— Это очень печальная история. Совершенно глупая дуэль, а потом ранение, внутреннее кровотечение. Я все делала, но без нормальной операционной и хорошего хирурга шансов не было. Несколько дней промучился, а потом…

До сих пор грустно вспоминать.

— И долго вы с ним прожили? — осведомилась мама.

— С 3 июня до 29 августа девяносто четвертого года. Мне понадобилось больше года, чтобы просто прижиться тут. Совсем другой язык, манеры, традиции.

Я разглаживала юбки — мою единственную теперь связь с прошлой жизнью и изумлялась тем, какой путь прошла за эти два года. Здесь за два года я что добивалась? В самом продуктивном отрезке — без экзаменов поступила в свой ВУЗ, успешно пройдя всероссийскую олимпиаду по математике. Ну или когда после диплома поступила в аспирантуру и начала преподавать, быстренько разочаровалась в этом и за несколько месяцев кардинально сменила стиль жизни, устроившись офисным планктоном (ну хорошо, креативным планктоном). И все это меркнет между скачком из безымянной бродяжки до члена семьи известного на всю страну рода. Жаль только, Петя так мало прожил. У нас мог бы получиться хороший союз. Вновь вздохнула.

— А как же ты попала сюда? В смысле обратно? — Люська так выспрашивает, словно сама собралась.

— Ну через эту яму можно только попасть в Саратов. Я оказалась в феврале 1893 года. Мы с Петей жили в Самаре, потом я проводила траур в Суздале, поселилась в столице. А потом в Петербурге в случайном доме увидела еще одну дверь. Там мне как раз Фохт встретился, и мы… это… Быстро ушли. Обратно тоже не получилось. Зато оказалась я в том же дне, который и покинула. Надеюсь и там тоже вернуться в тот же день.

Дальнейшая беседа не очень удалась. Мы спорили, ругались, плакали, утешали друг друга, и вновь возвращались к прежнему.

— Ксюша, это же все равно как умереть, ты это понимаешь? — мама выглядела совершенно разбитой.

— Нет. Мам, если бы ты там побывала, то поняла бы все. — я всхлипывала, но свято верила в собственную правоту. — Там такой мир, которого здесь уже нет и не будет. Я себя заново слепила там, чтобы прижиться, и смогла. Вот понимаешь, вжилась в тот мир. И это было непросто, но интересно. — одно белье чего стоило, конечно. — Только теперь здесь меня все вымораживает. Мы и в самом деле очень многое утратили. Человечность что ли, искренность… Там люди не так ненавидят друг друга. Они не святые, отнюдь, порой жестоки и не очень обременены гуманизмом, но это уже мои люди, понимаешь?

Она не понимала. Сестра тоже.

Конечно, Татищевы тебя со свету сживают, прислуга их в гроб загоняет, но ты, Ксюшенька рвешься туда сломя голову.

— Там безопасно, насколько это вообще может быть. — ой, зря я про это.

— Безопасно?! — воскликнула мама. — Ты о каком годе говорила? Девяносто третьем?

— Пятом. — тихо поправила я.

— Ты хоть представляешь, что там революция скоро, война? — я впервые за всю жизнь получила подзатыльник от матери. Неожиданно и больно. — Гражданская война, понимаешь? А ты-то со своим языком точно влипнешь.

— Так именно поэтому и безопасно. Я все знаю, что произойдет и смогу переехать вовремя. Здесь у меня такое точно не получится. — насупилась беглая графиня.

И верно, который год я систематически начинаю твердить всем встречным и поперечным о неизбежности ядерной войны. Это не невроз, я не переживаю уже — что уж переживать из-за неизбежного. Но в том мирке пока еще нет оружия массового поражения, что не может не радовать.

— Мама, ты же сама всегда хотела, чтобы Ксения Нечаева прожила свою жизнь. И вот у меня получилось. — мне с утра казалось, что это разумный аргумент, и уж она-то точно поймет.

Произошло немыслимое — мама полезла в Люськину сумку, достала сигареты и закашлявшись, закурила. Это мама-то, которая от табака морщилась всегда. Мы с сестрой уставились на эту сцену, забыв подобрать челюсти.

— Мам… — протянула я с опаской рассматривая родительницу. — ты же не возражала, когда я участвовала в конкурсе на рабочую визу в Новой Зеландии. А Окленд ненамного дальше моего Питера.

— Да что бы ты понимала… — горько произнесла она и ушла на кухню.

Хреновое это чувство, когда из-за тебя плачет самый близкий человек.

В вечерних сумерках кухня выглядела обителью призраков.

— Мам…

Та только одернула плечо.

