Эрика Легранж - Перемены неизбежны

Тогда Фиджер, до того безучастно слушавший мои мольбы, предложил выполнить одно грязное дельце и Белстон он мне вернет. Я согласился, даже не задумываясь.

Свое поручение он объяснил сухо — одна дама, вы — мисс — якобы оболгала его честное имя, и он от этого страдает. Ему не понравилось при этом, что вы вынырнули «сухой из воды», и его это злило. Сестру вашу он описал парой острых словечек, но к ней претензий не имеет, ибо это просто глупая кукла. А вот вами следует заняться. Изначально его план сводился к жестокому убийству, но я указал на возможность детального расследования, и его имя может снова всплыть и тогда будет больше шуму, поэтому вашу жизнь пощадили, но сей джентльмен просто бредил стереть вас с лица Земли. Мы договорились погубить вашу репутацию, для этого он специально съездил посмотреть на ваши мучения в Летмонде, когда вы жили на съемной квартире и прозябали в нищете.

— Вероятно, он ликовал?

— Еще как. Но перед вашим отъездом, я проделал немалую работу: наблюдал, выжидал, изучал, узнавал, и уже тогда совесть докучала мне, ведь на распутную дамочку вы походили с трудом, хотя и славились скверным характером. В округе, пообщавшись даже с вашей старой няней, вас недолюбливали только за то, что вы не выскочили замуж по первому призыву, мало чем схожи на многих ваших девушек и вели уединенный образ существования. Подруги вас не сопровождали, и вы прогуливались одни в уединенных парках.

— Поразительно. Вы знаете обо мне все, немудрено, что вы могли стоять за шторой в моей комнате и подглядывать.

— Так опуститься я не мог… свою роль Ричард исполнил блестяще: свел знакомство с Трендами, заполучил приглашение на бал, был официально представлен вашей семье и влюбил в себя мисс Джулию, и вас.

— Минуточку, — возмутилась Пенелопа, — он не влюблял нас в себя, во всяком случае, я осталась к нему равнодушной. Хотя не спорю, этот щеголь прекрасно сыграл на чувствах Джулии и моей матушки, догадываясь какая пропасть зияет в нашей семье. На балу я его презирала, в его доме снизошла до помощи, не более.

— Значит, соврал… — она услышала облегченный взох.

Щеки дамы покрыл румянец негодования, экий самоуверенный лжец, вообразивший себя Аполлоном…

— Письмо от доктора я лично подбросил соседке Гембрилов, а она уж не ведая ни о чем, доставила его прямо по назначению. А потом миссис Гембрил, с искусством настоящей заговорщицы, на блюдечке преподнесла вашей матери идею изгнания старшей дочери из дому. Тем доктором является мой дядя, я взял с него слово, что он будет держать вас в «черном теле».

— Доктор Кроссел — ваш дядя?

Генри кивнул.

— Вас спас отец, а с этим, к моему счастью, я оказался бессилен. Но знайте, когда вы гостили у Сюзанны и Чарльза, я испытывал радость за ваше освобождение из плена, правда тогда меня особо грызла совесть, ведь я был тому виной. Вы удивительный человек и несправедливое наказание должно лечь на плечи отнюдь не ваши.

— Интересно, и когда вас замучили укоры совести? Жаль, что не тогда, когда могли их предотвратить.

— Мой дядя не раз упрекал меня в бездушии, вы ведь были неприспособленны к подобному быту. А когда заболели, он предрек вам скорую кончину. Я не на шутку и сам испугался, с вашим-то здоровьем и хрупкостью. И тогда я придумал план вашего избавления от мук Летмонда, правда, он провалился из-за известных вам обстоятельств.

— Было бы интересно послушать ваш план? — Пенелопа злилась на раскаивающегося негодяя, стоящего перед ней и «посыпающего голову пеплом», но больше на мерзавца, который вряд ли понимает разницу между ложью и правдой.

— Я собирался на вас жениться после Рождества.

Она рассмеялась ему в лицо.

— Какой же вы. Думаете, стоит мужчине изобразить принца, и бедная золушка поведется на этот трюк?

— Ну, ну, я собирался завоевать вашу любовь.

— И ваш дядя поспособствовал бы этому союзу?

— Не знаю, я ему не сказал ничего.

— Ну, хоть это радует, теперь у меня меньше претензий к доктору. Вы знаете, мистер Мартин, ваш дядя, при всей своей строгости, честный и хороший человек.

— И мудрый…

— Надеюсь, теперь я свободна, а то гости мало чего еще подумают, я и так не блещу репутацией, а теперь мистер Форхтин окончательно разоблачит меня и я сама, скорее всего, вернусь в клинику.

— Мистер Форхтин ничего не скажет, я все уладил.

— Пригрозили его убить?

— Нет, порой достаточно сказать одно лишь слово. Но я все же хочу в последний раз набраться смелости и спросить вас кое-что дерзкое.

— В последний раз? Тогда спрашивайте.

— А вы бы вышли за меня замуж, зная все это?

Пенелопа отвернулась, воздавая руки к небу и прося у Бога больше терпения.

Колокола церквушки Дженсфилдского прихода извещали о бракосочетании молодых людей очень часто. Вслед за Софией Тренд, вышла замуж Джулия Эсмондхэйл и Пенелопа. На церемонии невеста не раз краснела не только от стыдливости, но и от понимания того счастья, кое ей преподнесла судьба. Пенелопа через раз слышала последние напутственные слова матери, ее поздравления, она смотрела в тот миг на отца и вспоминала последние слова Фредерика, ее брата…

Событие произошло накануне свадьбы Джулии, когда Пенелопа томилась минутами ожидания. Она-то просто сидела, смотрела на свадебный наряд сестры, то на эскизы своего, да и в своей уютной спальне ей не сиделось сегодня: Джулия заглядывала каждый час, полчаса, пятнадцать минут, чтобы сообщить какие мысли ей пришли в голову по поводу свадеб. Девушка покинула покои, чтобы немного прогуляться и успокоить «головокружение» ее мыслей. Заглянула в людскую, прачечную, в стайню, в каморку под лестницей, на чердак (чем немало испугала слуг); но не было в ее действиях злого умысла, просто Пенни казалось, что она никогда толком не обращала внимания на эти части особняка и в будущем связная нить с этим домом порвется, и так важно в этот час увидеть все «ранее не виденное». Последним местом экскурсии барышня избрала комнату брата, не тронутую обитель, в коей покоились все воспоминания. Здесь время остановилось и даже колышущиеся деревья за окном, капли дождя, монотонно постукивающие по стеклу, хмурое небо — казались бутафорией. В комнате стоял спертый воздух, как бывает в помещениях, куда кроме горничной, никто не заходит. Пенелопа присела на краешек кровати, чтобы не тревожить воображаемого жильца — невидимый дух ее брата — вон он лежит и отдыхает, а она сидит и смотрит… на бледное безжизненное лицо, посиневшие губы, застывшие черты, окоченевшие конечности. Слезы сами брызнули с глаз, все как и тогда, только время притупило острую боль: ее любовь к брату была необъятной, хотя тогда эгоистичная девичья натура не признавала этого, и никому другому Пенелопа не подарила это чувство, оно ушло в глубины ее души, даже Генри она любила, но не так.

— Прощай, братик, еще немного и твои воробушки, твои сестренки, покинут этот дом и разлетятся по разным гнездышкам, а ты останешься навсегда здесь. Как жаль, что ты не побываешь на свадьбе у Джулии, хотя возможно увидишь нас сверху, но я не смогу обнять тебя напоследок… Столько лет я провела в этом заточении и сколько мне пришлось пережить потом, и так хотелось порой поделиться с тобой, как в детстве, помнишь, но ты ушел.

Пенелопа ходила из угла в угол, про себя «беседовала» с Фредом и, подходя к каждой вещи, находила молчаливый ответ. Она открыла его секретер, достала оттуда пожелтевший листок с его инициалами, заказанный специально для деловой или личной переписки, представила, как красовалось бы здесь целое письмо, возможно к даме с нежностью и словами любви, или какое-нибудь деловое и суровое к управляющему, или нотариусу.

Потом достала золотую печатку, которую он буквально накануне получил, но так и не одел. Сколько разных вещей могут рассказать о человеке, и как они бессмысленны, когда человека уже нет. «Жизнь дороже всех наград и сокровищ, но почему-то некоторые отдают ее во имя этих демонов тщеты и алчности», — сказала бы любая книга в библиотеке отца, и сколько бы поколений это не прочло, нашлись бы те, кто растратил бы этот дар попусту.

Комната, пропитанная духом застывшего прошлого, поглощала любое время из теперешнего, и человек, оказавшись здесь, забывал о тиканье часов, как о напоминании, что время «живых» продолжает ход. Пенелопа излила душу, как ей казалось, сказала все, что хотела сказать все эти семь лет. Но в порыве смятения, рукой зацепила плательный шкаф, который подозрительно качнулся и грозился обрушиться с грохотом на пол. Барышня не хотела, чтоб ее обнаружили, она попыталась удержать его и вернуть равновесие. Мать сурово относилась к нарушителям тишины, она свято чтила эту комнату, а всякий вандализм считала неуважением к усопшему.

— Кажется, пронесло, — выдохнула Пенни, подпирая треснувшую ножку какой-то досточкой. Уладив маленькую неприятность, девушка еще раз проверила надежность опоры и вдруг заметила тетрадь, перевязанную испачканной ленточкой, видимо, она выпала, когда шкаф пошатнулся. Кажется, это была личная записная книжка Фредерика или дневник, раз ее спрятали от глаз посторонних. Совесть подсказывала девушке положить тетрадь обратно в укромный уголок, но любопытство нашептывало не торопиться и взглянуть хоть глазком на содержимое.

— Фред, надеюсь, ты на меня не разгневаешься, — прошептала девица про себя, как бы прося прощение у покойника за свое небольшое злодеяние.

При всей напыщенности и высокоцивилизованности Британской монархии, находились в ее пределах элементы отнюдь не сочетаемые с величием и богатством: нищие, бродяги, пьяницы, куртизанки и изувеченные калики, бездомные попрошайки. В Лондоне низших прослоек общества всегда хватало, от того и вырастали целые улицы, проулки и районы, состоявшие из бараков. Лондон рос, захватывая близ расположенные околицы и превращаясь в гигантскую машину, пожирающую все детали и механизмы. Но даже среди таких непритязательных местечек, где вместо магазинчиков располагались вонючие питейные заведения, да дома «терпимости», будто родником, глотком свежей воды, расположилась частная школа для мальчиков «доктора Бёсфорда». Возможно, во времена великой французской революции это место окружили лишь домики фермеров, особняки деревенских джентри и несколько церквушек; ныне же приходилось соседствовать с фабричными дворами, нищенскими двупенсовыми гостиницами для нанятых работников и подвалами, где народ шатаясь, на карачках вползал и выползал. В связи с такими переменами, это учреждение должно было претерпеть забвение, убыль, крах. Но нет, школа устояла: чтобы оградить учеников от внешнего мира, прилегающий парк обнесли муром пятнадцать футов в высоту; частенько после девяти патрулировали несколько констеблей, разгоняющие всяких зевак, и самое главное — в школе действовала неукоснительная дисциплина. И чтобы владелец школы — то ли внук, то ли ближайший наследник — не отчаивался вести неравный бой с прогрессом, проулок ведущий к учреждению переименовали Университетским, с гордостью звучал адрес: «Университетский проулок имени доктора Бёсфорда».

И хотя расположение школы не предвещало ничего солидного, многие богатые семьи отправляли учиться именно сюда своих отпрысков. Эту школу порекомендовал друг Джейкоба, поэтому глава семейства Эсмондхэйлов, написав мистеру Мальторсу (директору этой самой школы), просил принять своего сына Фредерика. До этого мальчик учился дома со своим гувернером — учитель нашел своего ученика, сказали бы многие, ибо мистер Ленвил умел не только преподнести нужные знания, но и развить все врожденные таланты подопечного — но отцу показалось, что домашнее обучение недостаточно для управления делами семьи. Поэтому юного мастера Фреда усадили в карету, в одно пасмурное октябрьское утро, и увезли в Лондон, ни о чем не спрашивая…

«Я не очень-то хотел учиться…» — это была первая фраза, написанная в дневнике, неуверенным, корявым почерком. Пенелопа взглянула на дату и в уме подсчитала, что Фредерику тогда было не больше шестнадцати. Толстый дневник был исписан практически до конца. Наша героиня решила, что никогда не знала истинный характер брата, возможно за его всецелой добротой, которую она множество раз испытывала, пряталась задумчивость и печаль. Теперь девушка сможет узнать это в его летописи. До ужина еще было очень далеко, потому она удобно умостилась в кресле и продолжила чтение:

«Я не очень-то хотел учиться в школах, но родители решили, что домашнего обучения для меня будет недостаточно, поэтому шесть лет назад я был отправлен в столицу с целью получить самые необходимые знания…»

На многие страницы его «задушевного друга» растянулись тягостные дни об житие в пансионе: мальчиков держали в ежовых рукавицах, притупляли внутренний мир, чтобы получить дисциплинированный учеников. Фред долго не мог принять правила, он выполнял все неукоснительно, но в душе протестовал против многого, из-за этого у него часто болела голова, он чувствовал чужим в этом мире и чем больше его пытались научить жизни, тем меньше он хотел этой самой жизни. Но родителям он ничего не рассказывал, но в дневнике Пенни прочла следующее: