На Тверской и Страстной площадях что ни день – митинги и стычки с казаками.

Удивительно, но народ с одинаковым энтузиазмом вопит и в ответ на слухи о царском манифесте, и на призывы громить лавки на Кузнецком мосту. Часто кричат «ура!» конституции и громят лавки одни и те же люди. Весело и страшно, и как будто никто ни за что не в ответе.


Лихорадочные, нервические сумерки продолжались уже который день. Лекции в университете с начала учебного года не читались. Доступа в аудитории не было никому. Все, что оставалось воинственно настроенным студентам, – клубиться вокруг церкви Св. Татьяны, митинговать, в открытую раздавать листовки забастовочного комитета, ведшего переговоры с бессменно заседавшей Думой, и строить планы дальнейших боевых действий.

Впрочем, студенты историко-филологического факультета Максимилиан Лиховцев и Александр Кантакузин шли в университет вовсе не митинговать. Научный руководитель – профессор Муранов – поджидал их в своем кабинете на втором этаже. Маленькое помещеньице с глубоким оконным проемом, выходящим на Кремль, плотно заполняли дубовые шкафы с книгами, каталожные ящики и короба, в которых хранились папки, тетради, связки бумаг и просто бумаги разного формата и значения. Находилось место среди книг и бумаг и фаянсовому кофейнику, который неизменно приносил могучий и древний, как сами эти стены, смотритель этажа Иван Севастьянович – когда профессор являлся в кабинет слишком рано или засиживался там допоздна.

И в этот вечер, несмотря на общую взбудораженную атмосферу и хаотически перемещающийся по коридорам и лестницам народ, мирный кофейный и родственный дух витал в тусклом электрическом освещении, склоняя к тишине и кропотливым научным штудиям. Родственный – потому что профессор Муранов приходился обоим двоюродным дядюшкой. Но в вопросах научных – никаких скидок на родство!


Максимилиану в эти дни наука кажется далекой, как свет луны. Оставив Александра и дядюшку, выясняющих нечто из средней истории, убегает.

История творится сейчас! Тусклые свечки у кафедры отбрасывают колышащиеся тени на море голов. Митинг эсеров. С кафедры красивый горбоносый человек бросает слова, как пригоршни зерна в дымящуюся пашню: «Завтра сорок тысяч с ног до головы вооруженных рабочих явятся в такой-то час перед Думой. Подлец тот, кто не придет туда! За общее счастье – в борьбе до победы!»

– Кто это? – спрашивает Максимилиан.

– Товарищ из железнодорожников, – отвечают ему. – Какая-то сербская фамилия…


– …все надо переделать, от и до! Понятно, Саша? Главное – уяснить раз и навсегда, что собственная концепция хороша и замечательна только при надлежащем обосновании! Иначе это очередная спекуляция! Всё, всё, всё! В библиотеку и за источники!

Никаких возражений профессор Муранов слушать не желал. Александру оставалось утешаться лишь тем, что не так плоха его работа, как дядя просто не в духе. Неудивительно – в такое-то время! Слабое утешение.


В аудитории, где профессор Муранов обычно читал из италийской истории, мрачный коренастый человек с широким честным лицом составляет списки десятков и одновременно отгавкивается кому-то в сторону: «Это – бред, коллеги! Серную кислоту нет смысла лить с крыши музея! В древности лили расплавленную и подожженную смолу! Спросите, наконец, у историков!» «Завтрашнее выступление должно быть хорошо организовано, иначе поражение неминуемо! Без дисциплины восстание превращается в бунт – спросите у историков!»

– Я – историк! – почти против воли откликается Александр.

– Вас записывать? – фиксирует на Кантакузине усталый взгляд. – Завтра у Думы… Сегодня в лаборатории…

– Категорически – нет! – шарахается Александр.

– А зачем вы тогда здесь? – удивляется.

– Пришел в библиотеку.

Серо-зеленоватые, в цвет скошенного сена глаза на мгновение прикрылись тяжелыми темными веками. Ответа не последовало.

– Кто это? – спрашивает Александр у пробегающего мимо однокурсника.

– Товарищ Январев, – отвечает тот. – Из медиков. Интерн. Один из руководителей студенческой дружины.


Максимилиан с детства хорошо бегал – обгонял сверстников и даже более старших ребят. С Думской площади бежал со всеми, на Тверской и в Долгоруковском переулке был уже впереди. Крики: «Охотнорядцы!» Треск выстрелов. Офицер и солдаты с дергающимися мускулами лиц, с бегающими, белыми глазами. Стихия!

