесса сошла с полотна и заявила, что станет его женой, для чего примет новое обличье. Американец немедленно отправился в лес и там возле водопада (так сказала ему баронесса) нашел свою будущую жену. Правда, сам американец, к несчастью, уже был женат, а когда заговорил о разводе, жена — красавица-индианка — явилась во Францию и вначале пыталась отравить ожившую баронессу, а затем подложила бомбу в самолет американца, отчего он рухнул где-то в горах, но баронесса — не та, что на портрете, а ожившая — его спасла и вынесла на руках прямо к церкви, где должны были играть свадьбу. Но поскольку по пятам американца гнались наркодельцы, молодые прямо в алтаре сели в самолет (или вертолет, она в этих штуковинах не разбирается) и скрылись к арабам. У арабов были еще какие-то жуткие приключения, в результате которых американец сказочно разбогател и теперь, говорят, может скупить всю Савойю, да и Изер в придачу.

У Женевьевы от этих рассказов об индианках, бомбах и самолетах в алтаре голова пошла кругом. С одной стороны, тут явно было много чепухи. С другой — она же видела портрет и слышала рассказ месье Вернона. Не станет же мэтр повторять всякие басни! Женевьева решила, что с нее на сегодня довольно и пора отправляться в бассейн.

День уже клонился к закату, когда она подошла к бассейну. Еще издали она заметила возле него две фигуры. Это были Фуллер и Жоржетта, увлеченно играющие в волейбол. У Женевьевы не было желания ни с кем разговаривать, поэтому она не стала подходить к играющим. Переодевшись, она по пандусу тихо вошла в воду. Чистая ласковая вода приняла ее и смыла все: горечь утренней обиды, суету вокруг шкафа, фантазии Эмилии. Умиротворенная, она вышла из бассейна и улеглась на настил. Ричард Фуллер и Жоржетта все продолжали свою игру. Увлеченная красотой и гармоничностью их движений, Женевьева следила за ней. Постепенно ей стало казаться, что это не просто игра, состязание в ловкости и быстроте, а нечто большее.

Вначале, как и в первый день, когда они встретились возле бассейна, нападала Жоржетта, а Фуллер защищался. Вновь он совершал немыслимые броски, падал то на одно, то на другое колено, вставал на оба, но отбивал все удары. А затем пришло нечто новое: американец сам перешел в наступление. Теперь он наносил удары, заставляя девушку кидаться то в одну, то в другую сторону. Затем удары стали ближе к земле, что заставило Жоржетту в свою очередь встать на колени. Подержав девушку некоторое время в такой позе, Фуллер внезапно перестал бить. Опустившись в свою очередь на колени в нескольких шагах от Жоржетты, он просто пасовал. Еще несколько минут они продолжали эту странную игру “в нижней позиции”, а затем писатель поймал мяч и положил его на землю. Стоя на коленях друг напротив друга, они о чем-то тихо заговорили. До Женевьевы донесся приглушенный смех Жоржетты и голос Фуллера, ставший вдруг непривычно ласковым и даже вкрадчивым. Она вновь, как и утром, почувствовала себя неуютно. Кажется, эти двое не замечали ее присутствия, хотя она лежала у них на виду на другом берегу бассейна. А у нее сложилось впечатление, что происходящее не предназначено для посторонних глаз. Она уже собиралась встать, чтобы уйти, когда двое на другом берегу первыми поднялись. Еще некоторое время они стояли, казалось, споря. Видно было, что американец что-то предлагает, а девушка, готовая согласиться, колеблется. Наконец решение было принято. Подхватив с настила одежду, но не переодеваясь, Фуллер и Жоржетта скрылись в боковой аллее.

Чувство неудобства в душе Женевьевы усилилось. Она заметила — а может быть, ей только показалось? — что перед уходом американец взглянул на нее и даже подмигнул. Тем самым она из невольного свидетеля этой сцены превращалась в соучастника. Собственно, все, что от нее требовалось в этой роли, это никому не рассказывать об увиденном. Это несложно, она и так никому не расскажет, ее об этом не надо просить. Но не потребует ли эта роль от нее чего-то большего?

Девушка не подозревала, что ей придется принять решение об этом гораздо скорее, чем она думала. Не успела Женевьева переодеться, как к бассейну спустилась Элеонора. Однако она не собиралась купаться. Видно было, что хозяйка замка кого-то ищет. Оглядевшись, она обратилась к Женевьеве:

— Скажите, вы не видели здесь мистера Фуллера?

Сердце девушки заколотилось. Стараясь не выдать волнения, она ответила:

— Да, он недавно ушел.

— А вы не видели, куда? — продолжала расспрашивать Элеонора.

Сама не понимая, почему она это делает, Женевьева махнула рукой в направлении, противоположном тому, куда скрылись американец и Жоржетта. Видно было, что графине хочется спросить еще что-то, но она не знает, как сформулировать вопрос. Наконец Элеонора, глядя в сторону, спросила:

— Скажите, а мистер Фуллер... тут никого больше не было... с ним?

— Нет, он ушел один, — ответила Женевьева.

Элеонора кивнула (что можно было расценивать и как знак, что она поняла сказанное, и — при желании — как благодарность) и прогулочной походкой направилась в сторону, указанную Женевьевой. Девушка посмотрела ей вслед. В этот момент ей было искренне жаль высокомерную графиню, единственную из обитателей замка так и не запомнившую, как ее зовут. Видно было, что хозяйка поместья страдала. Женевьева вспомнила слова Филиппа Вернона о неразделенной любви, которой полон воздух замка. “Может быть, Элеонора страдает от неразделенной любви к самой себе?” — подумала она. Однако гораздо больше, чем Элеонора, ее беспокоил Лоуренс Брэндшоу. Она представила, что не графиня, а англичанин появился бы сейчас возле бассейна и спросил — уже не о Фуллере, а о Жоржетте. Что бы она ответила? Подумав, Женевьева пришла к выводу, что ответила бы так же, как Элеоноре. Не из женской солидарности, не из боязни быть обвиненной в сплетнях — она чувствовала, что ей жалко Лоуренса.