Отец дернулся так, как будто у него внезапно заболел зуб, но ничего не сказал. Мы в четыре руки уложили украшения в ларец. Напоследок я надела себе на средний палец тот перстень, который был изображен на картине. Грани центрального камня пускали веселых зайчиков по цветастым обоям, как будто на нарисованные на ткани цветы выпала роса. Перстень был мне велик и болтался.

– Этот бриллиант, к сожалению, желтой воды, – сказал отец. – Но все равно – один из самых больших… Ты никому не должна рассказывать о том, что видела здесь.

– Даже нянюшке и Степке? – удивилась я.

– Пелагее все это ни к чему, а вот твоим дружкам из прислуги – да, им в особенности.

– А я смогу еще посмотреть? – спросила я.

– Да, – чуть помедлив, сказал отец. – Когда-нибудь все это перейдет к тебе. По наследству. Ты не знаешь ценности денег, но должна понимать – это память о твоей матери.

– Я понимаю, – кивнула я.

– У меня достаточно средств, вложенных в ценные бумаги, в земли, в недвижимость в Калуге и Москве. Будет лучше, если ты никому не станешь показывать все эти вещи и сохранишь их для своих детей, если они у тебя, конечно, появятся.

– Вряд ли у меня будут дети, – выразила сомнение я, желая быть честной и не обнадеживать отца понапрасну. – Мне больше щенки нравятся и жеребята. Даже козлята и поросята и то лучше…

– М-да-а… – протянул отец, глядя на портрет матери. – Главное – это найти Любе хорошего и честного опекуна. Такого, чтобы мог с ней справиться и хоть как-нибудь сообщаться. А мне, как назло, ничего не приходит в голову, ведь все мои оставшиеся друзья так же немолоды, как и я сам…

– Можно Степку и Пелагею напополам, – предложила я. – Они лучше всех меня усмирить могут. А Степка еще очень молодой и если что, так и по мордасам насует.

Отец взглянул на меня и тихо застонал сквозь стиснутые зубы.


– Вы оба были очень одиноки и не могли найти пути друг к другу, – вздохнула Глэдис. – Но скажи мне: у тебя в детстве были друзья, подружки? Это важно для становления человека на свои ноги.

– У меня был Степка, – ответила Люша. – Но я не знаю, называется ли это друг. Он был с самого начала и как будто часть меня. Наверное, это скорее называется родственник. А вот подружка у меня точно была. Ее звали Груня.

Дневник Люши

Деревенские дети не играют со мной. Кроме Степки, хотя его уже нельзя считать деревенским, он – усадебный, в услужении как бы у отца. Но Настя говорит Феклуше: «Сделали из мальчишки дурочкину игрушку». Я в тот же день изловчилась и вылила на нее кружку молока с верха лестницы, но задумалась. А что, если Степка услышит?

Нянюшка Пелагея хочет, чтобы я играла с девочками, а не с мальчишкой и собаками. В куклы, в бирюльки, в кольцо, еще во что-то. С малых лет мне приводят крестьянских девочек из Черемошни. В отличие от меня они аккуратно одеты, причесаны, смотрят вниз и похожи на глину с обрыва над Сазанкой. Пластаются и проминаются под пальцами. Я показываю им игрушки и угощаю изюмом и конфетами. Они говорят: «Благодарствуем». Я таскаю их за волосы и бью, а они ревут. Ничего интересного. И непонятно, что сделать еще. Их быстро забирают назад в деревню. Когда я прихожу в Черемошню, девочки подхватывают подолы и разбегаются с визгом, а мальчишки кидают в меня камнями из-за плетней. Если бы я пожаловалась в усадьбе, отец, или Тимофей, или кто-нибудь из конторы пришел бы разбираться. После мальчишек наверняка высекли бы родители. Степка говорит, что так и надо. Но я никогда не жалуюсь. Поэтому в деревне считается, что я не могу запоминать своих обидчиков.

Мы с Пелагеей едем в коляске в Торбеевку. Тимофей за кучера. С собой у нас короб с материей, лентами и кружевами. В Торбеевке живет портниха. Она будет шить три платья для меня (на мне все быстро изнашивается), сарафан для Пелагеи и еще что-то для Насти. Торбеевка – большое село, почти триста дворов. Земли на всех не хватает. Бескрайние вроде бы поля порезаны на узкие полоски, как праздничный пирог в бедной семье. Да и большая часть земли малоурожайная, суглинистая. Чтобы прокормиться, крестьяне ищут дополнительных заработков. В каждом селе – свое ремесло. В Торбеевке издавна портняжничают и обшивают всю округу. В Алексеевке, что возле железной дороги, живут извозом. В лесной Черемошне мужики плетут кошелки и лапти. А девушки уходят с весны на торфяные разработки, где зарабатывают себе деньги на приданое и злую болезнь суставов в придачу (Пелагея тоже когда-то так работала, она мне и рассказала). А вот крестьяне из Песков придумали, как мне кажется, самое интересное. Их бабы с детьми каждую осень год «пожарниками» ездят в Москву нищенствовать и собирают немалые деньги – «ничего не осталось, все погорело, детишки кушать просют…».

Портниха пробовала снять с меня мерки. Это было долго и весело, но в конце концов меня в риге все-таки поймали. Притом портнихин молодой пес, который, конечно же, присоединился к общей суматохе, напрочь оторвал мне подол, и пришлось еще ждать, пока хоть на живую нитку прихватят. На обратном пути мы с Пелагеей к матушке Ирине заглянули. У Пелагеи к матушке были какие-то дела.

Тут она нам Груню и сосватала.

Пелагея сначала воспротивилась было: «У нас своя сыч сычом, то рычит, то свищет, зачем же нам еще неговорящую девчонку-то брать?!» – но потом согласилась попробовать. Нянюшка вообще добрая. Да еще и Бог ее велел ей всякую тварь жалеть. Даже такую, как я или, к примеру, Груня.

Говорят, Груня не родилась глухонемой, а оглохла и замолчала после двух лет, переболев скарлатиной. Семья их безлошадная, отец в Калуге в лавке приказчиком служит, а дома, в Торбеевке, матка с пятью ли, семью ли детьми бьется. Муж как приедет на побывку, так сразу ей нового ребеночка заделает и – обратно в Калугу. Понятно, что матушка Ирина, сама на многодетство иссохшая, к женщине сочувствие имеет. Груня – «лишний рот», «дармоедка», «чего ж тебя Бог не прибрал» и прочее. Иных слов не слыхала, да она и вообще ничего не слышит. И не говорит. А так девчоночка здоровая, чистенькая. Годков ей уже шесть, на два меньше, чем мне.

Решили тут же и увезти. Мать согласилась с радостью. И моя репутация ее не испугала, лишь бы от калеки и лишнего рта избавиться. В минуту собрала узелок и дочку пальцем поманила – иди, мол, сюда. Груня подошла. Но как только Тимофей к ней ручищи протянул, в коляску посадить, – тут и началось. Груня кидалась матери в ноги (та ее отпихивала), лягалась, кусалась и ревела оглушительно, так, как корова ревет, если ее вовремя не подоить. Я сразу подумала: как же это она реветь может, а говорить нет? Может, ей мешает чего, как и мне прежде? Уже интересно.

Когда нянюшка заколебалась: «Может, отступимся?» – я ее за юбку дернула и сказала: «Возьмем Груню. Я хочу». Говорила я тогда мало, а впопад и того меньше. Здоровых вполне девчонок из Черемошни сроду не привечала. Пелагея удивилась и Тимофею отмашку дала: «Крути ее, как нашу крутишь, и в коляску грузи».


В доме Груню хотели пока запереть в чулане, чтоб она привыкла, но я потребовала, чтоб ей сразу постелили матрасик в моей комнате и дали мне кувшин молока, белой булки и изюма. И стала ее приручать.

Приручилась Груня быстро, почти так же быстро, как кончились булка и изюм. Мои игрушки (те, которые не успела еще сломать я сама) ей тоже понравились. Вместе мы их доломали, причем, если что-то не поддавалось, я злилась и бушевала, а Груня разбирала и раздирала все на мелкие клочки не торопясь, вдумчиво и последовательно. А когда я попробовала потаскать ее за толстые, приятные на ощупь русые косы, она хоть и младше на два года, но оказалась сильнее меня и в завершение драки просто разбила кувшин из-под молока о мою голову. Я сразу догадалась, что она стала богатыркой в битвах со старшими братьями и сестрами, которые, видя отношение матери, все норовили ее обидеть. И еще поняла, что мы обязательно подружимся.


В Синей Птице и в службах Груню все жалели. Даже Настя гладила ее по голове и по воскресеньям доставала из кармана фартука предназначенный ей пряник. Груня же, бродя по усадьбе вместе со мной, старалась угадать, кто что делает, и изо всех сил пыталась быть полезной – на огороде с Акулиной выдергивала сорняки, в конюшне у Фрола сыпала в ясли овес, в доме терла тряпкой полы, на кухне перебирала с Лукерьей гречку. Дружелюбие к Груне имело и косвенные причины: на ее фоне понятно было, что я хоть как-то, да разговариваю, да и само Грунино присутствие снимало напряжение в доме и делало меня потише («Наша-то новую игрушку нашла и меньше кобенится!»).

Открыто невзлюбил Груню только Степка и все время норовил ее исподтишка ущипнуть или пнуть ногой. «Сама урода и с уродой возишься! – сказал он мне. – Нет чтоб с умными людьми погуторить!» «Это с тобой, что ли?» – усмехнулась я и удалилась, презрительно выпрямив спину, как меня учила англичанка. Степка пнул меня вслед пониже прямой спины, я покатилась по полу, но, прежде чем успела вскочить, на Степкины плечи уже прыгнула откуда-то Груня и укусила его за ухо.


Грунину глухонемоту я исследую со всех сторон. Она мне всячески помогает. Объясняемся мы знаками, мне это нетрудно. Первым делом я слазила ей в рот и все там обследовала. Сравниваю перед зеркалом со своим устройством. Все одинаково. Значит, можно стараться. Довольно быстро понимаю, что была права. Груня может издавать всякие звуки, но вот слышать – увы! – почти ничего не слышит. Если сильно хлопнуть в ладоши или заорать у нее за спиной – она оборачивается. Мне кричать не трудно, у меня глотка с младенчества луженая. Груня уже даже понимать кое-что начала, но тут я ночью заорала: «Груня! Смотри! Звезды! Падают!» Феклуша от страха с кровати тоже упала, и у нее выкидыш случился. Пелагея меня чуть не прибила совсем, я Феклуше свои ленты подарила и перстенек, а она и не расстроилась вовсе, потому что конюх на ней все равно жениться не собирался. Но орать мне запретили под страхом возвращения Груни в Торбеевку.

Я опять быстро сообразила. Когда меня однажды в чулане заперли, мы со Степкой переговаривались через стенку и через трубу, она звук усиливает. Я сделала трубу из шляпной картонки и пыталась с ее помощью с Груней разговаривать. Ничего, только неудобно.

Но тут Груня сама подсказывает мне следующий шаг. Она к тому времени уже научилась говорить «Люша», «Груня» и еще несколько слов. Она просит меня смотреть ей в глаза и четко произносить эти слова. Я говорю, а она угадывает и повторяет. Не слышит. Угадывает по губам.

Это радость! Я всем показываю Груню, как Мария Карловна – свою дрессированную таксу. Все, даже Настя, нас хвалят. Только Степка злится, а отец не обращает внимания. Я не понимаю почему. Когда он видит Груню, отворачивается, как будто ее нет. И ни разу не взял ее вместе со мной в кабинет – заниматься. Хотя я и просила, и отказывалась идти без нее. Что с ней для него не так? Она ни на кого не кидается, бумаги не рвет, на пол не писает… Но у меня нет времени думать об этом. Надо учить Груню говорить и понимать речь по губам. И у нас все получается! К следующему Рождеству Груня уже четко говорит фразы из двух слов, вроде «Стул упал» или «Пелагея спит». А понимает и того больше. Если человек говорит и смотрит прямо на нее, то ей много всего можно объяснить. Забавно вот что: Груня решила, что разговаривают все и всё. Пользуясь вновь открытым методом, она всматривается в мир и пытается прочесть разговор собак и лошадей, полевых воробьев и маргариток на клумбе, фонтана и старого дуба. Потом рассказывает мне, что они сказали. Это все правда, уж я-то знаю. Но слуги, конечно, смеются. А Груня обижается. Я, как могу, объясняю ей, что для большинства людей лошади, парк, дуб, речка, фонтан – все равно что глухонемые. А на самом деле, конечно, нет. Это наша с Груней тайна.

Я показываю Груне театрики и разыгрываю для нее разные пьесы с переменами сцен и декораций. Она смеется или хмурится, хлопает в ладоши, иногда даже плачет – все понимает правильно. Я показываю ей, как я танцую. Она быстро научается отстукивать ритм рукой или ногой, ощущая и контролируя его другой ладонью. Но сама танцевать со мной сначала отказывается.

Груня почти ничего не слышит. Зато как она видит! Я никого не встречала, у кого были бы такие глаза. Зайца в полях разглядит – далеко-далеко. Купающихся в Удолье крестьян видит без всякого телескопа.

Я радуюсь, и радуется нянюшка Пелагея – кажется, у меня наконец появилась подружка.

В это время Грунина мать рожает очередного ребенка – мальчика. За все время, что Груня живет в Синей Птице, она приезжала навестить ее всего пару раз. И то больше сидела в кухне с Лукерьей. И вот – матушка Ирина радостно рассказывает ей, что Груня стала совсем хорошей большой девочкой, все понимает и даже может немного говорить. Она является в усадьбу и заявляет: «Благодарствуем за все, а теперь я Груньку забираю, мне нянька нужна, а старшие девки все по хозяйству заняты или в людях уже».