Одним из первых проскочил в открытые ворота университета.

С налету принял участие в строительстве баррикады: таскал ящики, доски, узнавал и выкликал пароли, зачем-то калил в спешно разведенном костре выдернутые из ограды железные пики.

Мимо спешно и слаженно, вызывая зависть, маршировали десятки.

Максимилиан провожал их взглядом, искал осмысленного дела. Оно, конечно, нашлось.

Ожидалась длительная осада. В лаборатории делали бомбы и динамит. Еще нужны продукты и, конечно, деньги, деньги…

– Товарищи, у кого есть знакомства? Купечество? Знать? Дворяне? – Тот же горбоносый оратор. Глаза пылают. – Революции нужны средства! Победить или погибнуть!

– У меня, у меня, товарищ, я – дворянин!

– Вот вам миссия – собирать пожертвования на оборону!

– Отлично, товарищ! Я понял, товарищ!

Слово чужое, но свежее, с кислинкой – нравится, как вкус первых в сезоне зеленых щей с только что проклюнувшимися нежными щавелевыми листочками.

Максимилиана выпускают на улицу через какую-то щель. Из пламени полыхающих костров, возбужденного гула молодых голосов – в темь и тишь. На Моховой и Никитской полиция и приставы, в переулках конница, против Зоологического музея – картузы черносотенцев.

Бег по городу, в богатых квартирах все жертвуют на университет. В кондитерской Филиппова подзывают к столикам, суют в руки уже наполненную ассигнациями шапку. Никто не спрашивает никаких верительных грамот или мандатов. Максимилиан не ел почти два дня, он пьянеет от этого всеобщего доверия и единства. В небе – перламутр, над улицей, над разъезженным навозом – разноцветная радуга. Неужели и вправду – вот он, новый мир?! Оказывается, рукой подать… Всего лишь повеяло, и люди преобразились совершенно…

Холодным душем – патриарх собственной семьи, бабушка Елизавета Александровна Осташкова: не только не дает денег, но и спускает с лестницы, едва ли не клюкой по спине.

– В революцию задумал играть?! Семью позорить?! Остановись, каналья, пока не поздно!

– А-а, провалитесь вы…

Деньги за пазухой, измятая из-под них шапка на голове (чтобы лавочники не признали «студента» и не избили прежде времени), опять же без всяких мандатов на университетском дворе, в неверном свете костров передаются деньги.

– Спасибо, товарищ, это очень важно!

– Отвинтить ламповый шар, насыпать туда дробь и…

– Позовите их, они на крыше с серной кислотой сидят…


По длинному коридору второго этажа, не обращая ни на кого внимания, медленно и безмолвно движется Иван Севастьянович. В руке, подцепив пальцами за крюки, держит несколько висячих керосиновых ламп. Подойдя к очередному тусклому электрическому светильнику, он останавливается, некоторое время мрачно озирает творящееся безобразие, потом нажимает на выключатель и аккуратно вешает и зажигает свою лампу.

Ближе к ночи все оставшееся электричество разом погасло. Погасло не только в университете – во всем городе наступила тьма египетская. Зато лампы, развешанные Иваном Севастьяновичем, исправно озаряли коридор красновато-желтым, мигающим, как в больничном бараке, светом.


Александр Кантакузин уложил на конторку три тяжеленных тома.

– Вот… не убирайте далеко, с утра приду, – потер глаза, поморгал, глядя будто внутрь себя. – Удастся ли извозчика найти? Вы едете?..

– Какой извозчик, батенька! – Библиотекарь, поставив лампу, одну за другой ловко разместил книги на ближней полке. – Все извозчики нынче по домам, боятся нос высунуть. На улицах только господа революционеры… да рабочие, которых они, как это говорится, распропагандировали… Не ровен час, и сюда притопают. Уж я побуду здесь, как говорится, на страже.

Будто в ответ на его слова, кто-то дернул снаружи закрытые на щеколду двери.

– Есть кто?

– Бог подаст! – отвечал, слегка возвысив голос, библиотекарь. – Ступайте, батенька, мимо! Тут книги, тут собираться не велено!

– Погодите. – Александр, все еще морщась, шагнул к дверям, в темноте почти наугад, едва не запнувшись о криво поставленный стул. – Это кто сюда ломится? Макс, ты?

Не слушая протестов библиотекаря, Кантакузин отпер двери и убедился, что за ними действительно кузен. Возбужденный и едва ли не подпрыгивающий по-мальчишески на месте.

– Ты что, так и просидел здесь?! Мне сказали, я не поверил!

– А что следовало? – Александр пожал плечами. – Строить укрепления из фолиантов? Может быть, жечь библиотеку, чтоб не досталась врагам?

– Ну знаешь! Я…

– Уволь, мне сейчас ей-богу неинтересно. Спать хочу. После расскажешь, как впервые в жизни не изучал историю, а принимал в ней участие. Я выслушаю. Выйти-то отсюда можно?


Дождь не перестал и к утру – низкие тучи лишь немного посветлели да еще тяжелее навалились на крыши и купола. По Воздвиженке, разбрызгивая грязную воду из-под копыт, проскакали казаки.

Перед воротами и везде, где можно было пройти, грудами лежали ящики и мешки. В одном месте обнаружилась крытая телега деревенского вида, в другом – массивный, без одной дверцы, шкаф. Людей было все еще много – и студентов, и разных других, попадались и девицы. Вели себя по-разному.

Всем, кроме, пожалуй, Александра Кантакузина и Ивана Севастьяновича, уже было известно: после переговоров осаждавшие университет черносотенцы разошлись, а осажденные отпущены с оружием, вышли прямо из университетских ворот и прошли мимо войск. Жертв не было.


Профессор Муранов и оба кузена идут по улице.

– Я чувствую приближение, – вещает Максимилиан. – Это – только начало! Это – предрассветное веяние на леднике. Надо обратить лицо свое к встающему солнцу!

Убеждал спутников: больше нельзя жить в городе, в уезде, в губернии, есть по утрам пшенную кашу. Надо жить в мифах вселенских, питаться эфиром светозарным.

– Спать, спать, спать… – говорит Александр, и кузену: – У тебя сознание с подсознанием все время меняется местами. Получается путаница.

– Что источники, Алекс? – спрашивает профессор Муранов.

– Вы были совершенно правы, Михаил Александрович, – отвечает Александр. – А я был небрежен. Нашлось много всего интересного…

– Сейчас?! – Светлые брови Максимилиана летят вверх, как семена травы-пушицы под ветром.

– Невозможно откладывать изучение истории до мирных времен, – спокойно замечает Александр. – Потому как именно историкам ведомо, как мало их было…

– Именно, именно. – Профессор с симпатией смотрит на младшего племянника.

Может быть, он его недооценил? Старший мыслит смелее и свободнее, обещает большого исследователя… Но не только ли обещает? Ведь сколько мусора в голове! Стихи, романы, символисты, декаденты, теперь вот еще революция и свобода… Осада университета! Всего лишь едва заметный штрих на величественном полотне Истории…


– Да, да! Я вспомнил! – воскликнул Максимилиан. – Именно в те дни, в университете, я видел обоих. Камарич выступал на митинге и призывал всех идти к Думе. Там потом оказалась засада, многих убили, я сам едва ноги унес… И он же отправил меня собирать деньги…

– Как, ты сказал, зовут врача? – неожиданно переспросил у Мая Александр. – Аркадий Арабажин? Странно… Тогда, в октябре, его звали товарищ Январев, я точно запомнил…

– Партийная кличка, – с блеском в глазах утвердил Лиховцев. – Наверняка.

Видно было, что он уже очарован новым знакомством.

Глава 12,

в которой Люша рассказывает Ате и Боте легенду о Синеглазке и вспоминает о своих игрушках

– Люшика, расскажи сказку! Расскажи!

Атя и Ботя подползли с двух сторон, тыкались, как щенки, влажными мордашками.

– К деду Корнею идите! Пусть он расскажет! – с досадой отмахнулась от ребятишек Люша.

– Да он пьяненькой лежит! И мы евоные сказки все слыхали!

– Так и мои знаете!

– А ты новую расскажи! Люшика!

– Откуда я вам возьму, отродья босяцкие?.. А не забоитесь?

– Не-е-е! Не забоимся!

– Тогда ладно, расскажу вам. Только учтите, что это не сказка, а быль. И случилась она хоть и в стародавние времена, но прямиком там, где я прежде жила. Слушайте, отродья, только чур – не визжать!

Жила в нашей деревне Черемошне девушка по прозванию Синеглазка. Красавица была писаная. Глаза – синие, глубокие, как омуты, глянет и душу забирает. Все парни из Торбеевки, Песков, Черемошни, все мужики женатые – ее были. Только она никого к себе не подпускала, смеялась над ними. Бывало, бабы да девки зло таят – убить Синеглазку готовы, а она: да забирайте кого хотите, никто мне не нужен. Я князя жду…