наоборот.

Да, он уже ведет ее по служебному коридору в кабинет. Они не идут — несутся.

Гергердт распахивает дверь, вталкивает Раду внутрь, заходит сам и запирается. Не хочет быть грубым, но так невольно

получается. Резкость в движениях лишь от остервенелого желания оказаться с ней наедине. Не может он находиться рядом

с Дружининой на людях. Стоять рядом с ней, смотреть, сидеть, разговаривать, беседовать, премило улыбаться... Не

собирается! Ему срочно нужно туда, где прижмет к себе до немоты в руках, потому что не хватает ее как воздуха. Отравлен

одиночеством. Отравлен недельным молчанием.

— Зачем пришла? — так же резковато спрашивает Артём, хотя на самом деле этот вопрос тоже не требует ответной

реплики. Не поговорить ее сюда приволок.

Рада смеется дрожащим смехом, опирается спиной на дверь, прижимает раскрытые ладони к гладкой прохладной

поверхности. И все задушенно хохочет, не в силах с собою справиться. Дурацкая улыбка растягивает губы.

— Люблю, — выдавливает из себя. — Люблю! — кричит, а вдруг он слышит, не понимает, потому что сначала ее

улыбающиеся губы произносят что-то нечленораздельное. — Гера, ну что же ты стоишь, я так соскучилась… — выдыхает и

вся прижимается к двери. Спиной, плечами, затылком.

Так кружится голова от безрассудного веселья. Что, наконец, пришла к нему, что сказала заветное слово, раньше кажущееся

совсем потерянным, потому что пропала его ценность, утратился живой творящий смысл. То самое слово, которое столько

лет боялась произносить и не думала, что скажет когда-то вслух. Любовь осталась в прошлой жизни. Вместе с планами на

будущее, безграничным доверием и верой в человечность. Гергердт не вернул ей ту любовь, скомканную и выброшенную как

мусор, он подарил ей новую жизнь.

Она радуется, что он своей высокой широкоплечей фигурой загораживает слабо светящуюся настольную лампу, и это не

дает видеть его лицо — как оно меняется. У самой все плывет. Но если бы видела, закрыла глаза. Хоть на пару секунд. На

секунду. Позволяя Артёму остаться наедине с ее признанием. Она бы не смотрела на него, даже если бы могла, боясь

увидеть что-то тайное и запретное. Ей тоже нужна эта секунда. Для вздоха. Чтобы только слышать, как со стоном и скрипом

сталкиваются их миры.

И вмиг пропадает ее веселье, скатывается оно враз волной. И подышать бы, подышать… Но воздуха не осталось. Вдохнуть

бы кислорода... прижаться к его губам.

— Ты мне тут в обморок собралась упасть?

Отрывает Раду от двери, руки тут же сжимаются на ней в стальное кольцо. Знает, что так непременно сделает ей больно, но

никак ему не расслабиться. Приподнимает ее над полом, она крепче обхватывает его плечи.

Спрашивает еще, ждал ли он ее. Ждал… Чуть не сдох!

С упорством мазохиста жил в своей квартире, но среди ее вещей. Скучал по вкусу помады. Привык и к этому тоже. Ко всем

особенностям привык, что приносит с собой женщина в жизнь мужчины. Хотел до одури пропахнуть ее косметикой, духами.

Хотел всего того, что раньше порой раздражало. Даже горького, липкого крема на ее коже, которым она мазалась после

душа.

Они вросли друг в друга, живя одной жизнью, он перестал понимать, что в ней принадлежит ему, а что — ей.

Он без нее стал, как тот стакан, — лишь наполовину. То ли полон, то ли пуст.

Обжигается об ее губы. Целует без ласки и чувственности, но с озверелой тоской. Чудовищной. До спазма, хватающего за

горло, и онемения.

Задирает на ней кофту, пытается снять через голову.

— Подожди, — останавливает Рада. — Сережка зацепилась…

— Гребаные твои изумруды… — выдыхает раздраженно.

— Твои, — смеется она, пытаясь снять петлю с замочка.

Гера бросает кофту и расстегивает ей джинсы. Пуговицу. Молнию. Пока она возится с сережкой, успевает снять с нее все,

кроме белья, и заваливает на диван.

— Все, — наконец, она стягивает свитер. — Гера, подожди… — Но бесполезно его останавливать. Бюстгальтер уже

расстегнут, лямки спущены с плеч. Она остается в одних трусиках.