— Мам, я же ни разу не была тут прям чтобы офигенно счастлива. И ты сама мне об этом говорила.

— Зря. — хрипло пробормотала она.

— Нет. Понимаешь, там оно все — как огромное приключение. А я сейчас… То есть не сейчас, но там, состоятельна, могу увидеть то и тех, кого уже не существует. И прожить целую жизнь как путешествие в мир исторических романов.

— Но мы больше никогда не увидимся… — прошептала она.

— Да. То есть не обязательно. Надоест тебе современность — на пенсию переедешь не в деревню у моря, как хотела, а в дореволюционный Петербург. — пошутила я, и только когда произнесла это, поняла, что такое вполне возможно. — Ты же тоже видишь этот ход, так что сможешь попасть туда в любой момент.

— Пообещай мне подумать. Не очертя голову прыгать за своими нелепыми мужиками, а подумать. — мама крепко держала мою ладонь.

— Хорошо. — мне бы хоть один довод в пользу современности, кроме близких моих и интернета.

* * *

На этот раз в глубины истории я решила идти более подготовленной. Купила новый зарядник на солнечных батареях — более емкий и надежный (2 штуки), запаслась лекарствами первой необходимости — антибиотиками широкого спектра действия, противовирусными препаратами, контрацептивами (а вдруг? dum spiro, spero[1]), противоожоговыми пластырями, современными раневыми повязками, кровоостанавливающими, еще кое-что по мелочи набрала. Купила пару книг по фармацевтике для своего бизнеса. Заготовила сувениры для родственника, кое-что на будущее. В общем, раз портить в будущем нечего, стесняться не стоит. 

Я сбросила чемоданы в бездну и обернулась к нервно курящей сестре. Мама отказалась меня провожать и Люську осуждала за поддержку этого путешествия.

— Люсь, я не знаю, что из этого всего выйдет, но, если что, приезжай. Я дома оставила координаты, рекомендательное письмо к Фролу Матвеевичу и вообще. Фрол меня всегда найти сможет. Это крайний вариант, потому что я теперь несколько сомневаюсь насчет возможности попасть обратно.

— Ксюх, а может ну его? — она с омерзением вглядывалась в яму.

— Люсь, я только там живу по-настоящему. Пока, сестренка!

Прикоснулась к веснушчатой щеке и присоединилась к багажу.

* * *

Второй раз дался мне большей кровью, чем первый, как в прямом, так и в переносном смысле — падение увенчалось подвернутой ногой, наступать на которую было невыносимо больно. Я кое как доползла до выхода, проклиная собственную запасливость и столь неуместную ностальгию. Наряд выглядел чудовищно, уж не говоря о том, что вряд ли прокатил бы под местный. Дверь с легким скрипом отворилась и мне не понравилось увиденное — вместо ожидаемого снега на пригорке у заколоченного дома отцветали одуванчики.

Ничего, с этим тоже разберемся, наслаждаясь удушающей зимней одеждой подумала я и устроилась ждать сумерек. В ночи все ж таки попроще будет.

Первоначальный план с ночевкой в гостинице «Европа» пришлось быстро перекраивать и побитой собакой ковылять к лавке Фрола.

Второй час ночи, собаки лают, я бреду домой. Словно не было двух лет. А может их и не было, оборвалось вдруг сердце. Хотя вру, были-были — в витрине аптеки все еще стоит моя Нюся. Тут удалось выдохнуть, потому что паника от того, что все придется делать заново, слишком уж подняла давление — в глазах плыли черные мушки, в ушах стучало.

Я не стану описывать, с упоминанием каких бесов перебиралась через забор на задний двор лавки и как долго бросала камушки в окно Фроловой спальни. Удалось установить, что меткость — не моя сильная сторона, а преодоление забора доконало ногу окончательно.

— Кого тут черти надирают? — в окне показался родной силуэт, и я прослезилась.

— Своих Фрол Матвеевич, своих. — просипела я.

— Пресвятая Богородица, какими судьбами? — слышен грохот чего-то упавшего, разбившегося, быстрые шаги по лестнице, и вот меня подхватывают на руки. Я дома.

— Да как же так?! — причитал Фрол, ощупывая меня по всему периметру. — Я тут места не нахожу, из полиции приходили спрашивали, а вас все нет и нет. Ни весточки, ни слова.

— Фрол Матвеевич, это очень долгая и непростая история. Я домой заезжала. Ностальгия замучила.

— Попрощалась? — тихо уточнил он.

— Да. Теперь уж навсегда попрощалась. — кивнула я и побрела в бывшую свою комнату. Там особо ничего и не изменилось — даже занавески те же. В шкафу сиротливо висит траурное платье еще по Анфисе Платоновне — его то завтра и надену, раз все так бесславно получилось. Особенно полиция настораживает.

Утром проснулась рано-рано, еще до рассвета, спустилась на кухню за водой, где до полусмерти напугала, а потом обрадовала Фёклу. Та расплакалась от жалости к моей несчастной сиротской доле, что и замужем-то пожить не пришлось.

— Что же теперь? — уточнил Фрол за завтраком.

— А теперь, Фрол Матвеевич, разберемся с делами, и если меня пока в покойники не записали, то я теперь богатая вдова с большими планами. Вы мое письмо получили?

— Дда, получил… Только его полиция забрала, когда сюда приходили. — смущенно ответил он.

— И завещание тоже?

— И его.

Странные интересы у полиции. Это ж сколько меня не было-то?

— И давно ли они были?

— Да уж с месяц тому. Письмецо-то я аккурат на Сретенье получил, только марки на конверте не было. Нарочным пришло. А явился господин на Масленой Неделе. Расспрашивал, давно ли меня не видели, письма все собрал, да велел сообщить, ежели объявитесь.

— И откуда же такой интерес? — аккуратно осведомилась я.

— Так отец Петра Николаевича в розыск подал. Но вроде как неофициально.

Такое могло случиться только со мной. А раз от масленой недели прошел месяц, то…

— Зато вот к Пасхе Вы и нашлись. — сиял Фрол, и по теням на лице я понимала, что ему непросто далась эта история. Пестуя свои мятущиеся чувства, я совершенно не подумала о нем.

— Теперь все наладится. — я аккуратно взяла его ладонь в свои. Теперь все будет хорошо.

День прошел совершенно суматошно.

Россійская Имперія. Костромская губернія. С. Вичугагр. Н.В. Татищеву.

Телеграмма


Добралась до Саратова. Послѣ Пасхи вернусь въ Санктъ-Петербургъ. Прошу прощенія за доставленное безпокойство. К.А.Т.

Катусов, встреченный в почтовом управлении сделал вид, что со мной не знаком. Интересно, что ты сыщику наплел? Может меня граф уже разыскивает по обвинению в распутстве и/или двоемужестве?


В церкви, которая оказалась на диво родной и уютной после всех моих мытарств, я исповедалась и причастилась. В этот раз исповедь получилась эмоциональнее, со слезами по тем, кого больше не увижу и без сомнений в том, за что мне такая судьба. Это мой выбор и мое место.

Антуан воспринял мое возвращение без восторга, но спокойнее, чем раньше.

И вот снова поездка через полстраны, но без документов. В сопровождающие пришлось просить Фрола, который согласился одним днем посетить столицу и заодно оплатить мой билет. Сомнительное все же из меня получается знакомство.

2

Любезный мой батюшка Николай Владиміровичъ!

Съ наилучшими пожеланіями и завѣреніемъ въ совершеннѣйшемъ почтеніи пишетъ Ваша невѣстка Ксенія.

Во первыхъ строкахъ своего письма спѣшу сообщить, что послѣ посѣщенія Святыхъ мѣстъ и молебновъ, пребываю въ совершенномъ здравіи и душевномъ покоѣ. Недавняя путаница, возникшая вслѣдствіе утраты нѣкоторой части корреспонденціи, когда Васъ сразу не увѣдомили о моемъ отъѣздѣ, уже прояснилась, и я вновь прошу прощенія за случившееся безпокойство.

Соблюдая всѣ предписываемыя обычаемъ и совѣстью правила траура, я, тѣмъ не менѣе, боюсь впасть въ грѣхъ отчаянія и хотѣла бы заняться дѣломъ полезнымъ и созидательнымъ. Посему прошу у Вашей милости разрѣшенія использовать часть участка земли в Климовом переулке въ городѣ Санктъ Петербургѣ. Мнѣ сообщили, что онъ остался въ Вашемъ владѣніи, а подъ доходный домъ оформлена лишь аренда. Размѣры его не позволяютъ использовать подъ особнякъ для большой семьи, которая, я надѣюсь, у Васъ еще будетъ увеличиваться, а мнѣ былъ бы какъ разъ для небольшого домика.

Такъ же рекомендую Вамъ купца Калачева Фрола Матвѣевича, который хлопочетъ о созданіи своей небольшой швейной мануфактуры, человѣкъ на 10–15. Когда узнала о его проектѣ, сразу подумала о Васъ. Возможно изыщется среди Вашихъ имѣній деревенька, гдѣ есть крестьянки, желающія снискать себѣ заработокъ.