— Что мы делаем? — спохватился граф. — Мы совсем забыли о еде! Мы так уморим наших путешественников голодом. Наверно, все уже остыло...

— Ничего страшного, — успокоил его Роберт. — Мы так проголодались, что можем есть даже мороженое мясо, как северные народы.

Однако, вопреки опасениям графа, блюда не успели остыть, и участники восхождения отдали дань как обеду, так и ужину — Катрин и Женевьева только успевали подавать все новые и новые блюда. Женевьева заметила, что лишь один Лоуренс сидит над одной и той же тарелкой. Но еще раньше это заметила Шарлотта. Она мягко, но настойчиво отобрала у англичанина нож и вилку, сама разрезала мясо на мелкие кусочки и осторожно вложила вилку в его забинтованную руку.

— Хорошо, что так кончилось, — заметила Камилла. — Я все время представляю себя на месте Шарлотты. Первый раз пойти в горы и пережить такое... Наверно, у тебя больше не возникнет желания туда попасть?

— Вовсе нет, — возразила Шарлотта. — Мне очень, очень понравилось. А опасность... Она есть везде. Нет, я обязательно еще пойду в горы.

— Мадмуазель Шарлотта вела себя просто замечательно, — раздался голос, от которого все отвыкли — это впервые после возвращения заговорил Лоуренс. — Поразительное самообладание. Никаких истерик, обмороков, никаких жалоб. С вами можно идти в горы.

— Спасибо! — Шарлотта буквально расцвела от этой неожиданной похвалы. — А уж с вами... С вами бы я рискнула даже опуститься на дно моря — хотя я уже всем говорила, что боюсь воды.

— И как вам, Лоуренс, все же пришло в голову такое решение? — пожал плечами граф Шарль. — Пронзить руку... А если бы вы попали в кость, и Ричард потерял руку навсегда? Да, кстати, как ваша рана? — повернулся он к Фуллеру.

— Нет, кость не задета, — успокоил тот графа. — Острие пронзило мякоть и задело одно сухожилие, ему еще предстоит срастись — тогда я смогу двигать рукой совершенно свободно. К счастью, я пишу на машинке, и большая точность движений мне не нужна. Так что эта рана даже не помешает мне работать.

— Что касается вашего вопроса, Шарль, — вновь заговорил Лоуренс, — то позвольте вам заметить, что есть ситуации, когда помочь человеку, попавшему в беду, можно только проявив некоторую жестокость. Мне случалось отсечь кисть моему товарищу по экспедиции — гигантский моллюск захлопнул створки, когда товарищ неосторожно сунул между ними руку. Когда я его нашел, у него уже кончался кислород. Он уже ничего не соображал, был как пьяный. Разжать створки можно было только ломом, а за ним нужно было подниматься на поверхность. Я бы не успел. У меня был выбор: доставить целый и невредимый труп товарища или поднять его без руки, но живого. Я выбрал второе.

— А этот ваш товарищ... он потом участвовал в других экспедициях? — неожиданно спросила Элеонора.

— Нет, — бесстрастным голосом ответил Брэндшоу. — Мы отправили его в больницу в Санто-Доминго, через неделю он вышел оттуда, но к нам уже не вернулся. И больше я его никогда не видел. Однако позвольте мне вас покинуть — я бы, пожалуй, прилег.

— Да, конечно! — воскликнул граф. — Мы задерживаем наших восходителей своими расспросами. Женевьева, проводите, пожалуйста, мистера Брэндшоу.

— Нет-нет, мне не нужна помощь, — остановил Лоуренс направившуюся к нему Женевьеву. — Спокойной ночи.

— Я тоже, пожалуй, пойду, — сказал Фуллер, проводив его взглядом. И, поднявшись, он как можно небрежнее спросил:

— Что-то я не вижу мадмуазель Жоржетту. Она уже поужинала?

Наступила тягостная пауза. Граф поспешил ее прервать:

— Мадмуазель, я слышал, слегка нездорова. Да, она ведь просила принести ей обед в комнату! Катрин!

— Да, я совсем забыла, — угрюмым тоном призналась Катрин. — Сейчас отнесу.

Вслед за Фуллером поднялись и Камилла с Робертом, затем и Шарлотта. Уходя, она шепнула Женевьеве:

— Я загляну к тебе сегодня, поболтаем, ладно? Ты не занята?

Женевьева днем условилась о встрече с Домеником — ведь после того памятного вечера они еще не встречались наедине — но ради Шарлотты она, конечно, готова была отказаться от этого свидания. Она с готовностью кивнула.

Помыв посуду, Женевьева уже собиралась идти к себе, когда вспомнила, что в столовой осталась еще посуда, которую в спешке отставили на чайный столик.

Она вернулась в столовую. Из гостиной доносились звуки рояля. Проходя мимо двери, Женевьева заглянула туда. За роялем сидела Элеонора. Она была одна. И играла не изощренные мелодии, а ту мечтательную, романтическую музыку, которую, по ее словам, она так презирала...

Сгустились сумерки, но Женевьева не зажигала свет. Она ждала Шарлотту, а та все не шла. Наконец, когда Женевьева решила, что подруга слишком устала и сегодня уже не придет, раздался тихий стук в дверь.

— Ты не спишь? — услышала она голос Шарлотты. — Нет, не надо зажигать свет, в темноте так хорошо. Хотя знаешь что — мне хочется на воздух. Вроде я и так три дня была под открытым небом, но мне хочется видеть звезды, слышать шум листвы.

Они вышли в парк и некоторое время шли молча.

— Я была у Лоуренса, — призналась Шарлотта. — Делала ему перевязку. Боже, что у него с руками! И он не издал ни единого стона — ни там, в горах, ни сейчас. К тому же он ушел из-за стола голодным — есть ему трудно, а попросить кого-то ему помочь — нет, на это он никогда не пойдет, скорее умрет с голоду. Вот упрямство! Мне едва удалось уговорить его поесть в комнате. Франсуа дал мне то, что осталось от ужина, и я, можно сказать, покормила Лоуренса. Только ты никому, смотри, не рассказывай!

— Разумеется, — кивнула Женевьева и спросила: — Скажи, тебе не было страшно... там?

— Еще как было! — призналась Шарлотта. — Особенно когда Лоуренс пустился вдогонку за Ричардом. Я была уверена, что он решил остановить Ричарда, а самому ринуться в пропасть. У меня просто остановилось сердце, когда он достиг края обрыва. Зато потом, когда я увидела, что он жив...

Шарлотта остановилась и повернулась к Женевьеве, испытующе заглянула ей в глаза.

— Я уже столько тебе наговорила — и до нашей экспедиции, и сейчас... ты уже должна догадаться... а я не могу больше об этом молчать. Я люблю Лоуренса! Наверно, я полюбила его сразу же, как приехала в замок. Но тогда он принадлежал другой. Вот я и язвила над ним, придумывала ему недостатки. Но сейчас... сейчас я с трудом могу владеть собой. Наедине с ним я вообще теряю голову, едва могу удержаться, чтобы не сказать ему о своей любви. Мне надо уехать! Дальше так продолжаться не может!

— А почему надо скрывать? — тихо спросила ее Женевьева. — Почему бы тебе не сказать ему о своей любви?

— Мне? Самой? Нет! — решительно покачала головой Шарлотта. — Зачем ставить его в неловкое положение? Он ведь не любит меня, я же знаю. А он очень деликатный, чуткий, он будет мучиться оттого, что не может ответить на мое чувство. Лучший выход — уехать, а перед тем написать ему письмо, где во всем признаться. Ты передашь?

Теперь настала очередь Женевьевы столь же решительно ответить отказом.

— С чего ты взяла, что он тебя не любит? — спросила она. — За ужином он только раз открыл рот — для того, чтобы сказать о тебе, о твоей храбрости. Тебе он признался в том, что голоден, и позволил принести ужин. Никому больше он бы не признался в своей слабости. Да нет, это началось у него, как и у тебя, еще раньше, вы оба проглядели этот момент. Скажи, с какой стати он разрешил тебе присутствовать на его тренировках, согласился позировать для скульптуры?

— Не знаю... — пожала плечами Шарлотта. — У него могли быть какие-то свои соображения. И потом — ты уверена, что у него с Жоржеттой все кончено?

— О да, вполне! — заверила ее Женевьева. И, собравшись с духом, она рассказала подруге о сцене, которая разыгралась в столовой, о визите Камиллы с Эмилией. Не стала она рассказывать лишь о признании Элеоноры и о своих переживаниях — подруга и так могла о них догадаться.

— Бедняжка, что тебе пришлось выдержать — а меня не было, я не могла тебе помочь! — воскликнула Шарлотта и обняла Женевьеву.

Некоторое время они стояли молча. По щекам Женевьевы текли слезы, Шарлотта тоже плакала. Наконец слезы были вытерты, и они обе улыбнулись.

— Обещай, что ты в ближайшие дни никуда не уедешь, — попросила Женевьева. — Я хочу тебе кое-что показать. А может, это сделаю и не я. Открою тебе один секрет: в замке есть еще один человек, который догадался, что ты любишь Лоуренса. Мало этого: он знает, что и Лоуренс любит тебя.

— Кто же этот человек? — недоверчиво спросила Шарлотта. — Не Доменик ли?

— Не спрашивай, я сейчас все равно не скажу, — покачала головой Женевьева. — Но знай: не я одна уверена в любви Лоуренса. Я это не выдумала.

— О, если бы это оказалось правдой! — вырвалось у Шарлотты. — Какое это было бы счастье! Ты подаешь мне опасную надежду. А если ты ошибаешься? Нет, я не поверю...

— ...Пока об этом не скажет сам Лоуренс? — закончила за нее Женевьева. — Я уверена, я знаю: он скажет. Подожди немного.

И затем, взглянув на небо, на тучи, скрывшие звезды, она предложила:

— Слушай, пойдем в замок: погода портится, того и гляди дождь пойдет.

Они едва успели добежать до замка, когда с раскатом грома хлынул сильный ливень. Вернувшись в свою комнату, Женевьева не стала ложиться. Спать не хотелось. Она открыла окно и села на подоконник. Гроза бушевала все сильнее. Ураган раскачивал верхушки кипарисов, гнул высокие платаны. Где-то в парке раздался шум: как видно, упал сломанный ветром большой сук. Дождь лил все сильнее.

“Там, за окном, буря, а наши бури, похоже, уже отшумели, — думала Женевьева. — И у меня с Домеником, и у Жоржетты. Скоро и у Шарлотты все станет ясно. Буря стихнет... Кому-то она принесет счастье, кому-то — разочарование. А мне — ни то, ни другое. Мне достанется опыт жизни. Вещь, конечно, полезная, но я бы предпочла счастье”.

Утром ее разбудил прозвучавший на руке будильник. Некоторое время Женевьева не могла понять, зачем ей просыпаться так рано, потом вспомнила. Быстро одевшись, она поспешила к замку. Женевьева подошла вовремя: Филипп Вернон как раз выходил на утреннюю прогулку.

— Доброе утро! — приветствовала его Женевьева. — Могу я вас о чем-то спросить?

Если бы кто-то наблюдал со стороны за утренней прогулкой художника, этот наблюдатель увидел бы, как Вернон с Женевьевой, ежившейся от холода в своем легком платье (после грозы похолодало, парк дышал сыростью, на дорожках стояли лужи), бредут по аллее, как Женевьева что-то горячо рассказывает художнику, умоляюще глядя на него. Наблюдатель мог бы отметить, что Вернон вначале отрицательно качает головой, не соглашаясь выполнить просьбу, как девушка, глубоко вздохнув, высказывает еще один, главный довод. Затем художник достал из куртки маленький металлический предмет и передал его Женевьеве. Горячо поблагодарив, она побежала во флигель: нет, сегодня явно надо одеться потеплее!

В обычное время Женевьева поднялась бы на второй этаж замка для обычной уборки. Однако на этот раз она направилась не к комнате Вернона, как делала всегда, а к комнате Лоуренса Брэндшоу. Но тут ее внимание привлек плакатик (вроде того, что когда-то не слишком удачно вешала она сама), висевший на двери комнаты Фуллера: “Открыто для всех, для Женевьевы — в первую очередь”. Что это: розыгрыш? Издевка? Или действительно приглашение?

Чтобы показать, что она ничего не боится, Женевьева постучала в дверь. Тут же ей откликнулся бодрый голос писателя: “Входите, открыто!”

Она вошла. Писатель, орудуя здоровой левой рукой и пытаясь иногда призвать на помощь забинтованную правую, укладывал сумку. На столе, на кровати, в кресле лежали разложенные стопками одежда, книги, бумаги. Женевьева заметила, что со вчерашнего вечера облик Фуллера значительно изменился: бинты на лице исчезли, их сменили налепленные в нескольких местах кусочки пластыря.

— Да, милая Женевьева, — отвечая на невысказанный вопрос девушки, сказал американец, — я уезжаю. Сегодня здесь можно будет провести генеральную уборку, чтобы ничто больше не напоминало о моем недолгом присутствии.

Он сделал еще одну — видимо, не первую — попытку запихать в сумку костюм так, чтобы он не смялся. Женевьева пришла ему на помощь. Затем она помогла уложить в другую сумку папки — как видно, рукописи. Наконец все было уложено. Писатель сел на стол, вытащил из пачки сигарету, попробовал высечь огонь, однако зажигалка не слушалась его. Пришлось Женевьеве и здесь прийти ему на помощь.

— Что бы я без вас делал! — воскликнул Фуллер, затягиваясь. — Наверно, возился бы еще час. Я с этой своей пронзенной рукой стал совсем беспомощным. Только вы не подумайте, что я написал свое объявление, чтобы использовать вас таким вот образом: я искренне надеялся управиться самостоятельно и уйти гулять.