— Что?

— Секс только после свадьбы.

— Чего?

— Того. — Дружинина выбирается из-под него, соскальзывает с дивана, подхватывает с пола свою сумку, снова

возвращается и седлает Гергердта, забравшись на колени. — Секс, говорю, только после свадьбы. Замуж за тебя хочу! —

Роется в кармашках. Достает паспорт, тычет пальцем на первую страницу: — Вот здесь мне надо «Гергердт»! — листает

дальше, — а вот здесь штамп о регистрации брака! Понятно? — Сует документы в сумку, снова что-то ищет. Найдя, крепко

зажимает в кулак. Дышит шумно, заливается неровным румянцем.

Гергердт касается ее обнаженной груди. Она дрожит под его рукой от частого Радкиного дыхания. Он уже догадывается, что

там. Что так крепко стиснуто в тонкой руке. Сжато до побелевших пальцев.

— Наконец-то ты научилась выговаривать мою фамилию.

Рада вздыхает, решительно сжимает губы, как будто настраивается сказать что-то очень важное.

— Я. Хочу. За тебя. Замуж, — чеканит и делает еще один вдох. Что же так быстро кончается воздух…

Твердые губы кривит многозначительная усмешка, Артём вскидывает бровь и смотрит на Раду несколько бесконечно долгих

секунд, потом его рука скользит к плечу и мягко обхватывает ее шею.

— П*здец тебе тогда, Дружинина. Ты тогда точно никуда не уйдешь. Никуда и никогда.

Она захлебывается смешком, все еще крепко сжимая правый кулак.

— А ты как думал, Гера? Все тебе за просто так? Нетушки! Женись! Я тебе не содержанка какая-то!

Он хохочет:

— Шикарная у меня невеста. В шикарном свадебном наряде. Ни в жизнь не ожидал. У всех свадебные платья, чулки и

подвязки, а у нас свадебные трусики. Красные. Как я люблю. И красная помада.

— Иначе ты меня больше никогда не увидишь. Никогда-никогда.

— Это контраргумент, — непонятно улыбается. — Свадьба сегодня, штамп завтра. И раздевайся. Я уже не могу.

— Ты первый.

— Давай.

На его раскрытую ладонь она кладет свой сжатый кулак. Аккуратно разжимает пальцы, так боясь смахнуть неровным

движением то, что положила Гере в руку.

Два обручальных кольца. Два тонких золотых ободка.

— Ты первый, — снова шепчет.

Он легко надевает обручальное кольцо на ее правый безымянный палец.

Дружинина вздыхает: вот бы ей столько сноровки. У нее начинают дрожать руки, больше всего на свете она боится выронить

его кольцо. Это же плохая примета. Ну и пусть все сейчас не по-настоящему. У нее именно сейчас все по-настоящему. Для

нее это никакая не шутка.

— Не надо мне свадебного платья. Я ни за что на свете не надену свадебное платье. У меня все это было до… было…

Платье в шкафу висело. Красивое, дорогущее. И чулки, и подвязки... Я лучше замуж голая выйду, но свадебное платье я не

надену никогда.

Надевает кольцо ему на палец и вздрагивает. И сама себе не верит, что сделала это.

— Радужно как, у нас сейчас будет первый женатый секс. У меня от кольца аж рука отнялась, чего делать-то?

Его слова встряхивают Раду, она передергивает плечами, словно сбрасывая с себя все последнее и ненужное. Все

последнее, что сковывало.

— Любить, Гера, — кладет его правую руку себе на грудь, — любить меня долго, медленно и нежно. Я соскучилась.

У нее есть что сказать ему. Еще так много не сказано. И у него тоже — видно по глазам, — хотя Артём, как всегда,

прикрывается шуточками. И пусть шутит, ухмыляется. Не надо, чтобы он вдруг заговорил о чем-то другом. Между ними

никогда не было громких высокопарных слов. Они и сейчас не нужны. Она почти голая, он еще одет, но обнаженность в

чувствах с душой нараспашку — у обоих. Теперь не спугнуть бы это дрожащее и хрупкое ощущение. Это бесконечно важное

тонкое чувство запредельного откровения.

Артём берет в ладони ее лицо, мягко целует, съедая с губ остатки помады.

Долго целует, ласкает и посасывает язык, задыхаясь от ее вкуса, от нежности и возбуждения. Не представляет, как сможет

стараться в медленных ласках, как сдержит свой бешеный голод. Каждое прикосновение к ней бьет по нервам, и по телу бьет

будто током.

Взмок в рубашке, оторвал от Радки руки, чтобы самому раздеться.

Трещат швы на его одежде, трещит по швам его терпение, когда смотрит, что Рада, оставаясь на диване, привстает на

колени и снимает трусики.

— Долго, медленно и нежно не получится. Это надо дома, в кровати. Или не в кровати, но дома. Все знают, что я здесь.

Затрахают сейчас проблемами… будут звонки бесконечные.

Дружининой удается лишь усмехнуться. Ей точно сейчас плевать на все. Дверь в кабинет заперта, и плевать на все. Пусть

звонят, стучатся…

— Но до дома я точно не доживу… — сипло выдает он и укладывает ее на диван.

Накрывает своим телом. Она с готовностью обнимает его за плечи. Улыбается тщательности, аккуратности, с которой он

ласкает ее. Целует и нежничает. Гладит, дразнит языком и руками.

В таком тесном доверчивом сплетении нет и места страстной грубости. И даже собственная нетерпеливость

переплавляется во что-то иное. Он чувствует: она горит под ним. Привычно и благодарно расцветает в своем желании,

становится нетерпеливой и порывистой, срываясь то в стоны, то в рваные вздохи. Она раскрывается, требует и начинает

управлять им, сама того не понимая. Покусывает, царапает, вонзается в него ногтями.

Он знает каждое ее движение, каждый вдох. Стон и полустон. Всхлип, вскрик. Оборванное дыхание, когда он гладит рукой

между ее ног, мучительно нежно проводя по чувственной грани сумасшедшего экстаза.

Нет более опьяняющего чувства, чем влага своей женщины на собственных пальцах. Тогда и сам пропитываешься ее

желанием. Сгораешь и сходишь с ума вместе с ней. Слышишь и видишь ее удовольствие. Чувствуешь, как напрягаются ее

живот и поясница. Читаешь ее по дрожи тела и испарине. По запаху кожи и духов, который вдруг становится острее. Читаешь

ее по рукам, которые отчаянно цепляются за плечи, словно пытаясь удержаться от падения.

Так всегда. Когда она вот-вот получит разрядку, она стремиться к нему сильнее. Хватается за него, держится. Сейчас

впивается в его губы. Прикусывает, разлетаясь в удовольствии. Стонет в рот.

Он не ждет, пока Раду отпустят последние судороги, берет ее за бедра, глубоко входит в нее, прижимается, трется об нее,

заставляя гореть в точке соприкосновения. Она все еще выгибается дугой, оставаясь без дыхания. Он двигается, не давая

успокоиться, она узкая, еще судорожно сжатая после первого оргазма, и ему божественно хорошо в ней. С ней.

После этого двухнедельного расставания Рада по-особенному томная и женственная. И чуть сдержанная, потому что они не

дома. Но ей, определенно, нравится, что иногда им приходится затихнуть на пару минут, чтобы пропустить чьи-то шаги или

стук в дверь. Притихнуть и целоваться как будто тайно. Ласкать друг друга без стонов и без стонов вздыхать. Есть в этом

особое возбуждение и непередаваемый адреналин, которые подгоняли его двигаться быстрее. Так она изгибалась под ним,

отвечала в страстной агонии, что не смел нарушать их ритм, сквозь бешенный пульс и боль желания двигаясь медленно и

аккуратно.

Она скоро кончит. Он чувствует, какой горячей она становится внутри, ее тело снова звенит знакомой дрожью. Она скоро

кончит. Потому что снова хватается за его плечи, снова ногтями впивается в кожу…

— Артём… — выдыхает и выгибается. Смотрит на него широко открытыми глазами, но, проваливаясь в темноту. Хватает

приоткрытыми губами раскаленный воздух. Дрожит. Протяжно стонет. Роняет руки за голову. Расслабляется.

Он отпускает ее бедра, наваливается и сплетает их пальцы.

— Моя хорошая девочка… моя красивая, любимая девочка, — целует ее улыбку, горящие щеки.

— Я твоя красивая и любимая жена.

— Точно.

Глава 28

Но только условие: как угодно, что угодно, когда угодно,

но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер,